Ульрих Бехер - Охота на сурков

• Название: Охота на сурков
• Автор: Ульрих Бехер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Во многом автобиографичный, роман «Охота на сурков» посвящён жизни австрийского писателя-антифашиста в эмиграции в Швейцарии после аншлюса Австрии в 1936 г.

---

Да, конечно, в Зальцбурге он сорвался, дал себе волю. Да. Но в дальнейшем он не намерен сделать еще одно одолжение нашим заклятым врагам — умереть не сопротивляясь. Правда, шансов выжить у него почти нет, но он соберет все силы, чтобы не сдаться раньше времени…

Я спросил о его семье. Родители уже в начале года эмигрировали из Леобена в Америку, они поехали в Филадельфию, к его брату-музыканту. Жена развелась с ним за две недели до аншлюса. Их сына она запрятала в какую-то монастырскую школу в Нижней Австрии, в какую именно, от него скрыли.

Когда мы проезжали Мюихен-Хар, кажется, это был Хар, Гропшейд еще жил, был в полном сознании.

Даже в субботу 21 мая в 11 часов 05 утра он еще жил, был в полном сознании, передвигался почти самостоятельно, только мы с Юлиусом Блумом его поддерживали; с нашей помощью он прошел под гигантской надписью ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ и вступил на безукоризненно чистую территорию концентрационного лагеря Дахау (пропускная способность — десять тысяч врагов нации). Нас встретил штандартенфюрер Либхеншль собственной персоной, он только что вернулся со своей утренней верховой прогулки и еще сидел верхом на сказочном жеребце светлой масти. Разглядывая вереницу несчастных узников, тащившихся мимо него, он не мог не заметить человека, чей лоб был проткнут кинжалом. Но Либхеншль и глазом не повел, своим блеклым глазом наездника. Не удостоил Гропшейда даже жестом. Да и чего там было удостаивать? По плацу прогнали стадо быков, и один из них оказался однорогим.

А Гропшейд все еще был жив и в полном сознании. И он еще почти самостоятельно передвигался, только мы с Блумом его поддерживали. Так мы дошли до барака, на крыше которого красовалась гигантская надпись:

ЕСТЬ ОДНА ДОРОГА К СВОБОДЕ —

ЕЕ ВЕХИ

ТАКОВЫ:

ПОСЛУШАНИЕ,

ПОРЯДОК,

ЧЕСТНОСТЬ,

ТРЕЗВОСТЬ,

ПРИЛЕЖАНИЕ,

ЧИСТОПЛОТНОСТЬ,

ГОТОВНОСТЬ К ЖЕРТВАМ,

ПРАВДИВОСТЬ,

ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ.

Раненный в дороге «в результате несчастного случая» заключенный Гропшейд, сорока одного года, поступил в «санчасть». Подвергся оперативному вмешательству. Exitus[206].

2

Вестник несчастья легонько похлопал меня по плечу, но теперь мне уже не казалось, что я слышу тихий звон лат. Да, теперь мне уже не казалось.

Не произнеся больше ни слова, он вошел в кабинет, и через минуту я услышал гудение поднимавшегося лифта-лилипута. А я так и остался стоять возле старинных крепостных зубцов (и самое смешное, что на мне был смокинг). Теперь я знал, каким образом, каким способом они покончили с Джаксой и с Максимом — прежде с Максимом, а меньше чем через месяц с Джаксой. Тут уж эфедрин не поможет, на какие-то секунды у меня прервалось дыхание. То, что я узнал, немыслимо было вынести. Для этого я родился на три тысячи лет позже, чем надо (и самое смешное, что на мне был смокинг). Европейцы уже несколько тысячелетий назад потеряли способность, какой обладали воины «Илиады», — способность громко оплакивать погибших товарищей, причитать во весь голос над покойниками и тем самым облегчать свою скорбь. Позже, перестав испускать отчаянные вопли, которые должны были услышать и твердь, и хляби, и небеса, люди стали бормотать молитвы. И молитвы проливали бальзам на их души. Но что. делать таким, как я? Я не мог ни кричать, ни молиться, ни плакать. И наверно, даже не печаль, а бессильная ярость мешала мне дышать, застилала глаза.

За Малюткой Рейном по-прежнему сверкал в свете луны купол замка Ридберг, но я этого не замечал, я ничего не видел.

Через двадцать лет ко мне вернулось одно из ощущений, какое возникло у меня впервые в ту минуту, когда пуля стрелка на истребителе «клерже-кэмел» попала мне в голову. Этот посттравматический рецидив повторялся все реже и через все возраставшие промежутки времени. А теперь я вдруг опять почувствовал «позыв к рвоте», и. при этом мне казалось, что не желудок мой, а мои глаза выворачивает наизнанку.

Мы встретились с Пфиффом внизу, в Павлиньем дворе, где уже горели далеко не все фонари в стиле барокко; Пфифф был один. Большой черный лимузин Куята «хорх» стоял у колодца, который когда-то прославился тем, что из него помахивала призрачной ручкой Лукреция Планта. «Крейслер» тен Бройки я обнаружил под заложенным кирпичами эркером. Теперь его уже не окружали другие машины. И верх у «крейслера» оказался спущен. Пфифф заметил, что это была его инициатива. Когда Пфифф говорил, от него пахло кофе. Хозяин, по его словам, передает мне сердечный привет. Он настолько устал, что немедля лег в постель. Госпожа Куят ушла к себе уже давно. Лично ему хотелось бы знать, что мы натворили во время нашего «мужского разговора втроем», что сбросили с башни и расколошматили? После возвращения с Фрейберга он как следует все осмотрит.

Я так и не ответил Пфиффу, увидев, что кто-то прикорнул в «крейслере» на боковом сиденье; бросив взгляд через стекло, я обнаружил Ксану, она спала.

Фрейлейн Лилейнорукая, Слонофилка, Ксана — Маков цвет, не мог же я, разбудив ее ласковыми прозвищами, сообщить эту ужасную весть. О небеса, какой кошмар! И я невольно посмотрел на небо. Увидел силуэты кровель Павлиньего замка, разрезавшие небо на две части; по-прежнему дул фён, и весь небосклон затянуло огромными перисто-слоистыми облаками; месяц походил на размытый золотой мазок. В свое время Максим показывал мне у себя в кабинете рентгеновские снимки, к примеру снимок грудной клетки больного туберкулезом легких Шерхака Франца. Небо в эту ночь походило на тысячекратно увеличенный рентгеновский снимок грудной клетки.

Обнаженные длинные руки Ксаны, казавшиеся особенно светлыми в темноте, были скрыты под скомканной темно-красной бархатной накидкой, которая небрежно лежала у нее на коленях, накидка походила на плащ тореро (Ксана ненавидела быков). Лица ее не было видно; она спала в характерной для нее позе, склонив голову к левому плечу, словно женщина-Нарцисс, целующая собственное плечо. Лицо Ксаны закрывала изумрудно-зеленая переливающаяся эгретка, прикрепленная к бретельке ее вечернего платья и почему-то напомнившая мне перья на шлеме берсальера.

Валентин заявил, что считает неудобным тревожить дочь знаменитого Джаксы всего-навсего для того, чтобы сказать ей «доброе утро». Мы целую минуту трясли друг другу руки, причем у меня сдавило горло. Пошептавшись с Пфиффом, Тифенбруккер нагнулся и сел в черный блестящий «хорх», а потом, вспомнив, как видно, боевые берлинские времена, с грустнонасмешливой улыбкой поднял сжатый кулак в ротфронтовском приветствии. Чтобы сделать ему приятное, я ответил тем же. Пфифф снова появился на каменных плитах Павлиньего двора, точь-в-точь спешившийся жокей, он опять напомнил мне Фица — королевского жокея, застрявшего в Санкт-Морице. Вполголоса Пфифф предложил мне ехать первым; выбравшись за ворота замка, ему все равно придется выходить из машины, чтобы запереть их. Нет, ему не надо чаевых, как Бонжуру, — достаточно рукопожатия. А потом я подошел на цыпочках к «крейслеру», протиснулся в него и сел за руль, а Пфифф очень осторожно захлопнул дверцу. Мы боялись разбудить Ксану, которая, видимо, дремала.

Я выехал на Юльерское шоссе, миновал Тифенкастель и Тиницун — встречные машины не попадались. И все это время я неотступно думал о том, что будет, когда Ксана проснется. Как я ей все расскажу. Правда ли, что она дремала? Человек, ведущий машину ночью, не может оторвать глаз от дороги, да и, в сущности, я не хотел знать точно, спала Ксана или уже не спала…

За Тиницуном — мы поднялись примерно на высоту тысяча триста метров над уровнем моря — фён стих, в этот утренний час было прохладно, мой вазомоторный спазм, вызванный аллергией, стал проходить сам собой, а когда машина проехала водопад, с шумом низвергавшийся в Юлию, в боковое окно внезапно пахнуло такой свежестью, что я, высунувшись наружу, начал делать глубокие вздохи, жадно глотать омывавший мои бронхи воздух, отчаянно вбирать его в себя. И тут Ксана зашевелилась. Краем глаза я увидел, что она, быть может, еще в полусне, натянула до плеч свою бархатную накидку; я хотел ей помочь, освободил правую руку, но было уже поздно. Ксана опять крепко заснула…

Мы проехали Мюлен. Здесь в Оберхальбштейне небосвод уже не походил на сверхогромный рентгеновский снимок; сверкали звезды, был отчетливо виден Млечный Путь. Да и луна в последней четверти уже была не той; полуночное светило, не сходящее с неба до самого утра, не напоминало больше тускло тлеющий, расплывшийся огонь. Все еще бесформенная луна — она не стала ни яйцом, ни серпом — была окружена четко очерченной белой каймой и спокойно освещала глубокое и длинное, как туннель, ущелье.

В эту расселину я и въехал. Часть ущелья, где днем производились дорожные работы, была загорожена, и у изгороди я увидел светофор. Сейчас, ночью, светофор был поставлен на желтый свет, мигалка все время давала предостерегающие сигналы; я затормозил и в свою очередь посигналил светом встречной машине, уступая ей дорогу; после многих километров пути это была первая встретившаяся мне машина. Машина медленно проползла вдоль ограждения — маленький грузовичок для развозки молока, в кузове у него гордо постукивали молочные бидоны. Молочные бидоны под Млечным Путем. Проехав мимо меня, грузовичок быстро покатил под гору, и бидоны задребезжали сильнее. Причем, согласно эффекту Доплера, стук алюминиевых бидонов стал более низким. Я включил первую скорость и уже собрался было выжать сцепление, но тут искоса взглянул на Ксану, и нога у меня замерла на педали сцепления.