А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

• Название: Нежность к ревущему зверю
• Автор: А Бахвалов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Спасибо, мне очень приятно.

- Чернорай добродушно усмехнулся.

Ведущий тряхнул головой и отошел.

- Проси его на "девятку", - сказал Чернорай, - это стоящий парень...

- Да, я знаю.

Они помолчали.

- Леша, понимаешь, какая штука, - не очень уверенно начал Чернорай,- я должен съездить к Жоркиной девушке, да одному неловко как-то. Ты должен помнить ее, меня с ней на похоронах видел... Ждала ребенка, ну, а потом... Недавно привез из больницы, девка чуть дуба но дала. Ты человек свободный и не пьешь, как погляжу, составь компанию, а?.. Вот спасибо, Костя... Забирай одессита, по пути завезем, я на машине. Ты тоже?.. Слушай, оставь свою на территории, ну что мы цугом поедем... Вот и добро.

Костя дурачился, задавшись целью разыграть Чернорая. Сидя на заднем сиденье, он просовывал голову между Лютровым и Чернораем и выговаривался от души.

- Слышь, Леша, завтра об нем в газетах настрочат, которые в домино играть не умеют... Такой-сякой, родился, постился, учился. И вообще воздерживался. Накопил и машину купил.

- Костя, ты когда-нибудь замолчишь?

- Знаем мы вас, героев нашего времени, верно, Леша? Одни интервью давать будете этим, которые инженеры. "Мое мнение такое: физкультура способствует, а витамины натощак - пользительно!"

- Леша, ослобони! - взмолился Чернорай, глядя на Лютрова.

- Потерпи, скоро довезем.

Но Костя и сам вскоре поутих, заговорил про Азорские острова, а когда остановились возле его дома в пригороде, расчувствовался, долго обнимал Чернорая, а заодно и Лютрова.

Теперь в черте города Чернорай вел машину так, как ездят автомобильные воры. Послушно плелся за перепачканным бетоном самосвалом с надписью "Не уверен, не обгоняй", загодя притормаживал у знака "Стоп". Стрелка спидометра не продвигалась дальше отметки "50", даже когда впереди просматривалась свободная даль дороги.

- Не дай бог, остановят, - сокрушался он, - оставят без прав.

- Отдадут. Прочитают завтрашние газеты, и отделаешься отеческим назиданием. Известность, брат, не шутка...

- И ты, Брут?... Известность... Пошумят неделю и забудут. Кто, кроме нашего брата, помнит первых летчиков "Максима Горького", "Летающего крыла"?.. Ты не поверить: меня сегодня больше всего радовало, что Боровский - веселый... Будто не я, а он слетал... Я так чувствую себя неловко перед ребятами: ведь распишут, будто и в самом деле сотворил невесть что...

- Не боись, не переоценят. Воздадут должное. Чернорай замолчал, выбираясь из тесноты перекрестка, улица была запружена машинами, и надо было быть внимательным.

- Здесь, - Чернорай остановил машину, и они вы шли. - Тихо как, а? Будто и не город. У меня в багажнике припасено кое-что, помоги-ка!

Он нагрузил Лютрова тяжелыми пакетами, сунул под плащ, в карманы брюк две бутылки, запер "Волгу" и огляделся.

- Видишь бетонное крыльцо-модерн, через два дома? Туда.

В прихожей пятиэтажного, гостиничного вида здания их встретила пожилая женщина в длинном халате с мотком розовой шерсти в руках.

- Эт куда вы? Кто такие?

- К Любе Мусиченковой. Ее комната на втором этаже.

- Этаж знаете, а порядку не знаете? Время сколько? То-то что одиннадцатый. Если в бабье общежитие будут шастать по ночам, это не общежитие будет, усекли?..

- Вы уж извините, что не вовремя. Мы родственники, - напропалую врал Чернорай.- Прямо с вокзала, проездом, времени в обрез. Люба-то больна, знаете, наверно?

Что-то в их облике возымело-таки действие: по-слоновьи качнувшись, женщина отступила.

- Идите. Да чтоб к одиннадцати и духу не было. Усекли?

- Усекли, - отозвался Чернорай.

- Глядите! Чего в свертках-то?

- Всего помаленьку, фрукты, пирожные.

- Винища нет?

- Упаси бог! - заверил ее Чернорай и протянул коробку конфет.

- Это вам, за понимание и душевность, к чаю...

- Ты Любаше отнеси, родственничек, - сторожиха нахмурилась. - Она после больницы ой как плоха!

Они поднялись на второй этаж, прошли по плохо освещенному коридору и остановились перед дверью с цифрой 22 на голубом квадратике. Чернорай негромко и, как показалось Лютрову, опасливо постучал.

За дверью послышался шорох

- Кто там?

- Прошу прощения, Любочка. К вам можно? Дверь отворилась. Придерживая полу халата, перед ними стояла невысокая худощавая женщина с рассыпающимся узлом волос на затылке. Лицо не просматривалось, комнату освещала настольная лампа на столе у нее за спиной.

- Вячеслав Ильич!

- Добрый вечер! Не разбудили?

- Что вы! - испугалась она. - Заходите. А вы - Лютров? Я вас сразу узнала, вы самый большой из летчиков, и Жора мне о вас говорил... Вот вам стулья, а я вот тут устроюсь... У вас вино? Почему?

- Есть повод. Вы об аэродромных делах ничего не знаете, а я сегодня именинник, вот и приехал с вином. Не выгоните? Мы не надолго.

- Что вы, Вячеслав Ильич!

Когда она присела на кровать, свет лампы ярко охватил половину лица, подернутого желтизной, четко обозначил синеву под глазами. Выражение заинтересованности их визитом, торопливость голоса и то, как она слушала или двигалась, выдавали растерянность. Было ли это следствием слабости или сознания неправомерности внимания к себе друзей Димова, которому она "никто", трудно сказать. Она беспрестанно перебирала пальцами, сжимая над грудью воротник халата, слушала, улыбалась, как если бы этот поздний визит двух мужчин, которых она принимает в халате, выглядел само собой разумеющимся. Чернорай постучал ногтем по бутылке.

- Вам можно?

- Чуточку, ладно? Вот только переоденусь. В комнате не было ширмы. Она распахнула дверцу шкафа и, стоя за ней, бесшумно сменила халат на темное, слишком свободное платье.

- Вот и все. Давайте помогу.

Пока она нарезала лимоны, а Чернорай пыхтел, коверкая ножом полиэтиленовую пробку бутылки, Лютров оглядел комнату. Две кровати с тумбочками у изголовий, у окна стол, за которым они сидели, справа от входа шкаф с зеркалом. Вот и все, если не считать недорогого магнитофона на тумбочке у ее изголовья да большой фотографии Димова над кроватью. В нижнем углу снимка округлым школьным почерком, какой остается у женщин, так и не окончивших школы, было написано: "Если ты мужчина, и если знаешь, на что способна любовь, пожалей меня, не говори "нет"..." Минуту Лютров томился, вспоминая, где он читал эту мольбу, и наконец вспомнил: надпись была обнаружена археологами на стене погребенного города, в Помпеях. "Если ты знаешь, на что способна любовь". На что же?

- Хорошо, что вы навестили меня. Скучно одной. Галя, подружка моя, в отпуску, в доме отдыха... Я уж решила, что вы забыли про меня.

- Некогда было, Любочка, дела. Сидели у моря, ждали погоды.

Чернорай разлил коньяк, старательно вывалял в блюдце с сахаром дольку лимона и вдруг заговорил так, словно только что вспомнил о такой надобности:

- Да! Мне нужно вам кое-что сказать, Люба... Не смотрите на Лешу, он не помешает. На днях я получу кучу денег и смогу отправить вас на юг, в санаторий... Врач советовал, даже адрес дал, это возле Ялты, кажется. Словом, отправитесь набираться сил. Не вздумайте отказываться, не то мы поссоримся.

Теперь на лице ее четче обозначилась растерянность. Она переводила глаза с Чернорая на Лютрова с видом человека, который не может понять происходящее.

- Вам нужно подлечиться, Люба. Слава прав. Вид у вас нездоровый... И обстановку сменить не худо.

- А как же на работу?

- Какая там работа, к черту! Посмотрите на себя, вас узнать невозможно. Хватит об этом... За ваше здоровье! И не возвращайтесь, пока снова не станете красивой, договорились? - В голосе Чернорая чувствовалось облегчение.

- Спасибо, - рука ее, державшая стакан, опустилась, губы дрогнули.

- Пейте, пейте, спать лучше будете.

- Я сейчас, я выпью, - едва успев поставить стакан на край стола, она привалилась на кровать, уткнула лицо в подушку.

Чернорай посмотрел на Лютрова: видишь, какие дела, как бы я тут без тебя.

- Ну вот, - Чернорай встал и склонился над ней, - я думал, вы поздравите меня... Ну, Люба? Зачем так?

Он присел на кровать, приподнял ее за плечи.

- Ну? Что же это получается? У вас гости, а вы?..

- Простите меня... Я сейчас, - не поднимая головы, она прижала платок к заплаканным глазам. - Вот и все, больше не буду...

Оттого, что в стакане было слишком мало коньяку, она попыталась выпить залпом, но поперхнулась, закашлялась, попыталась улыбнуться.

- Так-то лучше. В двадцать лет после любой передряги кажется, что кругом одни концы. А жизнь, Люба, дело долгое и всячески неожиданное, наперед ни черта не загадаешь...

Немногословие Лютрова, его положение случайного гостя, не то чтобы смущало ее, но, видимо, вызывало опасение, что он неправильно поймет происходящее, не узнает главного, - так выглядело побуждение Любочки рассказать ему обо всем, что и как было у нее с Димовым.

Говорила она сбивчиво и долго. Но причиной долгого потока слов была жалость к себе от уверенности, что за все это она не заслуживает такого наказания. Иногда прорывалось раздражение человека, у которого отняли нечто, принадлежащее ему. Казалось, погибнув, Димов не сдержал обещания, и это было жестоко по отношению к ней. Но была в ее словах и боль большого чувства. Она прорывалась меж строк, сама собой, и в какой-то степени сглаживала неоправданное побуждение говорить о себе, а не о погибшем.