Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Вот несколько из того, что у меня осталось. Извлечения, к примеру, из записных книжек Федот Федотыча:

Слепить, изваять, вырубить в материале — не значит ли это: вытащить изображаемого из смерти?

Как только появилась эстетика классицизма, так он, классицизм, и скопытился.

— Вы готовите повесть для ЦеКа или для читателя?

— Для тех и других. У нас морально-политическое единство.

Я не помню периода в жизни России, который не назывался бы переходным.

Если бы с Властью можно было разговаривать, как с живым человеком, я бы сказал ей: «Когда художник захлёбывается от дифирамбов в твой адрес, будьте бдительны, мадам!»

Это было не головокружение от успехов, а опьянение от возможности миловать и наказывать по своему усмотрению.

Когда я был подконвойным, мы всё поглядывали, помнится, с надеждой на опускающееся к горизонту солнышко. Проклятый труд вот-вот кончится, и нас поведут в зону.

А в прошлом, более прошлом, чем лагерь, отчим с тоскою следил за опускающимся светилом: не успеем, мол, справиться с копнением, за ночь сухая трава отсыреет, и может пойти дождик.

И сейчас: не успею оглянуться, на носу вечер. Не знаю, когда закат. А потом — вот она, полночь. И почти ничего не сделано, никакого продвижения вперёд за длинный, как вечность, и коротенький, незаметно промелькнувший нелагерный день!

Совесть — не оружие, а путеводитель художника, она — составная часть таланта.

Не рукопись, говорю по-евангельски, а каждая судьба есть бутылка в море.

Господи! Извини меня за неверие в Твою силу…

Вот стал болеть Федот Сучков, пошли больницы. Одна, вторая, потом ещё одна. Я принёс ему в палату свежий номер газеты с его небольшими рассказами (после книжки на него обратили внимание не только органы, даже телевидение приезжало), вручил газету, но пробыл недолго, а на другой день, 19 ноября 1991 года Федот Федотович Сучков умер.

В Бога Федот Федотович не веровал, чем огорчал иных своих друзей. У него, наверное, было какое-то своё, иное устройство мира, иное понимание жизни и смерти. Как человек европейской цивилизации он не отрицал, конечно, ни Бога, ни Христа, а в стихах мог приблизиться к Богу. Только он спорил с теми, кто Бога ему навязывал. Он был здесь, среди нас и среди всей человеческой истории совершенно свободным и самодостаточным человеком. Федот Федотович и в последние, больные дни не грустил, чему я был свидетель. Уныние вообще было ему не присуще. Да он бы с ним до смерти и не выжил. А так, с веселием сердечным, и дожил Федот Сучков до своего назначенного часа:

Ведь с каждым днём всё легче, легче
моя дырявая сума.
……………………………………………………
И я иду с прямою выей,
с поднятой к небу головой,
счастливей всех, себя счастливей
и самому себе конвой!

Федот Федотыч, привет! До встречи.

Венедикт Ерофеев

В начале 1988 года в юное ещё издательство «Книжная палата» пришли два молодых человека — Саша Давыдов и Юра Ефремов. Саша писал прозу, а Юра стихи. Но не потому они пришли. Они предложили издать в тогдашнем СССР, уже всерьёз начавшем смертельную для себя перестройку, первый литературно-публицистический и совершенно свободный сборник под названием «Весть».

Саша и Юра были не одни, они представляли группу энтузиастов этого дела во главе с Вениамином Кавериным. Дело затевалось немалое и очень серьёзное. Оказаться причастным к такому событию было заманчиво, но и несколько боязно. Энтузиасты же поставили одно, но сильное условие: никакого редакторского вмешательства; и если какая-то вещь издательством никак не принимается, она, возможно, будет снята. Но никакого редактирования они не допускали. При этом — ни при каких условиях — не могла быть снята поэма «Москва — Петушки».

Тут кто-то мне сказал:

— Да эту «Весть» вы ж никогда не издадите… Они же «Москва — Петушки» включили. Это вообще непечатно!

В конце концов решили так: пусть главный редактор рукопись читает и, если возьмёт на себя, печатаем, а нет — так нет. По сути дела взять на себя предстояло «Москва — Петушки», остальное, на этом фоне, не так уже страшно.

«Петушков» я, к счастью, раньше не читал. За самиздатом не гонялся, читал лишь то, что попадало в руки. Если бы раньше читал — наскоро, по-самиздатски, не знаю, какое бы осталось впечатление и как бы теперь я поступил…

И вот — читаю. С чистого листа.

Уникальность процесса понял только потом. Нет, вы только представьте… Некий редактор впервые читает список неизданной вещи, о которой давно говорят, за которой давно уже ходит какая-то пряная слава, и от этого чтения теперь зависит, будет публикация или нет. Такое чтение не может не быть вульгарным. Ведь главный вопрос не в том, хороша ли эта вещь, а — можно или нельзя?

Я очень мало понял эти трагические листы, но и забыл быть вульгарным. Я ведь слышал, что это матерный, чёрный роман, беспредел алкогольный и вообще не роман, а чёрная хохма. И вот, читая, я ужасался, что мог не прочитать и остаться с тем представлением, со слов. Отчего-то всё время вертелось:

 …Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь…

Нет, не «Кубанской», не «Свежестью», не «Слезой комсомолки», — высочайшей и очень давно не испытанной гармонией упивался я, глотая медленно и неправильно эти и матерные, и алкогольные, и чёрно-хохмаческие строки.

И уже не стоял так вопрос: возьму ли я на себя? Разве же в этом дело? Ну, приходил к нам в редакцию другой Ерофеев; принёс «Русскую красавицу», сказал:

— Если хватит у вас смелости…

Я прочитал и вернул Наде Ганиковской, заведующей редакцией.

— Пусть живёт. Но не здесь.

(Тут оказался я не прав. С моей стороны это было непрофессионально: ведь «Русская красавица» регулярно переиздаётся уже почти пятнадцать лет, и если моё решение классифицировать как упущенную выгоду… Но тогда я думал исключительно о гармонии и прогрессивности.)

И вот — читаю «Петушки». И здесь — такая гармоническая странность. Стихи, растущие из сора, но не срезанные, не перенесённые в хрусталь, а — сор, цветущий цветами.

А потом я увидел его, Веничку Ерофеева… Что же мы лиц-то не видим?! Ведь на то они и лица, они же говорят! Никогда не лицезрел я более прекрасного лица. Да, именно так — лицезреть его хотелось. Глаза — невероятной глубины, голубизны и светлости.

Через двадцать лет после окончания кабельных работ в Шереметьево мы праздновали выход «Вести» и первую в родном отечестве публикацию «Москва — Петушки». Венедикт Васильевич подарил мне автограф. Текст его был аристократически прост: такому-то от автора с почтением. Затем он указал год, я протянул уже руку, а Венедикт Васильевич что-то ещё приписал. Я прочитал, отойдя:

В День Советской милиции.

Я сразу оценил прибавление, и только удивился, что Венедикт Васильевич помнит этот День.

Всё было будто бы вчера, но прошло более десятка лет, когда я обнаружил в опубликованных записных книжках Венедикта Ерофеева такую запись:

Почему мы отмечаем День милиции только 10-го числа 11-го месяца? Надо предложить 10-го числа каждого месяца отмечать День милиции.

Стало быть, пировали мы в ЦДЛ по случаю выхода «Вести» 10 ноября 1989 года. (Каверин недавно умер.) И день милицейский этот — ежегодный — значит, давно уже как-то цеплял Венедикта Васильевича. И многое, ой, как многое, о чём и не подумать, его так или иначе отчего-то цепляло. (Читайте «Записные книжки»!)

А тогда кто-то (я и не заметил) предложил, а Веничка благосклонно кивнул (он уже почти не говорил, только гулко рокотал через специальную трубку, приставляемую к горлу), и мы дружно отправились на подвернувшемся микроавтобусе к Венедикту Васильевичу в гости.

Я зря тогда, конечно, много выпил. Надо было не пить, а улавливать миги. Но ведь за эту запоздалую разумную мысль он бы меня не похвалил. Ведь давно, слава Богу, известно, где покоится истина.

Я всё же вот что запомнил. Я сижу, держу рюмку в руке и смотрю, как Венедикт Васильевич такую же рюмку тихо выпивает и смотрит на меня не пристально, но со вниманием. Что означал его взгляд, я ни тогда и не потом понять не смог. Ни приязни, ни неприязни во взгляде я не обнаружил, хоть был этот взгляд, повторю, со вниманием.