Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Потом была осень, напал норд-ост. Мы перебрались в самую крохотную комнатку, половину которой занимала печь, и понемногу грелись своим деревянным забором. Им же грелись соседи.

Для прокормления баба Шура завела коммерцию с каким-то солдатом, и ему задолжала. Мы в страхе ждали его прихода. В один прекрасный хмурый день дверь заскрипела, отворилась, и он вошёл, заслонив Божий свет. Баба Шура подалась к нему, как на закланье, я замер на полу. Солдат обнял бабу Шуру и улыбнулся мне. Глаза были синие. Потом он вынул из вещмешка хлеб и консервы. Это был не тот солдат, он был хороший, но я затаился, не зная ещё, чего он запросит за эти почти несметные сокровища. Мне было уже пять с гаком, я хорошо знал жизнь и знал, что никто просто так ничего не приносит. Таков был закон жизни, ясный и простой, как сама эта жизнь, в которой надо всё самому: уберечься от бомбы, согреться, добыть еду. Жизнь не знала страданий и горя: бомбят, — лезь под кровать, замёрз, — добудь огонь, хочешь есть — ищи. Вот и всё. Какие страдания? Жизнь проста.

Этот солдат сбил меня с толку. Звали его Борис, и он ничего не хотел для себя. Он был не то знакомый знакомых, не то родня родни. Уходя, он велел мне назавтра явиться в их расположение. Я знал этот дом с большим садом, его огибало шоссе, переходя с Первомайской в Тельмана. Там жил знакомый интеллигент Николай Васильевич. Я не знал, что такое интеллигент, но понимал, что он — интеллигент…

Меня накормили кашей и дали с собой — целый котелок. И ещё чего-то: хлеба и, кажется, сухарей…

И дикий зверёк, что начинал во мне жить, стал понемногу домашним. Я вернулся в счастливое детство.

Кстати, об интеллигентах. В Геленджике, в этом заросшем ромашками городе, где в прозрачно-голубом воздухе мешались запахи акаций и жареной рыбы, водились эти ни на что не похожие люди старинной, нездешней выделки. Среди домов с террасами, где во дворе сушились сети и ладился новый баркас, среди уютных хаток, стиснутых изобильными огородами, попадался ничем не приметный домик в тени абрикосов, — ну, клумба, ну, розовый куст. А в доме рояль. И вечерами кто-то играет.

Среди коричневых, мускулистых греков, украшенных голубыми якорями и змеями, стоящих вразвалочку на весеннем солнцепёке, являлся пожилой и стройный джентльмен на одной ноге, в чёрной отглаженной паре с аккуратно подвёрнутой брючиной. Сухая стремительная шея вскинула над тёмной блестящей бабочкой красивую седую голову, — волосок к волоску и тонкий, как лезвие, пробор. И костыли его вовсе не костыли, а какие-то особые трости из лёгкого светлого металла. Его видят и говорят немного тише, чем обычно. А он явился, побыл и — пропал…

Какими ветрами занесло в Геленджикскую бухту эту людскую породу? Куда унесло?

Такие забавы

Порох легко добывался из патронов. Их валялось повсюду великое множество — пистолетных, винтовочных, пулемётных, наших, не наших… Можно вытащить пулю и высыпать из гильзы чёрный порошок или маленькие кристаллики, сложить небольшую дорожку и — поджечь. Порох добывался легко, а вот спичек не было. Откуда же? Великая ценность.

Огонь добывался так.

Нужно было добежать до соседки — не любой, а до самой простодушной — и наврать, что бабушка просит уголёк для растопки. Соседка раскрывала чёрный утюг с треугольными иллюминаторами, похожий на дредноут, выхватывала пальцами горящий алый уголёк, а ты принимал его на то, что припас — дощечку ли, жестянку, — а если не припас, то принимай на грязную ладошку и, перекидывая с одной на другую, беги к своей забаве.

И вот она, чёрная змейка, зашипела, вспыхнула и — белое зарево по ней пробежало.

Красота и восторг!

Но это так, конечно, мелкая забава. Другое дело — не распатронивать патрон, а обложить его хорошенькими камушками так, чтобы пуля торчала свободно, чуть вверх, а потом приложить к капсулю уголёк… Вот тогда уже будет настоящий выстрел — с громом и пламенем, — и пуля вылетит, и уйдёт в неизвестность.

Однажды захотелось позабавиться серьёзней. Мы с Гариком и Владиком на задах ихней хатки вырыли ямку, устлали дно плоским камнем и с помощью щебня установили большущий патрон носом в дно, затем на капсуль, сверху, уложили ещё плоский камень, всё укрепили землицей и, — поднявши втроём здоровенную каменюку, — обрушили её на этот каземат…

Забава не вышла. Мы ничего не увидели и не услышали. Нас сразу ослепило и оглушило, и отбросило к стенке. Протерев глаза и проморгавшись, мы увидели рожи друг друга. Они горели и были усыпаны чёрными точками. Чернота не стиралась и не смывалась. Не помню, чем я объяснил бабе Шуре эти чёрные точки. Во всяком случае, угольки нам больше не давали.

Да, были ж ещё гранаты и мины! К счастью, их было меньше, и мы обошлись только рассказами о том, как тому-то и тому-то руки-ноги поотрывало.

Но однажды я увидел в нашем саду, под грушей, в траве, что-то похожее на гранату. Я взвизгнул и кинулся к ней, а рядом был Жорка с Новороссийской, он тоже взвизгнул. Мы разом ухватились за гранату и покатились по траве с криком: «Я первый! Я первый!», — вырывая её друг у друга. С танка спрыгнул человек в комбинезоне и в чёрном шлеме, подошёл и забрал гранату. И сказал назидательно: «Противотанковая!».

Счастливое детство моё продолжалось.

Через форточку

И вот я проникаю в чужой, незнакомый мне дом через форточку. Я тонкий и гибкий, как червячок. Для меня форточка — целые ворота. Только она высоко.

Меня подняли, сунули головой вперёд, и я, опираясь о воздух, плавно опустился на пол.

Я в чужом доме. Во тьме и впервые. Выбираю предметы. Помню тяжёлые бронзовые подсвечники… Была, была в старом Геленджике старая интеллигенция!

* * *

Кому довелось при советской власти служить в каком-либо ведомстве или трудиться в сфере производства, тот помнит, конечно, одну непонятную и оттого очень страшную кару, применяемую за нарушение трудовой дисциплины или иную провинность.

Начальник вдруг переставал орать и ледяным прокурорским голосом отчётливо произносил:

— Пишите объяснительную записку!

Господи, за что?! Этот немой вопрос застывал на губах приговорённого.

Для меня тут была загадка. Не мог я понять, отчего эта странная мера рождает в душе подвергнутого наказанию такой нестерпимый ужас. Понять не мог, а самому испытать всё как-то не доводилось.

Даже когда в заводской котельной опустил я шланг в люк, вырезанный в полу, чтобы пополнить котлы водой, и обронил в отверстие брезентовую рукавицу. Рукавица всосалась в подводный насос, заклинила его, и все котлы пришлось гасить, выгребая из топок горящий уголь на каменный пол. Когда же извлечённая рукавица была опознана, начальник отопительных систем товарищ Соколов только головой покачал в мою сторону.

И когда в типографии, где я, помимо резальной машины и катания вверх и вниз бумажных ролей, ещё переплавлял в доморощенной печке отработанный шрифт, а потом огромной поварёшкой разливал расплав в изложницы, производя таким образом свинцовые чушки для линотипа, но как-то, запалив эту печь, вышел покурить, а потом отвлёкся с брошюровщицами и про печь позабыл, а она, пережёгши все, что могла, залила весь пол глубокой свинцовой лужей… Даже тогда мне просто вручили умеренную кувалду и зубило, чтобы я сколол весь этот заледеневший свинец для новой переплавки.

И только в армии пришлось мне услышать магическую фразу, адресованную лично мне. Начальник штаба подполковник Филатов за мою самоволку объявил эту высшую меру, и я, так долго её лишённый, почувствовал волнение, переходящее в тихую радость.

Мне указали стол и стул. Мне дали четыре листа чистой белой бумаги, чернильницу и перо. Меня оставили одного. Никто не сказал мне, как это делать, была только тема, и тема была — я сам.

Я обмакнул перо, поднёс его к белому чистому полю и — весь затрепетал. О, блаженство! Я пишу, и меня будут читать.

Теперь пишу я по своему хотенью и вовсе не знаю, что из этого станет. Что скажет мой неведомый читатель? И будет ли он? Ведь у него своё хотенье, а щучьего веления нету… И я же ничего не сочиняю. Где? Где у меня интрига и закрученный сюжет?!

Конечно, пианист Александр Гольденвейзер (между прочим, крестный отец Андрея Дмитриевича Сахарова) в книге своей «Вблизи Толстого» записал высказывание Льва Николаевича:

Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь выдуманного Ивана Ивановича или Марию Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни.

Вот я и рассказываю то, что мне интересно, и мне же — значительно. А с этим как войти в расположение читателя и взять его врасплох? Разве что — через форточку?