Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

И заключить эту часть воспоминаний о никому не ведомых стихах хочу шедевром Коваля и Митрошина, дабы этот шедевр получил бы наконец-то возможность занять своё почётное место среди вершин мировой литературы, как этого хотел Юра Коваль, а я ошибался…

Только прежде я всё же поясню одно, быть может, не очень теперь понятное слово. Тогда оно было в ходу. Кок — так называлась этакая волосяная взбитая сливка надо лбом. Кок носили стиляги, но и дамы иные нечто такое себе устраивали, особенно сразу после войны.

Итак:

Лилипуточка с маленьким коком
Целованьем меня лобызала
И с любовным задористым вздохом
Своё тело мине отдавала…

Я надменно хватал её тело,
Брал я в руки и ноги, и грудь,
И она, распаляясь, хотела
Свои юные годы вернуть…

Её чудные полные груди
Предоставлены были лишь мне,
Их увидели если бы люди,
То тогда б помешались в уме!

И представьте, браточки-кастраты,
Я — владелец всех этих богатств!
Вы ж не люди, ведь вы же приматы,
Представители низших братств.

Что мужчина, когда он без женщины?
Всё равно, что костёр без огня.
Всё равно, что леса Смоленщины
Без корявого старого пня…

Я вас хаю — не обессудьте,
На меня вам роптать ни к чему!
Но прошу я вас, будьте,
будьте
Верны правилу одному:

Если девушка вас полюбила,
Не шатайтесь к блядям-верблюдям!
Вот во мне оттого вся сила,
Что люблю я подобно людям.

Я люблю!
И любовь такую
Я ценю, как бесценный алмаз.
Груди полные мну
и воркую:
«Нет прекраснее
ваших глаз…»

Всё же следует признаться, что, помимо шедевров, случалось сочинять на заказ. Вот к этому сочинительству мы относились различно. Вовка только в самых необходимых случаях осознавал надобность такого сочинительства. Во мне ворочалась идея служения людям, поэтому я писал для стенгазеты. Вовка необходимости тут не видел. Юрка видел это в гробу. А я писал и мучился, когда не выходило. Однажды, не вынеся мук, я обратился к любимому Пушкину:

Пушкин, Пушкин, расскажи мне,
Как весну б ты описал?
Для лицейской стенгазеты
Что бы ты такое дал?

Я пишу вот о волненье,
Что навеяно весной,
Призываю вдохновенье —
Не в любви оно со мной…

Пушкин мне не отвечал, и я обратился к Ковалю. Он ответил за Пушкина:

И сказал тогда мне Пушкин:
— Не пиши ты про весну.
Уолстритовские пушки
Вострят жерла на войну.

Если ты поэт-кумир,
Напиши ты стих за мир!

Голос Пушкина утих,
Встал он, бронзою звеня.
Написал я этот стих
Про него и про меня.

Другой раз я сочинял «речёвки» для торжественной встречи новых первоклассников с выпускниками. Один зачин — от малолеток — у меня замечательно получился:

Мы же станем учиться старательно,
Чтобы вашею сменою быть…

Но далее не шло. Я просил о помощи Юрку. Он уклонялся. Я взывал к его совести. Совести не было. А когда чуть-чуть стало совестно, что совести нет, он всё же помог — совершенно бессовестно. Посидевши минуту, Юра подал мне листок. В нём было:

Мы же станем учиться старательно,
Чтобы вашею сменою быть…
И не будем ругаться мы матерно,
И учительниц будем любить!

И вот настало время нам всем, не рассуждая, писать на заказ — сочинение на аттестат зрелости. Вовка ушёл в себя и отдалился. Юрка нервничал, его напрягали родители. Я же был равнодушен, ведь писать предстояло ради себя, тут не было служения людям. А Юрка нуждался в поддержке, и мы с ним готовились вместе.

У Юрки, в Хоромном тупике, мы просидели почти всю ночь. Утром Юрина мама нас разбудила и напоила чаем. Это был не просто чай. Ольга Дмитриевна всё понимала. Она знала, что надо нас взбодрить. Поэтому в наши стаканы были капнуты капельки рому. Даже только произнесение этого таинственного, стивенсоновского слова в 1955 году уже нас взбодрило.

Мы с Юркой бодро шагали, чувствуя себя превосходно, и Юрка в ритме бодрого шага (конечно же, в ритме!) бодро пел, отмахивая ритм рукой:

Тогда мы с тобой получили бы пять,
Когда бы пришлось нам наверно узнать
Три те-е-мы!
Три те-е-мы!..

Исполненный угроз Кронгауз

Мы с Юрой Ковалём просто устали. Иным ничем не объяснишь то, что с нами случилось. Всё было тем осложнено, что мы ни физику, ни математику совсем не понимали. Мы готовились к экзамену по физике и вместе потихонечку одуревали. И где-то что-то треснуло и стало рассыпаться. Я вдруг почувствовал, что Юрка цепенеет и уходит далеко в себя. Со мной не лучшее происходило, но Юрка тоньше был организован, он просто уплывал. Повисла долгая, всё тяжелеющая пауза. Потом продавились ненужные слова:

— Ну, что?..

Молчание.

— Так я пойду?

Тишина.

Уходить выпадало мне, и я почувствовал себя изгнанным, и так ушёл — с трагедией в душе.

Наутро был экзамен. Я вошёл в школьный двор, там кучкою стояли наши, и среди них Коваль. Со всеми надлежало здороваться за руку. Мне с Юркой обмениваться рукопожатием совсем не хотелось, но и оглашать наше с ним деликатное взаимоположение никак было нельзя. Мы холодно, в глаза не глядя, ладонями соприкоснулись. И — так пошло, поехало.

Экзамены прошли, всё удалось нам, что надо, списать, и мы получили аттестаты. Только поступать на литфак вместе с Юркой я уже не хотел. Нам двоим там не было места.

Троюродный брат мой Вадька кончил школу годом раньше меня. Вообще-то мы все — Вовка, Ромка, Вадька и я — ещё детьми не мыслили себя вне моря. Поэтому Вовка, старший из нас, после школы поступил в военно-морское училище, Вадька, к превеликому ужасу родителей-геологов подался в мореходку, а я к десятому классу обнаружил в себе близорукость, и вопрос о море сам по себе отпал. Да и Ромка, слава Богу, вовремя остыл и теперь превосходнейший врач…

Мореходка, куда поступил Вадька, располагалась в тогдашнем Ленинграде и готовила кадры для торгового флота. В этом рассаднике славных традиций сухопутно-матросского буйства творилось такое, что Вадька, оттуда вышебленный, через полгода вернулся в Москву, по счастью избежав тюрьмы, но с признаками обучения: проломленной головой, чудовищной гематомой глаза и хорошо освоенной начальной стадией матросского алкоголизма.

Вся Вадькина семья была геологической: папа-профессор, мама-профессор, старшая сестра и муж её — доктора геологических наук. Пусть Вадькин опыт был для семьи ужасен, но всё же он вернулся в лоно… Ан нет! он твёрдо заявил, что ни в какой геологоразведочный поступать ни за что не станет, а летом снова будет пробиваться в мореходку, без которой отныне жить — это значит не жить. Месяца три его умоляли, потом он сказал:

— Ладно, пойду в геологоразведочный, но только вместе со Славкой!

Тогда взялись за меня. А я как раз не захотел идти на литфак вместе с Юркой. Собственно, не захотев на литфак, я вообще никуда не хотел, мне было всё равно, и хоть геология сильно смущала, я всё-таки поддался уговорам и в конце концов сдался.

Мы с Вадькой подали документы и приступили к подготовке. Первым и главным экзаменом была физика. Ни я, ни Вадька её не знали вообще.

Методика подготовки была такая. Я писал шпаргалки на весь раздел «Механика», а Вадька — на «Электричество» и «Оптику». Поскольку, пока пишешь шпаргалки, многое и познаёшь, в дальнейшем надлежало нам шпаргалками обменяться. Пока я писал «механику», я понял, что эту физику изучить вообще-то было бы вполне возможно. Я всё понимал пока писал (иначе было бы не записать!), а записывая, запоминал.