Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Мама моя очень любила, когда мы у нас дома пели эту песню, но, думаю, что наши распевы задевали и русские мамины струны. И вот однажды дома у меня — только втроём мы были и пели под аккомпанемент чемоданчиков — Юрин взгляд остановился на дедовой гитаре.

— А ну, дай-ка мне гитарку, — сказал Коваль.

Он взял гитару, повертел её в руках так и этак, потом поставил боком на колени — струнами к тому месту, где у него, как и у меня, образовался впоследствии живот, — и с лёгонькими постукиваниями по корпусу пропел:

Нам уж больше не встречать рассвет
После нашей ноченьки вчера…
Последней нашей ночки!
На
прощанье
ты сказал мне вслед,
Что расстаться нам с тобой пора…

Ну что же, брось! Брось!
Жалеть не стану…
Я таких, как ты, всегда достану…
Ты же — поздно или рано —
Всё равно ко мне придёшь!

Аккомпанемент получился чудесный.

Судьба дедовой гитары, как и судьба иных удивительных предметов нашего дома, оказалась печальной.

От неухоженной старости появились у неё морщинки на корпусе — ещё не сквозные, но всё-таки трещинки. Гитару отдали реставратору, и как будто она ожила, вновь засияла. Но тут в квартире случился плановый ремонт: меняли трубы, проводку, штукатурили стены. Гитару, бедную, всё перевешивали с места на место. Впопыхах повесили на скользкий ролик скинутой электропроводки, и никто не заметил, как она оттуда сорвалась. Она висела на стене очень низко, до полу было сантиметров двадцать пять, и гитара, сорвавшись, осталась стоять на полу, опираясь о стену. Падение с высоты двадцать пять сантиметров!

Старая дедова гитара стояла, как висела, но вся — насквозь — растрескалась и умерла.

Когда я вернулся из армии, Юра уже вовсю играл на собственной гитаре, перебирая струны чуткими, животворящими пальцами… Но всё же первой гитарой Коваля (хотя с игрой и на оборотной её стороне) была гитара деда моего Бориса.

Его последняя гитара

Когда «Недопёсок» Коваля перевели («Polarfuchs Napoleon III») и напечатали западные немцы (Германия тогда ещё состояла из двух непримиримых государств), они пригласили Юру по этому поводу к ним приехать. По счастью, Юрке это удалось. Минуя грабительский ВААП, он получил в Германии приличные деньги. Купил маме зонтик, что-то дочери Юльке, а потом, вернувшись в Москву, догадался, что самый верный путь немыслимых и долгих наслаждений он изберёт, относя по мере надобности немецкие марки (а может быть, переведя их в чеки, боны или сертификаты?) в магазин «Берёзка» и вынося оттуда различнейшие ромы, виски и джины…

Но это потом, а всё же главные деньги Юра оставил на укрепление капиталистического строя Германии. Он там купил себе гитару.

Это была испанская — чудесная, но не самая дорогая гитара. На самую дорогую у него не хватило. Но когда в музыкальном магазине Штудгарта Коваль испробовал гитару за шесть тысяч западногерманских марок и сказал, что её ПОКУПАЕТ, сбежался весь персонал магазина, чтобы своими глазами увидеть загадочного, немыслимого русского, приобретающего за такие деньги не шубу, не брильянт и не автомобиль, а — о, майн гот! — гитару!

Я не понимал тогда (да и сейчас не очень), что такое шесть тысяч марок, но всё же догадался по сюжету о немыслимой солидности суммы. Но дело было не в деньгах.

Юра отворил большой тёмный футляр, но не извлёк испанскую гитару. Он дал мне возможность познать её в сравнении.

На своей повседневной гитаре Юра наиграл мне Пятый этюд Джульяни, это было красиво…

— А теперь послушай на испанской.

Я послушал и обомлел. Разница была, как между патефоном и стереопроигрывателем. Иного сравнения я тогда не смог подобрать. А Юра сказал:

— Я пока не могу извлечь из этой гитары все её возможности. Мне надобно ещё много работать. Но я сделаюсь её достоин.

Испытательный срок (Продолжение)

Из Москвы в Ригу

6 сентября 1965 г.

Я был не прав. Писать тебе — не удовольствие. Писать тебе — трудно. Это — растекаться мыслью по древу. Это — объять необъятное.

Если я всегда тебя помню, в каждой мелочи соразмеряюсь с твоим отношением, то КАК, сев за письмо, вспомнить, выстроить то бесчисленное множество мыслей, мыслишек, ощущений, реакций, которые хотелось бы передать. Мелочи заедают. Конечно, мелочи — это «тьфу»! Но ведь мы-то привыкли к ним — общим. Что видел во сне, как позавтракал, какой тип шёл по улице, что сказал Фридрих (встретил вчера на улице; а он ничего не сказал: две-три общих фразы) и пр., и пр. Был в мастерской у Коваля. Но это целый разговор, после напишу.

О любви писать не буду. «Уж я не мальчик…» Книги? Интересного много. Я писал. «Новые миры» не читаешь? В 7-м Лихоносов и Славич не понравились. Твардовский «О Бунине» — это да! Ещё в 4-м номере «Вопросов литературы» была статья Непомнящего «Двадцать строк» (о «Памятнике» Пушкина). Тогда этот номер сразу схватил Михал Михалыч, и мы с тобой его пропустили. Сейчас прочёл. Это здорово. Но! Мысль о том, что пятая строфа в соединении с «…восславил я свободу…» даёт синтез «Пророка» и «Поэт, не дорожи любовию народной…», «… Мы рождены для вдохновенья…» и пр. апологий «чистого» искусства, — мне эта мысль являлась в 1961 году, на 2-м курсе! И есть мои тезисы по этому поводу, набросанные для Мих. Мих. Ты видишь, как меня обходят!

В 8-м «Вопросов литературы» публикуют статью Цветаевой (Марины) 37-го года «Пушкин и Пугачёв».

Для неё Пугачёв — Вожатый, как появился в повести.

«Нужно сказать, что даже при втором, третьем, сотом чтении, когда я уже наизусть знала всё, что будет — и как всё будет, я неизменно, непрерывно разрывалась от страха, что вдруг Гринёв — Вожатому — вместо чая водки НЕ даст, заячьего тулупа НЕ даст, послушает дурака Савельича, а не себя, не меня. („Не меня“! Как это здорово!) И, Боже, какое облегчение, когда тулуп наконец вот уже который раз треснул на Вожатовых плечах!..

…Потом, как известно, Вожатый пропадает — так подземная река уходит под землю. А с ним пропадал и мой интерес. Читала я честно, ни строки не пропуская, но глазами читала, на мысленный взгляд прикидывая, сколько мне ещё осталось печатных вёрст пройти — БЕЗ Вожатого (как — в том же детстве, на больших прогулках — без воды) — в совершенно для меня ненужном обществе Коменданта, Василисы Егоровны, Швабрина и не только не нужном, а презренном — Марьи Ивановны, той самой дуры Маши (слышишь родственную душу?), которая падает в обморок, когда палят из пушки, и о которой только и слышишь, что она „чрезвычайно бледна“.

Странно, что даже дуэль меня не мирила с отсутствием Вожатого, что даже любовное объяснение Гринёва с Машей ни на секунду не затмевало во мне чёрной бороды и чёрных глаз. В ИХ любви я НЕ участвовала, вся моя любовь была — к тому и весь их роман сводился к моему негодованию: — Как может Гринёв любить Марью Ивановну, а Марья Ивановна — Гринёва, когда есть — Пугачёв?»

А? Иришь! Ну не чудо ли это?

У неё есть такое: «Все бессмертные диалоги Достоевского я отдам за простодушный, незнаменитый гимназический христоматический диалог Пугачёва с Гринёвым, весь (как весь Пугачёв и весь Пушкин) идущий под эпиграфом:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю…»

Но есть та-акие зигзаги… Говорит о страсти всякого поэта к мятежу. К мятежнику. «К преступившему».

«Нет страсти к преступившему — не поэт. (Что эта страсть к преступившему при революционном строе оборачивается у поэта КОНТР-революцией — естественно, раз сами мятежники оборачиваются — властью.)»

Страшный вывод. По форме — софизм, но она шла от сути, ощущаемой ею. Ею — поэтом. Повторяю, формулировочка легкомысленная, походя, в скобках брошенная, — так нельзя! Но мысль сама… ох-ох-ох!.. как на размышления наталкивает. Да нет, — с «КОНТР» я не согласен, и абсолютно, но вопрос поставлен: что дальше? Для поэта. Петь славу? — От серца! А-а…

Ну хорошо… А потом?

По нотам?

Из Риги в Москву

8 сентября 1965 г.

Вчера я безумно устала на работе, потом ходила в прачечную за бельём, потом стояла в очереди за продуктами. Короче, домой дошла почти что «на четырёх». Писем не ждала — только позавчера получила. И вдруг… о, радость! Целых два! Не описать. На пятый этаж взлетела одним махом. Во мне всё билось и пело. Ты мой родной, ты мой любимый.