Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Но я сижу — и никаких перспектив. А куда идти? В «Новый мир»?

— Возьмите молодым критиком!

Дудки! Все молодые. Все критики. Или хотя бы критикессы.

Денег нет. Читаю, но не успеваю прочитывать всё, что хочу. Мечусь. Вот сейчас: два номера «Науки и жизни» (очерк «Энгельс и С. Кравчинский»), Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой», 7-й номер «Нового мира», а тут вдруг пришёл 8-й (Твардовский на месте), 8-й «Вопросов литературы» и ещё одна толстая книга, которую купил для тебя, но хочу прочитать раньше, чем вышлю. Да, ещё мемуары Боборыкина (двухтомник набоборыкал, как сказал бы Щедрин) — не очень интересно (купил в Геленджике). И ещё: пришёл интереснейший том «Истории» Покровского.

Ну скажи, что делать? Как всё это охватить и совместить, при этом НЕ РАБОТАЯ?

Ладно. Буду обед готовить.

Я — домашний хозяин.

Тут позвонил мне Коваль, сказал, что у него теперь на Абельмановке есть мастерская, и предложил туда поехать. Мы встретились у клиники Гельмгольца (середина между нашими домами), и Юрка взял такси. У Земляного вала он дёрнул за руку шофёра:

— Прижмись! Прижмись!

И выскочил за водкой. А я в который раз изумился Юриной лёгкости: и сразу взять такси, и так остановить, и никакого ропота со стороны таксиста.

Художнические мастерские такого рода все друг на друга похожи. Особенно, когда в них живёт Коваль. У Юры их было поочерёдно три: вот эта на Абельмановской, потом в Серебряническом переулке (вместе с Витей Беловым) и последняя — на Серебрянической набережной, тоже с Беловым. Так что у меня в памяти все три мастерских как будто бы слились в одну.

* * *

У Юры есть одна очень мною любимая песня — о прощании с большой выпивкой:

Пора попрощаться мне с вами,
Любители выпить всерьёз…

Но я всегда её называю песней о прозе, и Юра никогда не возражал.

…Коньяк в неумеренных дозах
Пора прекратить принимать,
И думать о прозах,
Изысканных прозах,
Божественным прозам внимать…

Внимать же прозе Коваля — неизъяснимое блаженство. И хочется не разбирать эту прозу по членам предложения, как Чехов хотел разбирать когда-то лермонтовскую «Тамань», а только слушать, читать, перечитывать, и тянет даже взять и… переписать, верней, списать эту прозу, как списывают художники картины старых мастеров.

Я думаю, здесь Юра меня бы понял. Когда Вера Николаевна Маркова дала ему на два дня рукописную тетрадь её стихов с позволением переписать, что захочется, в «Монохроники», Юра там же, в «Монохрониках» записал:

Стихи, конечно, замечательные. Мне было приятно и поучительно переписывать их. В этом есть какая-то особая прелесть — переписывать чужие стихи собственной рукой. По-особому вчитываешься в них, переписывая.

И с прозой точно так же. Конечно, с прозой Коваля. Вот я её и переписываю:

Белобородый, в синем стареньком костюме, сидел он на своей железной кровати, закуривал папироску «Север» и ласково расспрашивал гостя:

— Где вы работаете? Как живёте? В каких краях побывали?

До того хорошо было у Шéргина, что мы порой забывали, зачем пришли, а ведь пришли, чтобы послушать самого хозяина. Борис Викторович Шергин был великий певец.

За окном громыхали трамваи и самосвалы, пыль московская оседала на стёклах, и странно было слушать музыку и слова былины, пришедшие из далёких времён…

…20 декабря, в субботу, я приехал в Хотьково.

Погода сделалась прекрасной. Морозное мандариновое небо, а снегу-то почти не было — иней да ледок на пожухлых травах. Встретились школьники, которые тащили ёлки. На них было приятно смотреть — новогодние ласточки.

На горке, над речкой Пажей, стояли сосны, яркие, медовые. Иглы их были тронуты инеем…

…Борис Викторович сидел на кровати в комнате за печкой. Сухонький, с прекрасной белой бородой, он был всё в том же синем костюме, что и прошлые годы.

Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные увлажнённые слепотой глаза, и уши, которые смело можно назвать немалыми…

А в Юриной песне о прозе есть и такая строфа:

Осенняя россыпь мозаик
Гоняет над Яузой лист.
В начале я только прозаик,
И только в конце гитарист…

Казалось бы, Юра вполне мог сказать «и только потом гитарист», но он же так не сказал, он сказал, что «в конце». Случайного, на первый случай, слова у Юры никогда и не бывало. Он сказал «в конце», потому что между прозой его и гитарой лежит ещё долгое пространство Юриных созданий.

Так что «потом» была не гитара. Потом было изобразительное искусство Коваля.

Я долго этого его искусства не понимал. Ведь Юра в школе не был рисующим мальчиком. Когда-то таким мальчиком был я, но к старшим классам забросил, потому что этому надо учиться, а учиться я не захотел. В школе у нас, в параллельном классе, был настоящий художник — Володя Есаулов, он рисовал что угодно своей уже профессиональной рукой. А Юрка в школьных тетрадках рисовал только крупные рожи с гнутыми толстыми носами.

Тех, кто знал Юру давно и запросто, внезапно возникшее изобразительное его творчество тревожило и раздражало, тем более, что Юра сразу стал держаться левой стороны. Папа, Иосиф Яковлевич Коваль, мне говорил:

— Ну скажи мне, Слава, ну какому рабочему классу нужна эта Юрина живопись?

А бывший наш одноклассник по прозвищу Антон, тот прямо вскрикивал:

— Да Коваль же просто рисовать не умеет… Вот попроси его лошадь нарисовать — не нарисует!

Борис Викторович знал, что я всерьёз занимаюсь живописью. Бывало, что я жаловался: дескать, меня ругают, зачем я разбрасываюсь — или уж пиши, или рисуй.

— Что уж дураков слушать? — успокаивал меня Шергин. — Мне бы сейчас в руки кисть… Как душа просит. Живопись — это как еда, питьё, нет, это — жизнь живая…

Зато Володя Есаулов… Когда я уже вернулся из армии, мы как-то сидели у Юры у Красных ворот, и Юра показывал новые свои работы. Я очень тупо их воспринимал, а настоящий профессионал Есаулов, как только Юра на минуту вышел, тихо и немного даже горько мне сказал:

— Боже, до чего же он талантлив!

Но и мне было дано прозреть. Теперь я вижу: и божественная проза, и все изобразительные искусства Коваля, — всё это бесконечно разное и узнаваемое сразу, всё это — одна рука, рука гения. И как сильна эта мощь особо увиденной и заново открытой им подлинной жизни — в земле, деревьях, строениях, лицах, фигурах, предметах…

А Витя Белов, художник-ювелир, всегда был преданнейшим Юриным другом. И как-то вдруг, и, видимо, случайно, но по счастью, возник совместный Коваля с Беловым рассказ, записанный в Юриных «Монохрониках»:

Жили два бедных друга — бедный художник-ювелир и бедный врач-стоматолог.

Сам понимаешь, дорогой читатель, что оба они были дураки.

* * *

В мастерской на Абельмановке сошлось в тот вечер многовато народу. Из мне знакомых оказался только Валерка Агриколянский, зато были известные люди — Юлий Ким и Пётр Якир. Явление Петра Ионовича (будущего тестя Кима) уже внесло в атмосферу художнической богемы политический дух, и в новых песнях Кима зазвучали иные ноты:

Было «пятьдесят шесть»,
Стало «шестьдесят пять» —
Всё! И боле ничего…

Мне не показалось замечательным, что Ким вступает на тропу борьбы, но всё-таки, поскольку он органически не мог сочинить хоть что-нибудь неталантливое, то все присутствующие опять захлебнулись собственным восторгом, когда диалог двух секретных агентов, поначалу принимавших друг друга за диссидентов, Юлик закончил знаменитым кимовским заливным взлётом голоса:

Так пойдём разопьём поллитровочку
Под чудесные песни Высоц-кого!

Потом немножечко интимно:

Покажу вам такую листовочку…

И ответный басовитый почти речитатив:

А я вслух почитаю из Троц-кого.

К этому времени в Москве по рукам пошло гулять письмо Фёдора Раскольникова Сталину. Кто-то и сюда его принёс, и много спорили: настоящее оно или подделка? Сомнения возникали от силы ударов по Сталину. Сталинистов среди собравшихся, конечно, не было, но всё же к таким ударам тогда ещё как-то не очень привыкли.