Владимир Набоков - Бледное пламя. 1-й вариант

• Название: Бледное пламя. 1-й вариант
• Автор: Владимир Набоков
• Жанр: Поэзия

Роман, задуманный Набоковым еще до переезда в США (отрывки «Ultima Thule» и «Solus Rex» были написаны на русском языке в 1939 г.), строится как 999-строчная поэма с изобилующим литературными аллюзиями комментарием. Данная структура была подсказана Набокову работой над четырехтомным комментарием к переводу «Евгения Онегина» (возможный прототип — «Дунсиада» Александра Поупа).

Согласно книге, комментируемая поэма принадлежит известному американскому поэту, а комментарий самовольно добавлен его коллегой по университету. Коллега, явно сумасшедший, видит в поэме намёки на собственнную судьбу — беглого короля Земблы. В этой несуществующей стране произошла революция, и король бежал в Америку.

Перевод с английского С. Ильина

---

Песнь третья

О, l'if{74} безлиственный! — большое «может статься»,
Твое, Рабле. Большой батат{75}. Иль вкратце:
«Institute (I) of Preparation (P)
For the Hereafter (H)» — IPH{76}. Помню, я шутил:
«Больше Если» If!. Я взят был на семестр
Читать о смерти (ректор Мак-Абер
Писал ко мне: «курс лекций о червях»).
Нью-Вай оставив, кроха, ты и я
Перебрались в Юшейд — в другой, гористый штат.
510        Отрадны горы мне. Над ржавчиной оград
Домишек наших виснул снежный пик,
Столь пристально далек и неприютно дик,
Что оставалось лишь вздыхать, как будто это
Способствовало усвоенью. Iph в те лета
Был призрачен, лилов: как бы на утре дней
Младому Разуму был явлен мавзолей
Его же собственный. Все ж не хватало в нем
Того, что ценит претерист, ведь с каждым днем
Мы умираем вновь, не средь глухих могил
520        Забвенье царствует, но в полнокровьи сил,
И лучшие «вчера» сегодня — пыльный ком
Помятых дат и стершихся имен.

Да, я готов стать мухой и цветком,
Но никогда — забыть. Гори она огнем,
Любая вечность, если только в ней
Печаль и радость бренной жизни сей,
Страдание и страсть, та вспышка золотая,
Где самолет близ Геспера растаял,
Твой жест отчаянья — нет больше сигарет,
530        То, как ты смотришь на собаку, льдистый след
Улитки, льнущий по садовым плитам,
Вот эти добрые чернила, рифма, ритм,
Резинка тонкая, что скрутится, упав,
В знак бесконечности, и карточек стопа, —
В небесной тверди скрытые, не ждут
Прихода нашего.

                                        Напротив, Институт
Считал, что не пристало мудрецам
Ждать многого от Рая. Что, как вам
Никто не скажет «здрасте», ни встречать
540        Вас будет некому, ни в тайны посвящать?
Что если вас швырнут в бездонную юдоль,
И в ней заблудится душа, оставив боль
Свою несказаной, незавершенным дело,
Уже гниеньем тронутое тело —
Неприодетым, утренним, со сна,
Вдову — на ложе жалостном, она
Лежит ничком, расплывшимся пятном
В сознаньи тающем, разъятом, нежилом!

Iph презирал богов (включая Г){77}, при этом
550        От мистицизма был не прочь{78}, давал советы
(Цветные стеклышки, пригодные при всяком
Затменьи бытия): как совладать со страхом,
Став привидением, как выбирать инкуба,
Чтоб поприличнее, взаимного испуга
Как избегать, встречая на пути
Сплошное тело, как его пройти,
Как отыскать в удушьи и в тумане
Янтарный нежный шар, Страну Желаний{79}.
Как не сдуреть в спиральной кутерьме
560        Пространств. Еще был список мер
На случай прихотей метампсихозы:
Как быть, вдруг брякнув прямо под колесы
В обличьи жабы юной и лядащей,
Став медвежонком под сосной горящей
Иль воплотясь в клопа, когда на Божий свет
Вдруг извлекут обжитый им Завет.

Суть времени — преемственность, а значит
Его отсутствие должно переиначить
570        Весь распорядок чувств. Советы мы даем,
Как быть вдовцу. Он потерял двух жен.
Любимых, любящих, — он их встречает, остро
Ревнующих его друг к дружке. Время — рост.
Чему ж расти в Раю? В копне льняных волос
Над памятным прудом, где небо заспалось,
Качая неизменное дитя,
Жена печалится. От той отворотясь,
Другая{80}, так же светлая (с оттенком
Заметным рыжины), поджав коленки,
Сидит на баллюстраде, влажный взор
580        Уставя в синий и пустой простор.
Как быть? Обнять? Кого? Какой игрушкой грусть
Ребенка разогнать? Как важен, карапуз.
Еще ли помнит он ту ночь и бурю в марте,
И лобовой удар, убивший мать с дитятей?{81}
А новая любовь, — подъем ноги так внятен,
Подчеркнутый балетным черным платьем, —
Зачем на ней другой жены кольцо?
Зачем надменно юное лицо?

Нам ведомо из снов, как нелегки
590        Беседы с мертвыми, как к нам они глухи, —
К стыду и страху, к нашей тошноте
И к чувству, что они — не те, не те.
Так школьный друг, убитый в дальних странах,
В дверях нас встретит, не дивясь, и в странном
Смешеньи живости и замогильной стужи
Кивнет нам на подвал, где леденеют лужи{82}.

И кто нам скажет, что мелькнет в уме{83},
Когда нас утром поведут к стене
По манию долдона иль злодея —
600        Политика, гориллы в портупее?
Мысль не оставит вечного круженья:
Державы рифм, Вселенной вычислений,
Мы будем слушать пенье петуха{84},
Разглядывать на стенке пленку мха,
И пока вяжут царственные руки,
Срамить изменников, высмеивать потуги
Тупого рвения, и в эти рыла глядя,
Им наплюем в глаза, хотя бы смеха ради.

И кто спасет{85} изгнанника? В мотеле
610        Умрет старик. В ночи горячей прерий
Кружатся лопасти, цветные огоньки
Его слепят, как будто две руки
Из прошлого, темнея, предлагают
Ему камения. Смерть входит, поспешая.
Он задыхается, кляня на двух наречьях{86}
Туманность, что растет в нем, легкие калеча.

Рывок, разрыв, мы к этому готовы.
Найдем le grand néant, найдем, быть может, новый
Виток, пробивший глаз того же клубня{87}.
620        Быв напоследок в Институте: «Трудно, —
Сказала ты, его окинув взглядом, —
Понять, чем это рознится от Ада.»

Я слышал заявленье Груберштейна,
Что муфельная печь есть смерть для привиденья,
И вой крематоров. Мы критики религий
Старались свесть к нулю. Староувер Блю великий{88}
Читал обзор о годности планет
Для приземленья душ. Особый комитет
Решал судьбу зверей{89}. Пел дискантом китаец
630        О предках, о свершеньи чайных таинств,
О связи их, зашедшей далеко.
Я в клочья раздирал фантазьи По,
Младые сны и этот странный свет, —
Как перламутровый, — над перевалом лет.

Средь слушателей был и старый коммунист,
И юный служка. Iph за первый приз
Тягался с церковью и с линией партийной.
В позднейшие года тут потянуло тиной.
Явился некий медиум. Буддизм
640        Пустил ростки. Постылый афоризм,
Мол, «все дозволено», фра Карамазов блеял
В аудиториях. И рыбью страсть лелея
К возврату в матку, к родовым вертепам,
Фрейдистов школа разбрелась по склепам.

У тех безвкусных бредней я в долгу.
Я понял, чем я пренебречь смогу
При съемке смертных бездн. И потерявши дочь,
Я знал, — уж ничего не будет: в ночь
Не отстучит морзянкой деревянной
650        Дух самозваный детское прозванье,
И не поманит нас с тобой фантом
Из-за гикори в садике ночном.

«Что там за странный треск, ты слышишь? Что за стук?»
«То ставень наверху, не бойся, милый друг.»
«Раз ты не спишь, так лучше уж при свете.
Что ж, в шахматы?» «Давай.» «Несносный ветер!»
«Нет, все ж не ставень. Слышишь? Вот оно.»
«То, верно, ветка прядает в окно.»
«Что там скользит и ухает так глухо?»
660        «То повалилась в грязь зима-старуха.»
«Мой конь в ловушке, чем ему помочь?»
Кто скачет, кто мчится сквозь ветер и ночь?{90}
То автора горе. То мартовский жуткий
И яростный ветер. Отец и малютка.

Потом пошли часы и даже дни
Без памяти о ней, так поспешает жизнь
Мохнатым червячком. На белом пляже,
Меж черных и краснеющих сограждан,
В Италии мы лето провели.
670        Вернулись восвояси и нашли,
Что горсть моих статей («Морской конек
Неукрощенный{91}») «вызвала восторг
Читателей» (купивших триста копий).
Опять пошла учеба, средь предгорий,
Где дальний вьется путь, поплыли в темноте
Огни машин, вернувшихся к мечте
О высшей мудрости. Французам увлеченно
Ты прелагала{92} Марвелла и Донна.

То был год бурь, — пронесся от Флориды
680        До Мэна ураган по имени «Лолита»{93}.
Тлел Марс. Женился шах. Шпионил Росс угрюмый.{94}
Ланг{95} сделал твой портрет. И как-то в ночь я умер.

Клуб города Крашоу мне оплатил рассказ
О том, «В чем смысл поэзии для нас».
Рассказ был скучен, но недолог. Вспять
Пустился я, стараясь избежать
«Ответов на вопросы», тут из зала
Восстал всегдашний старый приставала
Из тех, что, верно, не живут и дня
690        Без склоки с лектором, и трубкой ткнул в меня.
Тогда и наступил — упадок сил
Иль прежний приступ{96} мой. По счастью, в зале был
Какой-то врач. К его ногам я сник.
Казалось, сердце встало. Долгий миг
Прошел, пока оно к конечной цели{97},
Поднявшись, поплелось.

                                        Прошу тебя, теперь
Внимание. Я, право, сам не знаю,
Как понял я, что я уже за гранью,
И все, что я любил, навеки ею стерто.
700        Но неспособна горевать аорта.
В конвульсиях зашло упругое светило.
Кроваво-черное ничто взмесило
Систему тел{98}, спряженных в глуби тел,
Спряженных в глуби тел, спряженных в темноте
Единой темы. И сраженный страхом,
Я видел, как ударила из мрака
Фонтана мощного белесая струя.
То был поток (мгновенно понял я)
Не наших атомов, и смысл всей этой сцены
710        Не нашим смыслом был. Ведь разум неизменно
Распознает подлог природы: пестрой птицей
Становится камыш, личинкой пяденицы
Сучок корявый, голова змеи
Огромной бабочкой, но то, что заменил,
Перцептуально, белый мой фонтан,
Мог распознать лишь обитатель стран,
В которых я блуждал.
                                        Но вот истаял он.
Еще в беспамятстве, уж был я возвращен
В земную жизнь. Мой сбивчивый рассказ

720        Развеселил врача. Он говорил, смеясь,
Что он нашел меня повергнутым в затменье,
В котором медициною «виденья,
Галлюцинации, какие-либо сны
Всерьез и навсегда запрещены.
Возможно, после, но уж не в момент
Коллапса».
                        Но ведь я же умер! «Нет, —
Он улыбнулся („как ему не лень?!“), —

Тень смерти, мистер Шейд, и даже — полутень{99}.»
Но я не верил и в воображеньи
730        Прокручивал все заново. Со сцены
Опять сходил я, чувствуя озноб
И жар, и лед, и снова этот сноб
Вставал, а я валился, но виной
Тому была не трубка, — миг такой
Настал, чтоб ровный оборвало ход
Хромое сердце, робот, обормот{100}.

Виденье пахло правдой. В нем сияли
Затейливость и непреложность яви.
Виденье было. Времени поток
740        Сместить его отвесности не мог.
Наружным блеском{101} городов и споров,
Как часто, утомлен, переводил я взоры
Вовнутрь и там, родник моей души, —
Сверкал бесценный друг! И в сладостной тиши
Я узнавал покой. И наконец, возник,
Казалось мне, его прямой двойник.

То был журнал: статья о миссис Z.{102},
Чье сердце потеснил на этот свет
Хирург проворный крепкою рукой.
750        В беседе с автором «Страны за Пеленой»
Порхали ангелы, похрапывал орган
(Был список гимнов из Псалтыри дан),
И голос матери, чуть слышный, и узор
Церковных витражей, и под конец — простор
И сад, как бы в тумане, — «а за ним
(Тут я цитирую) неясно различим,
Возвысился, белея и клубя,
Фонтан. И я пришла в себя.»

Вот безымянный остров. Шкипер Шмидт
760        На нем находит неизвестный вид
Животного. Чуть позже шкипер Смит
Привозит шкуру. Всякий заключит:
Сей остров — не фантом. Фонтан наш точно так
Был верной метой на пути во мрак, —
Мощнее кости и прочнее зуба,
Почти вульгарный в истинности грубой.

Статью писал Джим Коутс. Я Джиму позвонил,
Взял адрес{103} и проехал триста миль
На запад. И приехал. И узрел
770        Веснушки на руках и подсиненный мел
На голове, услышал страстный всхлип
Притворной радости. И понял я, что влип.

«Ах, право, ну, кому бы не польстила
С таким поэтом встреча?» Ах, как мило,
Что я приехал. Я все норовил
Задать вопрос. Пустая трата сил.
«Ах, после как-нибудь.» Дневник и все такое
Еще в редакции. И я махнул рукою.
Ел яблочный пирог — еще бы, я в гостях,
780        Уж так положено. Какая глупость! «Ах,
Неужто это вы, неужто я не сплю?
Я так люблю ваш стих{104} из „Синего ревю“, —
Ну тот, что про „Мон Блон“{105}. Племянница моя
Взбиралась на ледник. Другую пьеску я
Не очень поняла. Ну, то есть смысл стиха, —
Поскольку музыка… Я, впрочем, так глуха!»

Да как еще! Я мог бы настоять
Я мог ее заставить рассказать
О том фонтане, что «за пеленой»
790        Мы оба видели. Но (думал я с тоской)
То и беда, что «оба», ведь она
Вопьется в это слово, словно в знак
Родства священного, в мистическую связь,
И души наши, трепетно слиясь,
Как брат с сестрой, замрут на самой грани
Инцеста нежного. «Ну-с, — молвил я, — пора мне.
Уж вечер…»
                                К Джиму я заехал по пути.
Ее записок он не смог найти,
Зато в стальном шкапу нашлась его статья.
800        «Все точно, даже слог ее оставил я.
Тут, правда, опечатка{106}, — из пустых:
Вулкан, а не фонтан. Величественный штрих.»

Жизнь вечная, построенная впрок
На опечатке! Что ж принять урок
И не пытаться в бездну заглянуть?
И тут открылось мне, что истинная суть
Здесь, в контрапункте, — не в блажном виденьи,
Не в том наобортном совпаденьи,
Не в тексте, но в текстуре, — здесь нависла —
810        Нет не бессмыслица, но паутина смысла{107}.
Да! Будет и того, что жизнь дарит
Язя и вяза связь, как некий вид
Соотнесенных странностей игры,
Узор художества, которым до поры
Мы тешимся, как те, кто здесь играет.

Не важно, кто они. К нам свет не достигает
Их тайного жилья, но всякий день и час,
Безмолвные, снуют они меж нас:
В игре миров{108} иль в пешками до срока
820        Рожденных фавнах и единорогах, —
А кто убил балканского царя?{109}
Кто гасит жизнь одну, другую жжет зазря?
Кто глыбу льда сорвал с обмерзлого крыла,
Чтобы она башку крестьянину снесла?
Кто трубку и ключи мои ворует?
Кто вещи и дела невидимо связует
С делами дальними, с пропавшими вещами?
Все, все они, творящие пред нами
Орнамент, где сплелись возможности и быль.

830        Я в дом влетел в плаще: Я убежден, Сибил{110}…
«Прихлопни дверь. Как съездил?» Хорошо.
И сверх того, я, кажется, нашел,
Да нет, я убежден, что для меня забрезжил
Путь к некой… «Да дружок?» Путь к призрачной надежде.

Песнь четвертая