Йонас Авижюс - Потерянный кров

• Название: Потерянный кров
• Автор: Йонас Авижюс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Йонас Авижюс — один из ведущих писателей Литвы. Читатели знают его творчество по многим книгам, изданным в переводе на русский язык. В издательстве «Советский писатель» выходили книги «Река и берега» (1960), «Деревня на перепутье» (1966), «Потерянный кров» (1974).

«Потерянный кров» — роман о судьбах народных, о том, как литовский народ принял советскую власть и как он отстаивал ее в тяжелые годы Великой Отечественной войны и фашистской оккупации. Автор показывает крах позиции буржуазного национализма, крах философии индивидуализма.

С большой любовью изображены в романе подлинные герои, советские патриоты.

Роман «Потерянный кров» удостоен Ленинской премии 1976 года.

---

— Почему не на машине? — спросила мать.

В этом холодном зеленом ящике? Железный сейф с простреленными боками. Одна дырочка в ветровом стекле над рулем. За ним, может быть, сидел русский комиссар или молодой паренек, родом из сибирской тайги, когда пуля угодила ему в голову… Ну конечно, это не мужественно, не в духе времени, как сказал бы вахмистр Бугянис, но мне больше нравится гнедая лошадка. Раз уж едешь на встречу с прошлым, то и садись в телегу прошлого.

— Красивая осень, — мечтательно проговорил Адомас. — Картошку уже копали?

— Мог со своей Берженене прикатить. Чего прятаться, и так все знают.

— Приедем, приедем… — нетвердо пообещал он, не понимая, куда клонит мать. — Хочу букет цветов для нее нарвать. Она любит осенние.

— Этой травы хватает. И своим и чужим коровам.

«Так бы и съездил по зубам!» — подумал Адомас, стараясь не смотреть на мать.

— Где отец?

— Как всегда: залез куда-то и носу не кажет.

Юсте побежала в палисадник нарвать цветов. Юргис огляделся, не видит ли мать, и, сунув за пазуху книжку, улепетнул в сад. Двое пленных — рыжий и чернявый — хлопотали у коляски Адомаса: распрягали лошадь, поили ее, кормили. Адомас смотрел в окно горницы на двор, видел лошадиный круп в дверях сеновала, рыжего и чернявого во дворе и думал, что здесь и не было того, за чем он каждый раз приезжает и не находит. Все только приснившийся отголосок былых дней, вроде шелеста цветов, которые срывает в палисаднике Юсте, вроде одинокой мухи, ползущей по загаженному стеклу, которой осталось жить считанные дни. Этот дом давно мертв. Только дерево, штукатурка, гвозди. Окаменевший, набальзамированный труп. А может, у него и не было души?

— Из Юргиса не будет человека: с головой в книги ушел, — сказала мать.

— Я-то книг не любил, — сказал Адомас, лениво пожевывая что-то. «Стол широковат, и тарелок многовато, а водки хуже этой в жизни не пил». — Я-то книг не любил, — повторил он.

— С тобой все было в порядке, пока эта паскуда не попутала. Мастерица мужикам головы крутить. Прискучил Берженас, раз-два — развязалась, подцепила другого такого же олуха.

— Ну зачем ты, мама, чепуху говоришь! Будто не знаешь, как на самом деле было с Берженасом.

— То-то и оно, что знаю. Всех забрали с семьями, а ее, счастливицу, оставили…

— Она же тогда у родителей гостила!

— Черта с два! Хотели бы, и там нашли. Выдала красным своего бургомистра как миленького, а сама только задом вильнула. Знала, сучка, каким местом откупиться.

«Неужели эта женщина — моя мать? Если костлявая уложит ее в гроб, мне придется крепко натереть глаза луковицей».

— Я еще не слышал, чтоб вы хорошо отозвались о человеке. — Адомас трясущимися пальцами расстегнул ворот кителя — он задыхался.

— А ты мне покажи хорошего человека! Иисус Христос был хорошим, да и его, сына божьего, распяли.

Вошла Юсте с огромным букетом. Поставит в воду, Адомас сможет взять, когда поедет. Ее губы робко улыбались, но глаза были печальны и прохладны, как эти осенние цветы.

Адомас встал:

— Пойду отца поищу.

— Сам притащится. Юсте, обеги хутор, покричи, — может, дрыхнет где.

— Нет, нет, я сам знаю… — Он хотел побыстрей вырваться из этой пустоты, которая вдруг обступила его, словно безвоздушное пространство с миллионами летящих миров, ни один из которых не был его Землей.

Отец сидел за гумном на старом, потрескавшемся катке и чинил недоуздки. Такую работу пристало делать на крыльце амбара или на лавке у изгороди, но старик всегда забивался с работой в укромный угол.

Адомас молча подошел и сел рядом.

— Приехал? — буркнул отец, не поднимая головы.

— Как видишь… — Адомас хотел обнять старика, но как-то не вышло. — Не забываю родной дом, но тут вроде никто и не ждет.

— Так уж бывает. Родители — своей дорогой, дети — своей.

— У нас дорога одна, отец: держаться, да покрепче, пока буря не пройдет.

— Да, да… — Отец долго засовывал бечеву в петельку и все не мог попасть. Седые космы упали на лоб. Немытое ухо и поросшая щетиной скула. — Сами эту бурю поднимаем, сами держимся, только не всем бог помогает.

— Нашей нации бог поможет, отец. — Адомас нагнулся и заглянул снизу, стараясь увидеть его лицо. — Снова будем независимы. Мы ведь не забыли, что мы — литовцы.

Отец еще ниже опустил голову. Теперь он почти уткнулся носом в колени. Спина изогнулась дугой, как у кошки, руки застыли.

— Яутакис умер… староста… — донеслось глухое бормотание откуда-то из-под земли, из-под катка.

— Знаю. Этой весной, — с удивлением ответил Адомас. — Я слышал, Пятрас Кучкайлис за вдовой приударил.

— Плохой был человек, вечная ему память, никто добрым словом не помянет. Чем такому твоя нация поможет?

Адомас положил руку на изогнувшуюся дугой спину и тут же снял, почувствовав, как она напряглась.

— Отец… — Он сжал ладонями голову, боялся, что лопнут виски — так бешено стучала кровь. — Ты можешь думать всякое, твое дело, люди судачить умеют, но я не Яутакис, не продаю своих людей. И не Пятрас Кучкайлис…

— Своих людей… — заскрипел, застонал деревянный каток. — Людей… А тот не был человеком?

Адомас несколько мгновений помолчал, глядя на вербы, выстроившиеся на задах хутора, и видя лишь серые пятна на грязной холстине неба. «Отпираться? Но зачем, черт подери? И как я мог еще поступить?»

Они тоже нас не жалели, — сказал он, переходя в наступление. — Но я его не убивал. Другой бы убил, а я — нет. Если хочешь, я даже знал, в чей двор его отвезет лошадь. Аквиле на меня зуб точит, Кяршис тоже косится. Как будто не понимают: стоило мне тогда захотеть…

Дуга спины разом распрямилась, словно кто-то ножом обрубил невидимую тетиву. Отец повернулся к Адомасу всем телом и впервые за многие дни посмотрел ему прямо в глаза. Никогда в этом голубином взгляде не было столько тепла и любви и столько тоски и суровости!

— Не надо было тебе отворачиваться от земли, — сказал отец с не свойственной ему резкостью. — Зверь в лесу, человек на земле не пропадают. Прибежище… Лошадь отхлещешь по крупу, подпаска по спине огреешь, если горяч, с соседом поцапаешься — вот и все, что может сделать дурного человек на земле. Городской камень, известное дело, твердый, им сподручнее замахнуться: у твердой-то вещи сердца нет. Городу плюнешь в лицо — он тебя в порошок сотрет, а земля прощает, каждого блудного сына принимает. Возвращайся домой, Адомас, для всех места хватит. Будем жить…

Адомас опустил глаза, не выдержал пристального, выжидающего взгляда отца. «Честный крестьянин. Крестьянин, да и только. До войны таких крестьян в Литве были тысячи, а куда мы ушли?»

— Мы сидим рядышком, отец, но не видим друг друга и не слышим. Твоя земля — гектары, а моя — восемьдесят тысяч квадратных километров. Хочешь, чтоб я их бросил и пошел в твой хлев навоз чистить?! Постарайся меня понять…

Голова отца медленно склонилась вниз, глаза потухли. Он ссутулился, как раньше, и взялся за свои недоуздки. Сколько ни заговаривал Адомас, в ответ только односложные словечки и бессвязное бормотание. Сезам закрылся.

«В этом доме мне больше нечего делать».

— Будь здоров, — сказал Адомас и ушел, не подав руки.

— С богом, — донеслось от катка.

Рыжий пленный утаптывал навоз в хлеву. («Они нехристи, — сказала мать, — в бога не верят, могут и в воскресенье поработать».)

— Запрягай! — крикнул ему Адомас.

— Что случилось? — удивилась мать.

— Сыт, доволен, наугощался. Поедем туда, где гостей не так хорошо принимают.

— Вот и дурень! Постель приготовлена. Вечером, может, кто зайдет потолковать. Ну что за олух царя небесного!

— Цветы! — выбежала Юсте на крыльцо.

— Отдайте своим коровам, мама.

— Вздурился, боже милосердный!

Адомас шлепнулся на сиденье, дернул вожжи, и застоявшийся гнедой вихрем вынес коляску из ворот.

«К начальнику почты! К своим, к своим…» Хлестнул лошадь кнутом, вкладывая в этот удар всю злобу, и помчался по деревенской улице, утонув в вихрящемся облаке пыли. Дворы летели мимо, — кудахтали куры, пестрели вянущие осенние цветы, дышали дымом трубы. Сушились на изгородях глиняные горшки, белели выцветшие холстинки и пеленки, поблескивали прислоненные к заборам велосипеды, то тут, то там стояли мужики, лениво поднимавшие руки к козырьку фуражки, посылавшие запоздалую улыбку. Деревня принадлежала ему. Он мог повернуть гнедого в первый попавшийся двор, и его любезно пригласили бы в избу, усадили за стол. Милости просим, не побрезгуйте, господин начальник… Но в каждом дворе был свой отец, который сидел за гумном на вросшем в траву трухлявом катке и, согнувшись в три погибели, чинил недоуздки. И Адомас поднимал кнут («Без славы не опусти», — сказал бы Саргунас), понукал лошадей, чтоб лоскорей вырваться из деревни, которую когда-то исходил из конца в конец с песнями и девками. Короткой и тесной казалась ему тогда деревня…