Йонас Авижюс - Потерянный кров

• Название: Потерянный кров
• Автор: Йонас Авижюс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Йонас Авижюс — один из ведущих писателей Литвы. Читатели знают его творчество по многим книгам, изданным в переводе на русский язык. В издательстве «Советский писатель» выходили книги «Река и берега» (1960), «Деревня на перепутье» (1966), «Потерянный кров» (1974).

«Потерянный кров» — роман о судьбах народных, о том, как литовский народ принял советскую власть и как он отстаивал ее в тяжелые годы Великой Отечественной войны и фашистской оккупации. Автор показывает крах позиции буржуазного национализма, крах философии индивидуализма.

С большой любовью изображены в романе подлинные герои, советские патриоты.

Роман «Потерянный кров» удостоен Ленинской премии 1976 года.

---

За дверью застучали сапоги. Адомас откинулся на стуле и поправил китель. «Сижу здесь на правах гостя. Если этому Кучкайлису плох Бугянис, пусть подождет нового начальника…»

Но вошел не дежурный полицейский, а начальник гестапо Христоф Дангель. Адомас узнал его, едва приоткрылась дверь. Твердая энергичная походка, скупые движения уверенного в себе человека, острый запах одеколона в радиусе нескольких метров вокруг Дангеля.

Адомас встал. Комната снова начала вращаться, он снова был в клетке.

— Sehr schön, Herr Sturmführer. Bitte, nehmen Sie Platz [26].

— Oh, nein [27]. Я на минутку, господин Вайнорас. Наша профессия чурается лени, а кроме того, в стулья иногда бывают воткнуты булавки. — Дангель усмехнулся продолговатым пластмассовым лицом, на котором настоящими казались только глаза, и, привстав на высоких стройных ногах в блестящих, как зеркало, сапогах, принялся разглядывать комнату.

— Хотел вам позвонить… зайти… — пробормотал Адомас, никак не справляясь с дрожью в коленках.

— Это не обязательно. Хотя обычно принимаю своих клиентов на службе, иногда бывает любопытно нанести им визит.

— Вчера я был очень пьян… сожалею, господин штурмфюрер.

— У вашего народа есть разумная пословица: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Господин Дангель… — Адомас облизал пересохшие губы.

— Успокойтесь, господин Вайнорас. Иногда можно себе позволить пошутить. Я знавал одного веселого субъекта, который смеялся даже, когда ему надевали петлю на шею. — Дангель обошел кабинет, внимательно осматривая стены, потом повернулся к Адомасу, посмотрев на него с той же узкой пластмассовой улыбкой, которая причудливо делила его пустое, невыразительное лицо на две части. — Комиссар Остланда господин Розенберг был бы неприятно удивлен, не обнаружив здесь своего портрета. Да и фюрер… Не думаю, что для него такая уж большая честь быть в одной компании с каким-то генералишкой.

— Перевесим, господин штурмфюрер.

— А эта белая лошадь уж совсем зря. — Дангель махнул рукой на стену, где за спиной Адомаса висел герб Литвы — всадник с занесенным мечом. — Бессмысленно, сентиментально. Государственный герб несуществующего государства… Вы отстаете от истории или собираете музейные редкости, господин Вайнорас?

— Снимем…

— В кабинете начальника полиции должен чувствоваться дух времени. So etwas wirkt an die Interessanten positiv [28].

— Понятно, господин Дангель.

Начальник гестапо подошел к окну, выглянул на улицу, потом по-военному повернулся и медленно зашагал к двери.

— Знайте, господин Вайнорас, я не из тех, кто верит, что у босого человека чистые ноги. Застегнитесь на все пуговицы, а я все равно сразу скажу, на каком плече у вас родинка. Люди нашей профессии ясновидящие. Поэтому советую по-дружески: выбросьте из головы допотопный балласт. Когда-то, в гимназические годы, я тоже умилялся запаху старых пеленок, но со временем понял, что они нужны только в младенчестве. Разумные люди не живут наивными иллюзиями, а трезво оценивают историческую перспективу. Маленькому народу, со всех сторон стиснутому могучими соседями, раньше или позже суждено раствориться. — Дангель говорил вкрадчивым голосом учителя и разгуливал по кабинету, заложив руки за спину. — Надо радоваться, что благоприятное стечение обстоятельств толкнуло Литву не в объятия дикого Востока, а культурного Запада. Сентиментальные тупицы пугают вас германизацией. Но ведь и пруссы в свое время онемечились. Что они потеряли? Когда ваш жемайтиец ковырял землю деревянной сохой, сидел при лучине, а дети его тайком от царских жандармов учились грамоте, — уже тогда прусский крестьянин жил лучше, чем литовский мужик наших дней. Литва на доброе столетие отстала от Запада. Ваши князья пролили много крови, защищая край от крестоносцев, но защитили не Литву, а Восток, который позднее отблагодарил вас за это рабством. Это была роковая ошибка. Увы, кое-кто даже сейчас не понимает, как бессмысленно сопротивляться исторической необходимости, и пытается сойти с правильного пути на тропинки, проторенные древними глупцами. Видите, я с вами откровенен, господин Вайнорас. Впрочем, признаюсь, я придерживаюсь такого мнения, что умного сперва надо попытаться согнуть; перешибить хребет мы всегда успеем… — Дангель остановился у письменного стола и впервые за весь монолог поднял свои зеленые глаза на Адомаса. Глубокий взгляд был теплым и дружеским.

— Я вас понимаю, господин Дангель, — деревянными губами выговорил Адомас.

Дорожка пластмассовой улыбки расколола лицо надвое, взгляд потух.

— Нет, вы еще меня не поняли, господин Вайнорас, но, надеюсь, вы хоть призадумаетесь. — Дангель посмотрел на ручные часы и уже сухим, официальным тоном добавил: — У меня есть серьезное пожелание, Herr Polizeishef.

Адомас, испытывая отвращение к себе, вытянулся в струнку.

— Я готов выслушать вас, господин штурмфюрер.

— Мне кажется, наши учреждения должны бы теснее сотрудничать. Есть дела, которые безусловно входят в вашу компетенцию, но настолько серьезны, что представили бы интерес и для гестапо. Одностороннее решение подчас приводит к ошибкам.

— Будем консультироваться…

— Да, это точное слово. — Дангель протянул Адомасу узкую, бледную ладонь. — До более приятной беседы, господин Вайнорас. Мой визит, возможно, и задел вас, но я не люблю бить хорошего коня хлыстом, его достаточно пришпорить. — И, по-военному повернувшись на каблуке, он зашагал к двери.

Адомас обмяк на стуле. Он был разбит и физически и морально. В голове пусто, как на поле боя после сражения. Какие-то нагромождения, очертания фантастических хребтов тонут в вязкой мгле. И в этом хаосе подспудным ручьем струится единственная мысль: «Почему нельзя плюнуть в харю, почему нельзя?..» Чужие ноги поднесли его к двери, чужие руки открыли ее, и под гудение погребальных колоколов чужие уста крикнули: «Кучкайлиса!» «Где я уже видел эту безгубую скотину с поросячьими ресницами и запаршивевшей рожей? — подумал он, глядя через расплывающуюся пелену на тяжелую фигуру, возникшую перед ним. — Да он из нашей деревни! Усердный батрак и хороший работник. В хозяева метит. Наследник старосты Яутакиса, на все руки мастер. Ему все равно, колодец или могилу человеку вырыть».

— Вы уверены, что не ошиблись? — спросил он, когда Кучкайлис, покашливая в волосатый кулак и с опаской поглядывая на открытое настежь окно, почти шепотом изложил дело.

— Чтоб мне на месте помереть, господин начальник! Давно уже на него думал. Прибежит, видишь — нет, ребенок издалека и попадет аккурат туда, где таких ждут, Магнит его тянет. Ха-ха-ха… Мне смешно! Жидовский дух, господин начальник, я против ветру чую. Еще разговоры такие довелось слышать — Гирнюсов подпасок обмолвился, — что у него не такой, как у нас, католиков. В озере подглядел, когда тот купался, видишь — нет, господин начальник… Такой скрытный ребенок, давно я приметил. Все один да один. Хитрый жиденыш. Но будь ты самый расхитрый, не приклеишь, ежели обрезано… Ха-ха-ха… Мне смешно. Вот, думаю, поймаю, штаны спущу и сам проверю. Тут дело такое, господин начальник, промашку дать никак нельзя, в деревне должен быть порядок! Покойник Яутакис, видишь — нет, теперь не ответит, с Пятраса Кучкайлиса весь спрос. Дело чести, господин начальник. Вчера вечером улучил минуту — баньку, видишь — нет, господин начальник, они топили. «Примите, говорю, и меня попариться, в нашей печку надо переложить». С бельем под мышкой да с веником айн момент — и ввалился в баньку… Ха-ха-ха… Мне смешно. А они голышом — старик Нямунис да этот малец. Ты бы видел, что тут началось, господин начальник! Старик за ведро — хлобысь на каменку, пару до потолка, ничего не видать. А этот щенок — в дверь, да в предбанник, хвать за одежонку — и удрал. Чего ему бежать-то, если такой же, как у нас всех, у католиков? Уверен ли я? Ха-ха-ха… Мне смешно… Чтоб мне умереть на этом месте, господин начальник.

— Стараешься? — процедил сквозь зубы Адомас, не глядя на Кучкайлиса.

— Надо, господин начальник. Я за Литву без евреев.

Адомас встал.

— Можешь идти! — Эти слова он бросил, словно камень: «Убирайся к черту, а то пулю в спину пущу».

Кучкайлис удивленно и разочарованно уставился на Адомаса.

— Хорошо, благодарю вас, господин Кучкайлис. Примем меры, — уже мягче добавил Адомас, чувствуя, что невидимые пальцы натягивают на лицо улыбающуюся маску. Те же пальцы разжали правую руку и положили ее на телефон. — Господин Дангель? Вы уже вернулись? Это Вайнорас. Тут такое дело, господин штурмфюрер…

Глава седьмая

I

— Господин Гедиминас, а господин Гедиминас… — Голос ломкий, скрипучий, как заметенный с ночи снегом тротуар, над которым со свистом несется поземка.

«Опять учитель Баукус…» Каждый божий день по дороге в гимназию, и потом, после уроков, он старается догнать Гедиминаса. Что было — сплыло, Гедиминас ему не напоминает, но Баукус всем своим униженным видом показывает, что он — не забыл.