Йонас Авижюс - Потерянный кров

• Название: Потерянный кров
• Автор: Йонас Авижюс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Йонас Авижюс — один из ведущих писателей Литвы. Читатели знают его творчество по многим книгам, изданным в переводе на русский язык. В издательстве «Советский писатель» выходили книги «Река и берега» (1960), «Деревня на перепутье» (1966), «Потерянный кров» (1974).

«Потерянный кров» — роман о судьбах народных, о том, как литовский народ принял советскую власть и как он отстаивал ее в тяжелые годы Великой Отечественной войны и фашистской оккупации. Автор показывает крах позиции буржуазного национализма, крах философии индивидуализма.

С большой любовью изображены в романе подлинные герои, советские патриоты.

Роман «Потерянный кров» удостоен Ленинской премии 1976 года.

---

— Благодарю… — Розовая пелена заволокла глаза Адомаса. Внутри что-то перевернулось, комок подступил к горлу. — Униженно благодарю, господин Джюгас.

— …и понимаешь, что таким способом любовь не вернуть.

«Да, да, да. Понимаю… Если бы не понимал… Счастлив услышать совет из уст праведника. Любовник утешает обманутого мужа. Защитник обиженных — убийцу…» Адомас захлебнулся от ярости. (Такие внезапные вспышки, когда он почти лишался сознания, в последнее время находили на него все чаще.) Земля закачалась под ногами, стала уходить куда-то, а деревня, точь-в-точь девятиглавый змей, встала дыбом, заслонив своей причудливой тушей весь горизонт. («Отрубить головы! Все девять штук!») В приступе бешенства он еще услышал, что кричит («С Милдой все кончено! Кончено! Кончено!»), а потом сознание помрачилось.

— Забирай ее, эту шлюху, суку, потаскуху! — хлестал из разверстого рта поток слов. — Забирай! Не надо! Ненавижу! К черту! Да, к черту! С глаз долой, а то я сейчас, сейчас…

Рука вырвала из кобуры пистолет. Выстрел в воздух. Лицо Гедиминаса, перекошенное страхом. Потом спина. Испуганная, дрожащая спина карлика, сутулые плечи. Мужчина! Куда подевался мужчина, который тут стоял?

В кустах! Перескочил канаву, смешно перебирает ножками. И все дальше, дальше по полю, не оборачиваясь… Любовник Милды… Ха-ха-ха! Двуногий таракан, ошпаренный кипятком! Заяц! Неполноценная тварь!..

Адомас покатывается со смеху. Пока доходит до машины, оставленной в поместье, клубок нервов распутывается. Двое полицейских, приехавших с ним, тревожно допытываются: кто там стрелял: «Ja, ja, das ist nicht gut [36], не надо один гулять», — журит его господин Петер фон Дизе. Адомас смеется: да так, одного типа пугнул. Ему на самом деле весело, очень весело, — он ведь унизил Гедиминаса. Степенно садится за обильную трапезу, не то чтоб пир, но раз уж господин начальник полиции заехал в поместье, то нельзя отпустить без обеда. Свой человек. Да и Петер фон Дизе радушный хозяин, сам не прочь заглянуть в рюмку. И как никто понимает Адомаса. Не будь этого, разве Миграта вертелась бы у стола, разряженная, словно барышня? Меняет тарелки, одно блюдо принесет, другое унесет, а когда гость разомлел и насытился, предлагает часок отдохнуть. Отдельная комната. Миграта входит приготовить постель… У нее есть свободная минутка… Лежит с ней — думает о Милде. И Гедиминас не выходит из головы. Прошла охота смеяться. Когда сидел за столом, нахлынуло дурацкое желание рассказать Миграте, как господин учитель праздновал труса, а теперь уже не смешно. Трагикомический триумф Александра Македонского, проигравшего сражение. Выстрел в воздух… Да, пистолет пока его слушается. Зато Милды больше нет. Нет девочки с синими глазами. Сызнова не расцветет отцветшее льняное поле. Потерял, потерял навсегда…

Он натягивает брюки и спешит к двери. Сумерки, сгущаются осенние сумерки. На подушке лицо, обезображенное глупой ухмылкой. По-своему привлекательное, но теперь смотреть на него тошно. Удовлетворенная самка. Двуногий зверек, с которым иногда приятно забыться. Говорят, есть мужчины, которые со скотиной… Господи, неужели и он?.. Домой, скорее домой!

Милда что-то вышивает в гостиной. «Добрый вечер». — «Добрый вечер. Ужинать будешь?» Он качает головой. Сгорбившись, набычившись, стоит перед ней. Так и подмывает схватить ее в охапку и стиснуть. Да так стиснуть, чтоб завыла от боли. Сука! Но она уже встала, идет к двери. Неуловимая, трепетная, как пламя свечи. Вздохнешь поглубже, и погаснет, погрузив все в вечный мрак. Испугался: стоит, не двигаясь, пока ее шаги не впитывает тишина обезлюдевшего дома. Пинает ногой стул, еще теплый от ее тела, и бредет в спальню. Двуспальная кровать, а он-то один. Она не придет, этой ночью снова не придет… Вытащил из шкафа бутылку водки — лекарство от привидений. За стеной — нежное шуршание. Она! Стелет себе на диване, скоро ляжет. Тут же, за стеной. Он видит ее одежду, брошенную в беспорядке на стул. Платье, прозрачную розовость рубашки… Белые шелковистые волны заливают обнаженные плечи, грудь… Глоток, еще глоток, черт подери! Он понимает: нехорошо, нельзя так делать, — но не подвластная ему сила подняла кулак, стучит в стену. Никакого ответа. («Глоток, еще глоток, черт подери!») Скатился с кровати, шатаясь, идет к двери. Эх, заперлась, гадина. Эй ты, не дури, открой! Хватит и мне и Гедиминасу… Долго и злобно ругается, мечется по комнате, как взбесившийся пес, пока бутылка не сваливает его в постель. Утром и стыдно и страшно. Так он думает удержать женщину? (Ах, все эта шальная надежда…) Зарекается быть умнее, но дня через два опять то же самое.

А вчера пришел почти трезвым. Конечно, будь он пьянее да найди в шкафу полную бутылку, вряд ли она начала бы разговор.

— Я беру две задние комнаты, пока ты не съедешь, — сказала она, словно это давно решенное дело.

— Почему? — бросил он первое, что подвернулось на язык.

Она непринужденно села, указав ему взглядом на стул.

— Гедиминас тебе ничего не говорил? Какой смысл продолжать это гадкое представление?

Он зажмурился. Воротник мундира вдруг стал тесным и скользким, как намыленная петля.

— Надоел, значит…

— Ах, перестань. Не ври! Сам знаешь, почему.

— Много пью, конечно, слишком много пью…

— Не осуждаю: надо же чем-то смыть кровь.

Он обеими руками ухватился за спинку. Электрический стул! Вот-вот включат ток. Попытался собрать мысли, но они текли, как вода меж пальцев.

— Ты все знаешь? — прошептал он. Жесткий взгляд синих глаз сковал волю, и он понял, что нет смысла опровергать. — Гедиминас? Да, я же сказал ему, что мы этих пленных…

— Нет, Дангель, твой добрый Дангель.

— Надо было сразу тебе сказать. Надо было. Виноват! — машинально буркнул он.

— Это бы ничего не изменило. Раскаянием не поднимешь из могил убитых.

— Понятно… Если б я тебя послушался, ушел из полиции…

— Когда у человека талант преступника, не обязательно надевать мундир, чтоб проливать кровь.

— Ты ничего, ничегошеньки не понимаешь, Милда. Я был порядочным человеком, а все-таки… Мне так мало нужно было… Если б кто-нибудь помог… Но ты меня никогда не любила, Милда…

— Тебе нужна была другая женщина. Которая принимала бы тебя таким, каков ты есть, оправдывала… Оба были бы счастливы.

«Слова Дангеля… — подумалось ему. — Умеют ли такие женщины любить?» Он посмотрел на нее. Блеклое, чужое лицо, красивые руки, лежащие на столе. Крохотные точеные руки, прозрачные, словно из белого янтаря, с розовыми ноготками. Узкие плечи, маленькая грудь, красиво оттененная вырезом черного платья, хрупкая головка, склоненная набок, — каждого выслушает и поймет. Охватил ее одним взглядом целиком, вобрал в себя и понял: оцепенение проходит. Он словно проснулся.

— Мне не нужна другая женщина. У меня есть ты, Милда!

Она вяло покачала головой.

— Нет!

Это тихо сказанное слово прогремело в ушах как взрыв; все предметы стали до боли яркими, реальными — он окончательно пришел в себя. Мысли хлынули, словно охваченная паникой толпа на улицы горящего города. Хотел упасть на колени и поклясться: «Брошу эту проклятую полицию, фальшивых друзей, водку — все-все сделаю ради тебя, только не отворачивайся…» И тут же понял бессмысленность и призрачность всего этого. «Раскаянием не поднимешь из могил убитых…»

Да, мосты сожжены. И тогда он в отчаянии, совсем потеряв голову, сказал те идиотские слова о крысах, бегущих с корабля, и о пуле — единственном выходе, который, мол, ему остается.

VI

Приставил пистолет к виску. Оружие согрелось от рук, стало живым и домашним — больше не пугало.

«Через секунду меня не станет. На выстрел прибежит Милда. Размозженный череп, лужа крови. Все… „Неполноценный дурак“, — скажет Дангель».

Адомас опустил руку. Мелькнуло видение: по улице катит телега, на ней — гроб, прикрытый лапником. На тротуарах — толпа.

— Вечная память… Кто мог подумать, что он так кончит?

— А как еще кончить такому?

— Последнее время пил беспробудно…

— Кабы только водку…

— Да уж, кровь людская не водица, рано или поздно…

— Неполноценный дурак!

«Милда будет в черном платке. Аквиле — тоже, если вообще явится. А Гедиминас… Нет, этот ломаться не станет: кому, как не ему, поддерживать под локоток молодую вдовушку? „Не волнуйся, милая, никто не виноват. Это было неизбежно“. А вечером, вернувшись с кладбища, займет вакантное место на этой кровати… И как ни в чем не бывало, без зазрения совести, словно я и не жил на свете…»

Адомас швырнул пистолет на кровать. Уйти, не оправдавшись, чтобы каждый толковал его поступок, как ему удобнее? Нет уж! Он напишет письмо. Милде, Гедиминасу, родным, Христофу Дангелю. Виноват? Да, не отрицает. Но разве только он один? Он ведь не просил родителей пускать его в этот паскудный мир? Не просил! Чтоб пришли русские, а потом немцы и изгадили жизнь. Не просил… Была бы старая власть, работал бы преспокойно волостным писарем. И Берженас сидел бы на своем месте, и Милда… Нет, это не он всколыхнул землю, да так, что все полетело кувырком, — хоть это они должны понять. Кажется, Гедиминас сказал: «Человек не может быть виноват целиком, он — лишь игрушка в руках судьбы». То-то, господин поэт, хотя сегодня ты вряд ли подпишешься под этими словами. Куда уж там, ведь избранникам Фортуны, вроде вас, неведомо ощущение обреченности. Вы не считаете, что тот, кому суждено висеть, повиснет независимо от того, будет Адомас намыливать петлю или лежать в кровати. Нет уж, я не преступник, я — жертва. Жертва вашего фанатического упрямства, вашей тупости. Скажешь, это я подговорил тебя, дядя Пуплесис, совать спичку в пороховой погреб, — сам поджигал. Я не приказывал летчику падать с неба на чужую землю, а Аквиле с отцом прятать его в сене, не по моей вине в лагере военнопленных оказались те пятьсот, которых мы… Сволочи! Раз уж не даете спать по ночам, то хоть скажите: что оторвало вас от плуга, от станка, кто вложил в руки винтовку? Защищали свою правду? А у меня своя! Из-за вас, только из-за вас я замарал свою правду кровью. Скоты! Сами забежали в загон, чтоб бойня не простаивала… Дангель, главный мясник, по-моему, верно выразился: «Сами лезут на нож. Человек, даже самый неполноценный, достаточно сообразителен, чтобы умереть по своей воле».