Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

• Название: Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
• Автор: Август Цесарец
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-208-01177-0

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

---

Вот так горюет портной Дроб. Время, отведенное для прогулки, еще не кончилось, но охранник уже гонит их в камеры! Опять урезали несколько минут. Похоже, здесь экономят даже на воздухе! И снова надо идти в душную камеру к цыганам и разбойникам! А он болен.

По знаку охранника круг заключенных действительно разомкнулся, и опять колонна потекла по двору, как дождевой поток по оврагу. Хромая, ее замыкает портной Дроб. Вот он приближается к Рашуле. Чувствует, как у него руки чешутся, а крепкие слова готовы сорваться с языка. Но за спиной у него охранник, и с чего это он сегодня прилип к нему? Дроб почти прошел мимо Рашулы, и снова он не влепит ему заслуженное. В бессильном бешенстве он надумал хотя бы показать ему язык, — что-то же делать надо.

А у стола Рашула и Розенкранц в это время дерзко уставились друг на друга, как драчливые петухи. После продолжительной перебранки первым оскорбился Розенкранц, потому что Рашула сравнил его с Мутавцем; это оскорбление вдруг показалось ему ужасным не только потому, что он не может и мысли допустить о возможности своего предательства, как это сделал Мутавац, но и потому, что ему Мутавац физически невероятно гадок, а сам он считает себя красавцем. Возмутительно равнять его с Мутавцем. Все-таки Рашула обязан проявлять больше уважения. И Розенкранц осмелился выложить все свои сомнения и упреки: и то, что тот хотел его обмануть в случае с Пайзлом, но обманул себя, и то, что он сам Мутавац; à la Mutavac dumm[40] все, что Рашула говорит и делает. А Рашула холодно усмехается, подтрунивает над ним, называет еврейским фарисеем.

— Ich war immer ehrlich, immer[41], — трескуче пролаял Розенкранц, тщетно пытаясь приглушить голос; он решительно не может говорить тихо, когда волнуется. А Рашула сохраняет хладнокровие, только глаза его щурятся.

— Ehrlich, ja. Lauter Betrüge, das heissen Sie Ehre?[42] — Но что это? Почему этот долговязый показывает ему язык? Что он, сумасшедший? — Что с вами? — кричит он и смотрит на Дроба.

А длинное тело Дроба как будто еще удлинилось, оно просто растет и склоняется к Рашуле. Дроб понимает по-немецки, разобрал, о чем эти воры говорят. Ах, так! Эта немчура хочет утаить от других, что они друг про друга думают. Сейчас это не просто обманутый член «кружка» страхового общества, но и гражданин-патриот, который вдруг повернулся, быстро обошел охранника и в два прыжка подскочил к Рашуле и Розенкранцу.

— Оба вы воры! Мошенники! Обманули меня! Повесить бы вас следовало, тогда наверняка заверещали бы по-хорватски!

Рашула не растерялся. Встав, он отошел в сторону, решив поставить Розенкранца под удар. Розенкранц, растерявшись, продолжал сидеть на скамье. Но Дроб повернулся к Рашуле, который натянуто улыбался.

— Я вас не знаю, сударь.

— Не знаешь меня! — с растопыренными пальцами кинулся на него Дроб. — Сейчас узнаешь! А я тебя знаю. Ты мертвец на льду!

— Это к нему! — показывает Рашула на Розенкранца. — А кто вы такой? Сумасшедший! — заорал он, потому что Дроб, не видя перед собой ничего, кроме этой оскаленной физиономии, всаживает в нее свои тонкие, как иглы, пальцы. И орет, что эти воры держали покойников на льду, как гусей перед пасхой, должно быть, чтобы они не протухли.

— Вы могильщики народа! Мошенники!

Охранник в душе согласен с Дробом, но как лицо официальное не может допустить беспорядка и мордобития. Кроме того, Рашула и Розенкранц уже несколько раз давали ему на чай кое за какие услуги. Естественно, он кидается на Дроба, орет на него, толкает, тащит. Заключенные вернулись, сбились в кучу, им всем явно по душе этот скандальчик.

— Распорет он ему своими шильями лицо за милую душу, хи-хи-хи! — смеется кто-то.

А Рашула, увернувшись от ногтей Дроба, так звонко стукнул его, что тот разъярился и укусил Рашулу за палец и, еще сильнее обозленный окриками охранников, зарычал сквозь зубы, что эта плюха обойдется Рашуле в пять форинтов штрафа. Он бешено размахивает руками. Этот портной, покорно и равнодушно принимавший удары и уколы судьбы, как сам он равнодушно прокалывал иглой сукно, бывал жесток и беспощаден в ярости и уже несколько раз за драки имел дело с полицией. А сейчас, потеряв голову от оплеухи, он в бешенстве ударил ногой и охранника, тащившего его сзади, а охранник разозлился и в ответ стукнул его прикладом, так что ребра у Дроба согнулись как спираль. Дроб сник. Сбежались другие охранники, накинулись на него, оттащили от Рашулы. Приковылял и начальник тюрьмы, а Рашула с исцарапанным лицом немедленно пристал к нему, стал требовать удовлетворения, раздул все дело, утверждая, что этот совершенно неизвестный ему разбойник угрожал ножом. Испугался начальник. Что? Неужели в тюрьме совершаются преступления, ведь ответственность падет на него! Красные царапины на лице Рашулы ему кажутся еще краснее, он видит даже кровь и кровавые раны, как от ножа. В нем взяла верх неистовая, суровая сторона его характера, он ничего не выясняет, факт налицо. Срываясь на визг, он закричал на Дроба.

— В карцер этого осла! Немедленно! В карцер!

Дроб отпихивает ногами охранников, которые его вяжут, и орет как помешанный. Он уже слышал об этом карцере, и мерещится ему темная камера без окон в конце двора, в подвале — эта вонючая могила, кишащая вшами. Туда хотят его посадить? Его, гражданина, мастера! Он вращает глазами, скрежещет зубами — увидел Пайзла, доктора Пайзла, с которым несколько раз хотел поздороваться сегодня во время прогулки, а Пайзл как нарочно не смотрел в его сторону или просто отворачивался. Говорят, что и он здесь по делу страхового общества. Но тут непременной причиной православно-сербская ложь. Дроб его хорошо знает, это руководитель его партии, за которую он голосовал на всех выборах в Сабор{12} и городскую управу. За него отдавал он свой голос и на демонстрацию шел всегда мимо его дома, участвовал в овациях под его окнами. Однажды после победы на выборах он стоял под этими окнами с лампионом, окрашенным в цвета национального флага{13}, держал его в руках и поднимал высоко, как только мог: «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Да, доктор Пайзл его спасет, защитит.

— Господин доктор, господин доктор! На помощь хорвату!

Пайзл стоял недалеко от группы заключенных и наблюдал эту сцену. Когда обиженный на Петковича, отказавшегося вдруг написать сестре письмо, Пайзл спустился во двор, он стал прогуливаться в его задней части, чтобы не встречаться с Петковичем. Скучно ему наверху одному в камере. В сущности, он не знает, из-за чего этот долговязый повздорил с Рашулой, но по некоторым выкрикам догадывается, что взбунтовалась одна из жертв страхового общества. Помочь такому человеку, тем более в пику Рашуле, значит самому влипнуть в скверную историю. В ответ на призыв Дроба он чуть заметно усмехается и поворачивает назад. Торопливо вытаскивает записную книжку и раскрывает ее, делая вид, что углублен в чтение.

— Ты не слышишь, Пайзл? — крикнул ему странным глухим голосом Петкович; до сих пор он как загипнотизированный смотрел на потасовку в углу. А сейчас не поймешь, на кого он бросится — на Пайзла или охранников.

— Этих негодяев надо в карцер! Обманщики народа! — отчаянно завопил Дроб, почувствовав себя одиноким, брошенным, потому что Пайзл от него отвернулся. Изо всех сил он пытается освободиться. — На помощь! Люди! Здесь защищают душителей народа! А честных граждан бьют! На пом-м-м…

Один охранник зажал ему рот. Другие согнули его как прут. Подняли — один за ноги, другой за шею, третий за руки, стиснули крепко, награждают тумаками и тащат, кряхтя и ругаясь. В самом деле кажется, что отчаянно защищающегося человека несут в могилу. И унесут.

Но дорогу им преградил Петкович, он размахивает томиком стихов Гейне. Все в нем кипит. Много раз на свободе он выступал с речами перед массой людей и умел их зажечь, взбудоражить, поднять на действие. Но и здесь сейчас масса людей, все они — писари, заключенные, охранники — столпились вокруг него. Вся тюрьма превратилась для него в толпу, поднявшуюся против насилия. Одного человека жандармы вырвали из толпы и избивают. Он тоже выскочил из толпы, встал перед ней, кричит: «Не дадим нашего человека арестовать и бить!» Так было когда-то, но и сейчас он напирает на охранников и бросает им в лицо:

— Звери! В какой карцер? Вы сами все из карцера! Долой карцер! Свободы! Света! Свободы, а не карцера! — Один охранник толкнул его, но в ответ разразилась еще более страшная буря: — Я буду жаловаться Его Величеству, вот что творят в Хорватии с народом!

Шум и суматоха нарастали. Начальник тюрьмы в этой сутолоке выпустил из рук бразды правления.

— Это настоящий Стеневац{14}, — кричит Мачек, отталкивая напиравших на него и Ликотича людей.

Заметались и заключенные, бешено ругаясь, охранники принялись разгонять их, тащить в здание тюрьмы. Заключенные сбились в группы и, чтобы позлить охранников, смеются. Только Феркович хрипит, будто горло у него забито песком, требует равенства для всех, настаивает, чтобы его жену поместили в больницу.