Юлия Горишняя - Слепой боец

• Название: Слепой боец
• Автор: Юлия Горишняя
• Издательство: М.:АСТ, СПб.:Terra Fantastica
• Жанр: Фэнтези
• Год: 1997
• ISBN: 5-7921-0121-3, 5-15-000193-7

В холодных северных морях, где скрыты туманом таинственные острова, где в глубине фьордов прячутся корабли морских разбойников, странствуют герои этого романа. Им приходится испытать все — любовь и предательство, радость и боль, они проходят через междоусобную войну и гнев тех, кто владеет тайнами древней магии... Лишь бесконечная верность себе, несгибаемая сила духа и преданность друзьям и любимым спасают их в бушующих океанских просторах...

---

«Я должен что-то сделать», — вспомнила жаба. «Я должен что-то сделать», — вспомнил Гэвин, которого не было так давно уже, точно он рассыпался в прах. Но вида этого копья сейчас, всего лишь вида, было достаточно, чтоб он вернулся, как возвращается олово, переплавленное после «оловянной чумы».

Жаба попыталась двинуться вперед. Но не смогла. Она не смогла шевельнуть ни единой лапой. Ужас рождался в ней — в ней, не знавшей никогда никаких человеческих чувств, — и гнал ее прочь. «Зачем ты приволок меня сюда? — в ярости завизжала она на Гэвина. — Зачем? Как ты обманул меня, человечишка?! Я до э т о г о и не дотронусь. Я не смогу до него дотронуться! Я не смогу до него дотронуться!!! — визжала она. — Это смерть!»

«Это смерть!» — подумал Гэвин освобожденно-радостно, так же освобожденно и так же радостно, как страж ворот в то мгновение, когда пошел навстречу его копью. Как он устал. Как он, оказывается, устал от этой извращенной видимости жизни, от смерти, бродящей по Земле, словно вся усталость мира вошла в его душу и звала его: пусть будет конец, пусть все это кончится, и тогда он забудет жабьеглазое наваждение, как забудет остальное. Простая, настоящая, правильная смерть, сумерки, шепот теней над бесконечной равниной, безучастность, и больше никаких желаний, никакого могущества, никакого страха потерять то, что и так уже давным-давно потерял. Неужто он мог думать когда-то, что это страшно. Только бы скорей, нет сил больше ждать.

Но здесь сейчас не было никого, кто мог бы взять копье в руки и сделать все вместо него, позволив лишь пойти навстречу. Самыми долгими мгновениями в жизни Гэвина были мгновения, когда он шевельнул коротенькой жабьей лапкой и сделал шаг вперед, и еще один шаг, и еще. С каждым движением словно что-то горело в нем и умирало, и наконец он оказался рядом с копьем, но не смог себя заставить прикоснуться к нему. Каменная жаба в нем уже не визжала, а бессильно хрипела, и Гэвин очень хорошо знал, что она хрипит.

«Я — Гэвин, — подумал он. — Я Гэвин, сын Гэвира. А это всего-навсего копье моего отца».

Как-то нелепо, скорее плечом, чем пальцами, он потянулся к древку, толкнул его и, покуда копье падало, тоже ткнулся в снег.

А потом время вернуло миру способность быть. Времени теперь было много.

Время опять текло внутри Гэвина биением горячей жилы в животе. Время текло внутри него, оттого что отныне в нем снова не было никакой вечности и не будет, покуда не придет срок спуститься на серые равнины, где в конце концов окажутся души всех людей.

Когда Гэвин открыл глаза, он лежал ничком в снегу, и его рука была на копье — обыкновенная человеческая рука. А рядом с ним лежал волк, тоже положив лапу на древко, а на лапу — лобастую голову, и вид у волка был такой измученный, точно он гнал целый день быстроногую олениху, удравшую все-таки. Его вел более прямой путь — путь инстинкта, того самого, что отыскивает заболевшему зверю нужный гриб или траву в лесу; но кто сказал, что они легче, — прямые пути?

— Ты тоже, волк, — прошептал Гэвин, едва сумев пошевелить губами.

А потом он опять закрыл глаза. Больше у него ни на что не было сил.

Говорили, что, может быть, Гэвину много легче оказалось бы жить, если бы он в своей жизни счел по-настоящему равным себе не только одно-единственное существо — волка, после того как тот тоже сумел перебороть в себе жабью заразу, как перебарывают болезнь, и вернуть себе себя самого. Ведь ни один человек на свете не стал Гэвину таким другом, каким был волк: другом из тех, с которым никогда не чувствуют нужды выяснять, кто сильнее, кто слабей и кто кому должен подчиняться; из тех, которому не стыдно показать свою слабость и сила рядом с которым нужна не для того, чтоб его превзойти; из тех, перед которыми даже смешным не страшно быть, потому что они все равно знают, каков ты есть, да и ты все знаешь про них. Иметь такого друга — очень много. Оказавшись способным на эту дружбу равных, иметь лишь одного такого друга — очень мало. Да, говорящие так правы. А еще они правы в том, что волк, который жил себе в лесу и приходил к Гэвину тогда, когда ему, волку, хотелось, — это для людей было уже слишком. В прозвище «Волчий Гэвин» всегда таилась до поры до времени доля настороженности — всегда, даже когда и не подразумевалось в нем еще ничего дурного.

И, по словам многих, волк Гэвина был все-таки не совсем волк — не просто волк. И говорящие это тоже правы, хоть и не так, как понимают себя сами. Конечно, то был не просто волк, иначе они с Гэвином и не нашли бы друг друга: он был не просто волк, как и Гэвин был не просто человек, а — Гэвин…

А тем временем к востоку от этих мест охота на Сребророгого Оленя подходила к концу. Хозяйка Леса не смогла спасти своего любимого зверя, оттого что ему было суждено погибнуть, но она смогла отомстить; и она сделала так, чтоб Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, оказались близ Оленя почти одновременно, только Локхир — позже, чем желал бы.

На широкой поляне Гэвир, сын Гэвира из дома Гэвиров, настиг наконец оленя, и тот, не желая больше убегать, встал и обернулся, чтобы принять бой. Было утро, облака затянули небо, и солнце сквозь них светилось, точно серебряная монета. Ветер замер, когда Гэвир, сын Гэвира, выбежал из леса на своих лыжах и увидел Оленя, который ждал его; это была важенка, рослая, как олени на материке, и сильная, и под свежей шкурой ее, несмотря на всю их гонку, могучие мышцы не дрожали, как будто она никогда не знала усталости и никогда не могла узнать смерти, а сияние ее рогов было прекрасно, как свет звезд. У нее были глаза глубокого зеленого цвета, словно спокойное море, и гладкая шерсть, такая белая, как пена бурлящих волн, или как снег на горных вершинах в лучах рассвета, или как холодный клинок молнии. Снег искрился вокруг нее, отражая ее сияние. Она стояла, угрожая рогами, и тело ее пело своею силой, и гневом, и холодным чистым восторгом битвы, и красота ее, не знавшая страха, была нацелена прямо в Гэвира, как стрела.

— Ты моя, — сказал Гэвир.

Может быть, в эту минуту он забыл даже об Ивелорн. И ему было безразлично теперь, что будет он делать потом с серебряными рогами, и исполнит ли гордая Ивелорн свое обещание; не все ли равно, достанется ли ему другая красавица, когда уже досталась вот эта — с морской зеленью своих глаз и шерстью белее облака. Чем бы ни кончилась их битва, ему или ей было суждено здесь погибнуть, она принадлежала ему навсегда.

Да, это Хозяйка Леса сделала так, чтобы с другой стороны к их поляне уже приближался Локхир, сын Локхира из дома Локхиров, чьи спутники потеряли его; но не ею это было решено. Это было решено много раньше, быть может, еще в миг сотворения мира, судьбою, которая выше стихий и людей. Хозяйка Леса знает о судьбе много больше, чем люди, но точно так же ничего не может изменить, потому что судьба продиктована всегда нашей собственной волей и нашими желаниями, от которых мы не откажемся, как не отказался бы сейчас Гэвир от своей добычи, знай он наперед все, что случится после того, как убьет он Сребророгого Оленя. И даже это знание, наверно, не отравило бы его радости — ни на мгновение.

А Локхир, сын Локхира, был свирепый, страстный и угрюмый человек, как все Локхиры: все Локхиры были свирепы, как все Гэвиры — горды. Но этот Локхир уродился еще более опасным, чем бывало обычно в их роду; порою черная тоска налетала на него порывами, и тогда он замолкал и уходил прочь от людей, как безумный, а порою — черная ярость, и тогда он убивал и крушил без разбору. И вот такого человека угораздило потерять голову от Ивелорн.

Он выбрался на поляну с другой стороны и увидел изрытый рогами и истоптанный снег, и кровь на снегу, и лежащего на нем Оленя с охотничьим копьем в боку, и Гэвира, что стоял рядом. Ярость вступила в него, и Локхир, закричав, бросил свое охотничье копье в Гэвира, через всю поляну, от одного конца ее до другого — верных пятьдесят шагов от места, где был один, до места, где был другой. Копье попало Гэвиру в грудь и пронзило его, вот какой силы был бросок. И оттого эта поляна с тех пор называется Копье Локхира.

Так случилось, что Локхир, сын Локхира, стал убийцей Гэвира и еще клятвопреступником вдобавок, оттого что перед тем как отправиться за Оленем, оба они дали клятву перед старейшинами округи не мешать друг другу, пока не кончится охота, — старейшины опасались, что выйдет из этого худо. И вот — охота еще не окончилась, хотя Олень был убит, охотники не вернулись еще домой, — а Гэвир лежал в снегу с копьем Локхира в груди.

Спутники Гэвира, отставшие от него, в эту минуту добрались до поляны тоже и, увидев все это и Локхира, не успевшего еще ступить ни шагу, закричали от ярости. «Будь проклят ты, Локхир!» — успел выкрикнуть брат Гэвира и схватился за лук, и вот тут вдруг жестокая метель сорвалась с гор на поляну, но за мгновение до того, как она все закрыла так, что невозможно стало разглядеть собственной руки, все увидели стоящую над Оленем Хозяйку Леса. Она была огромна, как сосна, но в лице ее не было гнева, а только горе и одиночество; ее седые волосы — ведь зимою она старуха — рассыпались по плечам, забитые снегом, и белая накидка взвивалась, собирая ветер.