Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)

• Название: Сквозь столетие (книга 1)
• Автор: Антон Хижняк
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00868-3

В центре романа старейшего украинского писателя Антона Хижняка — история крестьянской семьи Гамаев. В судьбах героев отражается сложность борьбы украинского народа за революционные преобразования, за утверждение Советской власти.

Действие романа развертывается в селах Полтавщины, в Петербурге, Москве…

---

В комнату вбежала служанка:

— Отец Василий! Приехали! Встают с хваитона!

— Хорошо, сейчас иду встречать, а ты приготовь на кухне ужин для кучера, нужно его покормить.

Маша и Никита остались в комнате вдвоем. Маша, нервничая, ходила от окна к порогу и обратно. Никита успокаивал ее.

— Не волнуйся, Машенька, расспросим этого человека о нашем Аверьяне. Расскажет нам, где он живет, и поедем в гости.

— Где же они? — раздался в передней хрипловатый голос, и в комнату влетел бородатый мужчина в белом чесучовом костюме.

— Маша! Машуня моя! Сестрица! — бросился он к Маше. — Гордей Павлович! Это она! — сказал своему спутнику, вошедшему вместе с ним в комнату.

Маша воскликнула:

— Аверьян! Братик мой!

А он подскочил к ней, обнял и стал неистово целовать.

Отец Василий, его гость — однокашник по бурсе и Никита стояли молча, потрясенные такой бурной встречей.

— Аверьянушка! — сказала возбужденная Маша. — А это мой Никита, посмотри!

— Вижу! — рванулся к Никите Аверьян. — И ты тут, преображенец!

Они обнялись по-солдатски и трижды поцеловались. Долго смотрели друг на друга.

— А я бы тебя не узнал, — сказал Никита, — тогда у тебя были молодецкие гусарские усы, а теперь борода до пояса и шевелюра такая, что и в шапку не затолкнешь.

Маша взяла Аверьяна за руку, а второй обняла Никиту.

— Отец Василий! Поглядите на нашу троицу. Последний раз мы виделись двадцать лет назад. Это мой брат, Аверьян Герасимович. Аверьянушка. Уже совсем стариком стал. А бородища! Хоть пол подметай.

Он смотрел на них и молчал, лишь улыбался, поглаживая бороду.

— Почему молчишь? Познакомься. Это наш хороший друг, отец Василий.

— Рад, рад! Спасибо вам! Слыхал, слыхал. Мне, — поклонился хозяину Аверьян, — о вас рассказывал мой коллега, ревностный слуга статистики, уважаемый Гордей Павлович. Это он виновник сегодняшнего праздника.

— Аверьян! Это и мой праздник! — снова обняла его Маша. — И, возможно, больше, чем твой.

— Возможно, возможно, — прижался к ней Аверьян Герасимович.

— Ну что ж, дорогие гости, приглашаем к трапезе, — повел всех к столу отец Василий.

Никита, Маша и Аверьян так увлеклись разговором, что хозяин то и дело напоминал им не забывать о произведениях кулинарного искусства. Расспрашивали друг друга о том, как жили до сих пор. Ведь за двадцать лет много воды утекло. Маша сидела рядом с Аверьяном и не отходила от него ни на минуту. Радость ее была безграничной. Встреча с Аверьяном мысленно возвратила ее в уютную петербургскую квартиру на Садовой улице. Поговорив о родном городе, она попросила Аверьяна рассказать, где он странствовал все эти годы.

— Дорогая сестрица! За один вечер всего не расскажешь. Десять лет я жил в сибирском городе Вилюйске.

— Это далеко? — спросила Маша.

— Ой, очень далеко. Я точно не знаю, но люди говорят, что тысяч десять верст будет.

— О, как далеко! — воскликнул Никита.

— Далеко, очень далеко, Никита Пархомович, — добавил отец Василий. — Отсюда не видно.

— Не видно! — усмехнулся Аверьян. — И честным людям лучше туда не попадать.

— А людей там много? — поинтересовалась Маша.

— Мало, мало, моя Машуня. Там очень холодно. Зимы долгие. Морозы бывают до сорока градусов. Когда-то это был хутор-зимовье на речке Вилюй. Основали хутор казаки более двухсот лет назад. Не так давно туда начали людей в ссылку отправлять. Хочу вам еще кое-что сказать. — Он понизил голос до шепота и закашлялся.

В эту минуту отец Василий вышел из комнаты и, возвратившись, сказал:

— Фекла уже пошла домой. Можете говорить, Аверьян Герасимович.

— Продолжаю, господа. При мне в вилюйской тюрьме сидел Николай Гаврилович Чернышевский.

— Чернышевский? — воскликнула Маша.

Отец Василий тоже спросил:

— Вместе с вами Николай Гаврилович сидел?

— В одно время. Только мы, сосланные, свободно ходили по городу. Собственно, какой это город? Две короткие улочки, несколько десятков домов и тюрьма. Только в это заведение нам хода не было, — горько усмехнулся Аверьян. — Понимаете, не потому, что очень стремились туда попасть, а нас туда не пускали. Мы свое отбывали, жили под надзором полиции, ежедневно ходили к приставу на поверку. А Николая Гавриловича упрятали в острог.

— Так ты его и не видел? — не терпелось Маше.

— Не удалось, Маша. Но нам рассказывали о его жизни в том ужасном остроге. Это страшная тюрьма. Сидел он в камере, выпускали во двор гулять на полчаса — и опять в клетку.

— Звери! Людоеды! Подлецы! — вскричал отец Василий. — Извините за такие резкие слова. — И перекрестился. — Мученик за идею! Воистину мученик! Отслужу молебен за здравие мученика Николая. Отслужу… Полиция наша и знать не будет. Я это сделаю в день его святого.

— Отслужите, отче Василий, — поклонился ему Аверьян. — Это настоящий мученик. Только три года назад царь разрешил ему переехать из Вилюйска в Астрахань.

— Отмучился за всех нас, — задумчиво произнесла Маша. — Я его сразу полюбила, как только прочитала роман. Он подсказал нам, молодым, что делать. Благородный человек.

— Благородной души человек! Таких людей мало на планете. Это подвижники! — сказал Аверьян.

— Это святые! — тихо добавил отец Василий.

— В Вилюйске, — продолжал Аверьян, — запрещено не только что-либо делать или высказывать свои мысли, но даже думать. Однако из-за тюремных решеток к нам доходили вести о Николае Гавриловиче. И мы восхищались его благородством. Это подлинный рыцарь чести. После Нерчинской каторги, где он страдал семь лет, его перевели в Вилюйскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Это произошло еще тогда, когда я с товарищами томился в вилюйской ссылке.

— А вы знали, что недалеко, рядом с вами, автор романа «Что делать?»? — спросила Маша.

— Знали, Машенька, и старались через надзирателей, хотя это и трудно было, узнавать о здоровье человека, которого мы боготворили. Нам тяжело жилось, но мы сбрасывались по трешке и пятерке. Приглашали офицеров на рождественский вечер или на Новый год, подсовывали рубли надзирателям. И они, предупредив, чтобы это оставалось в тайне, передавали наши поздравительные открытки Николаю Гавриловичу, а иногда тайком рассказывали о его жизни в камере. Я только что употребил слово «рыцарь». Понимаете… Отче Василий и ты, Маша! Тысячи раз простите, но разрешите закурить папиросу. Понимаете, привычка.

— Глубокоуважаемый Аверьян Герасимович! Курите, пожалуйста, у нас нет курильщиков, даже приятно почувствовать запах табака. Вы не возражаете, Мария Анисимовна? — взглянул на нее отец Василий.

— Что вы! Я всегда шла навстречу просьбам дорогого брата.

— Так вот, — с удовольствием, смачно затянувшись, продолжил Аверьян. — О слове «рыцарь». По написанию оно близко к слову «царь». Прислушайтесь! Ры-царь! Без первого слога слышится — царь. Так этот самый царь, сиречь людоед, как выразился отец Василий, загнал рыцаря Чернышевского на каторгу. А потом, когда Николай Гаврилович отбыл нерчинский ад, его отправили в ужасное вилюйское чистилище…

— Простите, что перебиваю. Чудесно сказали. Как в вашем рассказе к месту слова Данте! — восторженно произнес отец Василий.

— Благодарю за комплимент. И тогда в это чистилище, где Чернышевскому было не легче, чем в Нерчинском аду, царь-людоед, палач-«освободитель» послал своего прислужника в Вилюйск, чтобы тот милостью и хитростью выжал из Николая Гавриловича просьбу о помиловании. И тогда, мол, царь выпустит его на волю. И наш учитель и друг, наш рыцарь отказался от унизительного прошения. Сочувствующий нам офицер рассказал, как это происходило. Когда царский посланец сказал Чернышевскому, что, если он напишет прошение о помиловании, его освободят и разрешат уехать домой, Николай Гаврилович гордо ответил, что не станет унижаться и просить о помиловании. И отказался подавать прошение, поскольку не считал себя виновным, ему не в чем раскаиваться. Вот что значит честный, благородный человек! Мы собрались на чаепитие и составили небольшое письмо к Николаю Гавриловичу, в котором пожелали ему прежней стойкости. Он понял, о чем идет речь.

Ни хозяева, ни гости и не заметили, как в соседней комнате кукушка прокуковала двенадцать раз.

— Ой! Уже полночь! — спохватился отец Василий. — Нужно подтянуть гири. Слышали, какие у меня вежливые часы?

Однако и кукушкино напоминание не остановило задушевного разговора.

Прощались поздней ночью. Поднимая рюмку на прощание, Аверьян сказал:

— Уважаемое содружество! От вашего имени, от всех вас разрешите извиниться перед моим коллегой Гордеем Павловичем. Мы так разговорились, что совсем забыли о нем, будто его и за столом нет. Уважаемый Гордей Павлович! Не гневайтесь. Я не виделся с сестрицей Машей и зятем Никитой двадцать лет. Это — полжизни. И вдруг такая неожиданная встреча. Вот мы и заговорились. Не сердитесь, Гордей Павлович. Вы же главный виновник этой встречи. Так вот, за встречу и за ваше здоровье подымем кубки и попросим прощения. А то, что здесь говорилось, надеюсь, останется между нами и только в этих стенах. Я уверен, что все мы единомышленники, и дай боже, чтобы никто из нас не попал в Вилюйский край. Я знаю Гордея Павловича, он знает отца Василия. Вы, Маша и Никита, знаете меня и наших сегодняшних хозяев. Значит, одна семья! Поднимаю тост за мир и согласие в нашей семье.