Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)

• Название: Сквозь столетие (книга 1)
• Автор: Антон Хижняк
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00868-3

В центре романа старейшего украинского писателя Антона Хижняка — история крестьянской семьи Гамаев. В судьбах героев отражается сложность борьбы украинского народа за революционные преобразования, за утверждение Советской власти.

Действие романа развертывается в селах Полтавщины, в Петербурге, Москве…

---

Неожиданно перед Никитой появился командир роты и натужным голосом крикнул: «Шагом марш!» Надо выходить, ведь Никита Гамай правофланговый в первой шеренге. Вышел на три шага вперед и замер. Командир полка что-то вынул из сундука и тычет ему. Никита сразу не понял, потом видит, что генерал подает ему руку, протянул и Никита свою. «Спасибо за отличную службу! Царский подарок!» — хриплым голосом произнес генерал и положил серебряный рубль на солдатскую ладонь.

Никита принял монету дрожащими руками и подумал: «Где царь взял такую тьму-тьмущую денег? Это же тысячи рублей!»

Подумал и испугался — ведь Петрушенков запрещал даже думать.

Занятия шли своим чередом, Петрушенков по-прежнему донимал Никиту своими командами: «Рядовой Гамай! Быстро отвечай! О чем должон думать русский солдат?»

Напрягая память, забитый полтавчанин торопливо произносил: «Русский солдат должон думать о царе-батюшке! — И, запнувшись на какое-то незамеченное фельдфебелем мгновение, добавлял: — И о всем царствующем доме, дабы их охранять!» Фельдфебель хотя и топорщил усы, но, видимо, был доволен ответом, заметив только: «Дабы» — это ты уже сам прилепил, да ничего. Но что еще?» Никита ожидал этот вопрос и тут же отчеканил: «Думать должон о царе, вере и отечестве!» — «Молодец, Гамай! Только для ранжиру надо слова произносить так, как по уставу положено: за веру, царя и отечество!» «Есть — за веру, царя и отечество!» — повторил Никита.

Он так старательно чистил винтовку и сапоги, холил свои усы и так тянулся перед фельдфебелем, что тот стал благоволить к послушному солдату и чаще отпускать Никиту по воскресеньям на прогулку. Проявляя усердие, Никита хотел заслужить увольнительную в город, чтобы хоть на часок вырваться из опостылевших казарменных стен, а главное, походить по Петербургу с соседом по койке, бойким Аверьяном, хорошо знавшим столицу, который водил его по прямым, как натянутая струна, улицам и показывал разные диковины. Туда, где было написано: «Солдатам и собакам вход запрещен», так же как и в Летний сад, они не заходили. Аверьян водил его на Дворцовую площадь и Марсово поле, к памятнику царю Петру. Грозный император как влитой сидел в седле и протянутой рукой как бы приглашал: гуляйте по городу и помните, что это я здесь заложил Петербург. Никита поинтересовался, почему ко всем известному имени Петр приставили какое-то «бург». Аверьян растолковал, что это слово немецкое, а прижилось потому, что тучей хлынули в Россию немцы, так как царь Петр, да и царствовавшие после него уж очень просили иноземцев ехать к нам, потому что, мол, у русских ума мало. Вот все эти задрипанные герцоги, голодранцы-бароны и графы полезли в Россию, как осы на сладкий пирог.

Никита слушал, боязливо оглядываясь.

— Что ты дрожишь? Никто нас тут не слышит. Не бойся. Если сам не скажешь никому о нашем разговоре, то никто не узнает, — рассудительно произнес новый друг Никиты.

Какой-то странный этот Аверьян. Из городских людей. Не из дворян ли? Потом Никита узнал, что отец Аверьяна чем-то провинился, и Николай I, отец нынешнего царя, сослал его куда-то. А когда сынок стал подростком, ему некуда было голову преклонить. Его мать бедствовала, терпела нужду, пришлось упасть в ноги знакомому генералу, просить, чтобы пристроил сына хотя бы рядовым, но только в гвардейский полк, там ума наберется, глядишь, и в офицеры выйдет, как-никак, а все-таки он дворянского рода. Генерал смилостивился, определил Аверьяна Несторовского в гвардию солдатом. А мать прозябала где-то в Москве, став приживалкой в семье далекой родственницы-баронессы.

Несколько раз в воскресные дни Никита с Аверьяном прогуливались по Петербургу.

Аверьян постепенно знакомил друга с литературой, читал ему наизусть стихи Пушкина, рассказывал о сочинениях Гоголя, а Никита, затаив дыхание, слушал и просил:

— Расскажи, расскажи еще, Аверьян! Ой, как интересно! Впервые слышу о Тарасе Бульбе! Я люблю читать, Аверьян, но в нашей Запорожанке книг не было. Да и кому они там нужны, когда в селе почти все неграмотные. Как-то увидел я у церковного дьячка на полке книжки, выпросил и прочитал. Пишут в них о морях и океанах, о Киевской лавре, о князе Дмитрии Донском. Дважды перечитал их.

Аверьян почувствовал, что у этого селянина острый ум и природная сообразительность. Вот бы дать ему образование!

Никита, увлекшись, рассказал Аверьяну, как обучался грамоте у сельского дьячка. Это был сухощавый, еще крепкий и добросердечный старик, который собирал в церковной сторожке детей и вдалбливал им в головы азы науки. Он сочувствовал несчастным крепостным, родителям этих малышей, стремившимся обучить детей грамоте. Вначале это была не школа, а всего лишь кружок при церкви. Спустя какое-то время в небольшой хате открыли школу, где детей обучал грамоте диакон Евгений. Никита рассказывал, с каким прилежанием он учил азбуку, составлял из слов слоги и как радовался, когда впервые написал свою фамилию на бумаге. Но это еще не все. Этот учитель познакомил учеников с основами арифметики. Мудреную таблицу умножения Никита быстро выучил наизусть. По-детски удивлялся, как же это происходит? Умножают пять на пять, а получается двадцать пять. Никита даже помогал своим ровесникам усвоить таблицу умножения.

Урывками, в короткие свободные минуты и во время прогулок по Петербургу, Аверьян много рассказывал Никите о литературе. Аверьяну было приятно, что у него появился такой любознательный «ученик», как он шутя называл Никиту.

Служба проходила серо и скучно, медленно тянулись дни и месяцы, словно везли их на старых, утомленных волах. Никита ежедневно записывал на листочке бумаги очередной прожитый день в казарме — сто двадцатый… триста сорок пятый. Скоро уже и конец году петербургской солдатчины. Каждый день мечтал, когда он вновь увидит свою Запорожанку! Думал-гадал, что там делает Мотря. Возможно, и забыла уже. И тут же вспомнил, как однажды вечером, сидя на печи, слышал бабушкин разговор о немилых сердцу. Хотя было ему тогда лет десять или одиннадцать, а понял, как тяжело живется тем, кого женили против их воли. Никита и Мотря не любили друг друга. Никита не питал к ней горячих чувств, и она сторонилась его, потому что пленил ее сердце пышноволосый Игнат. Но наперекор всему свадьба состоялась. Пьянице помещику Верещаке захотелось побыть в роли старшего боярина на их свадьбе, и он добился своего. Даже после того, как царь огласил манифест об отмене крепостного права, Верещака продолжал верховодить и своевольничать в уезде. Он считал себя хозяином Запорожанки и с помощью пятерых свирепых гайдуков расправлялся с непокорными. Эти барские прихвостни могли глухой ночью убить ослушника Верещаковой воли, и никто бы не узнал, не защитил. Вот и пришлось старым Гамаям покориться ему. При воспоминании об этом сердце Никиты наполнялось гневом. Он радовался тому, что пропойца Верещака промотал свое поместье и земли и они теперь перешли в руки удельного ведомства. А дети-сироты стали нахлебниками у далекого родственника, живущего возле Миргорода. Случилось это именно тогда, когда Никиту призвали в армию на действительную службу.

Как-то в воскресенье Аверьян предложил Никите изменить маршрут и отправиться не в центр, а на окраину Петербурга, на Охту, где не было богатых магазинов, где люди жили вдали от шума чистых «барских» улиц. Потом они оказались на Садовой улице. Приблизившись к высокому зданию, нырнули в подворотню и зашли в замусоренный подъезд. Поднимаясь за Аверьяном по грязным ступенькам на пятый этаж, вдыхая смрад кухонных испарений, Никита мысленно ругал себя за то, что согласился пойти с ним. Еще больше расстроился, когда на многократный стук Аверьяна открылась дверь и в темноте на пороге прозвучал скрипучий, неприятный старушечий голос:

— Кого это принесло?

Аверьян откликнулся, и голос сразу изменился. Женщина заговорила ласково, назвала друга дорогим Аверьянушкой и пригласила их в квартиру. В передней было темно. Никита зацепился за что-то плечом — загремел, упав на пол, большой металлический таз. Неуклюже подавшись в сторону, Никита наступил на что-то мягкое и услыхал мяуканье — сапогом придавил кошку.

— Простите, — сказала женщина. — Ничего, ничего. Уйди, Мурка. Не путайся под ногами.

Из передней вошли в сумрачную комнату. Придя в себя, Никита подумал, что в это убогое жилище никогда не заглядывало солнце.

— Садитесь, садитесь, пожалуйста, — пригласила женщина с печальным лицом.

А Аверьян произнес:

— Знакомьтесь! Это мой однополчанин, собственно говоря, одновзводец. Посмотрите, какой гвардеец. Зовут его Никитой. Сам он с далекой Полтавщины. Маша, что же ты не подходишь к нам?

Никита увидел в углу возле окна девушку, склонившуюся над шитьем, что ворохом лежало на небольшом столике.

Маша взглянула на гостей, и Никите показалось, что в комнате стало светлее. Словно в затемненные окна заглянуло солнце, что до сих пор где-то пряталось. Два шага отделяли его от девушки, а ему казалось, будто стоит рядом с ней. Его осветили большие голубые глаза с длинными, пушистыми ресницами, трепетавшими, как крылышки вспугнутой птички. Никита забыл обо всем на свете: о неприятной женщине, об Аверьяне, об убогой квартире. Стоял по-строевому навытяжку, опустив руки по швам. Смущенный, он даже не догадался снять фуражку при входе в комнату и теперь, быстро сорвав ее с головы, отступил к порогу.