Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

— Друзья, скоро все мы вступим в широкий мир и разойдемся в разные стороны, каждый своей дорогой. В коллеже мы обрели друзей, которых не следует терять. Дружба, завязанная в юности, должна длиться всю жизнь. Оставить ее в стенах коллежа, покидая его навсегда, значило бы оставить там самое драгоценное наше сокровище. Мы не совершим этой ошибки. Немедленно по окончании коллежа мы должны создать центр, где все могли бы встречаться. Что будет представлять собой этот центр? Клуб, кружок, общество, академию? Товарищи, вы сами должны это решить.

Это предложение всем понравилось. Его тут же обсудили, и сразу выяснилось, что для учреждения общества, кружка или клуба требуется значительный капитал, огромная организационная работа и знание законов — все это было не по силам риторам и философам. Правда, Фонтанэ брался за три месяца организовать первоклассный клуб, но его соблазнительные предложения были отвергнуты. Подавляющее большинство высказалось за академию, не зная хорошенько, что это такое. Но самое название нам льстило.

После долгих и беспорядочных споров ученик дополнительного философского класса Изамбар предложил выработать устав. Это вызвало одобрение, но никто не пожелал взяться за такую неблагодарную задачу; в конце концов решили, что академики будут избираться из среды риторов и философов, а заседания будут происходить нерегулярно, в разные сроки, и будут посвящены чтениям и докладам, занимательным, но серьезным.

Мы избрали двадцать академиков, оставив за собой право по мере надобности увеличить их число. Мне трудно припомнить имена этих двадцати. Но не удивляйтесь, ибо, как говорят, существует на свете некая знаменитая академия, сорок членов[364] которой никто не в состоянии назвать.

Нам не терпелось выбрать для нашей академии подходящее наименование. Все предлагали наперебой:

— Академия друзей.

— Академия Мольера. И пускай там будут играть комедии.

— Академия Фенелона.

— Академия риторики и философии.

— Академия Шатобриана.

Фонтанэ заявил проникновенным голосом:

— Друзья, есть человек, одаренный блестящим красноречием, который всю свою долгую жизнь посвятил защите угнетенных. Прославим же его благородную деятельность и присвоим нашей академии имя Берье.

Это выступление было встречено насмешками и громким шиканьем, — не потому, что знаменитый адвокат казался нам недостойным такой чести, но потому, что Фонтанэ, как известно, готовился выступать в суде и хвастливо уверял, что заменит там Берье. Максим Дени крикнул:

— Давайте уже сразу назовем академию именем Фонтанэ.

Лаборьет неожиданно выпалил:

— Я предлагаю: Французская академия.

Раздался взрыв хохота. Он ничего не понял и страшно рассердился, так как был вспыльчивого нрава.

Ла Бертельер, пользовавшийся среди нас авторитетом, сказал твердым голосом:

— Поверьте мне, лучше всего присвоить академии имя Блэза Паскаля[365].

Предложение было принято восторженно и единогласно.

У нашей академии теперь было название. Только тут мы спохватились, что у нее нет помещения.

Простодушный Шазаль предложил нам проводить заседания в сарае торговца фуражом, на улице Ретар.

— Мы отлично там устроимся, — сказал он, — только не надо зажигать огня, чтобы не случился пожар.

Это пристанище, более подходящее для крыс, чем для академиков, никому не понравилось. Фонтанэ высказал мнение, что можно собираться в моей спальне, заявив, что она просторная, хорошо проветривается и расположена на самой красивой парижской набережной. Испугавшись, что мне придется разместить у себя целую академию, я клятвенно уверял, что это не комната, а просто чулан, что там негде и повернуться.

Мурон предложил мастерскую кружевниц, Изамбар — склад книжной лавки, Совиньи — квартиру своего дяди Мориса. Им оставалось только удостовериться, не заняты ли эти помещения. Но на другой день квартира дяди Мориса, склад книжной лавки и мастерская кружевниц исчезли как по волшебству. Они растаяли, словно дворец Аладина от взмаха жезла злого чародея. Мы уже отчаялись отыскать помещение, как вдруг Совиньи поручился, что достанет для нас комнату Тристана Дерэ. Тристан Дерэ был тот самый ученик, которого я целых три месяца пылко любил за его изящество и с которым вскоре поссорился, потому что он не принял меня в свою команду во время игры в лапту. Его комната на третьем этаже старинного особняка, на улице св. Доминика, была отделена от комнат родителей длинным коридором. Совиньи, видевший эту комнату, говорил, что она великолепна. Как раз в это время Дерэ пригласили играть в горелки, и к нему трудно было подступиться. Но Совиньи дерзнул с ним заговорить. Если Дерэ, можно считать, уже почти вступил в Сен-Сирское училище, то Совиньи был без пяти минут членом экипажа «Борда»[366]. Слова, которыми обменялись по этому случаю, в лице своих юных представителей, армия и флот, не сохранились для потомства. Но Совиньи, маленький, как карлик, и гордый, как индюк, объявил, что хотя Тристану наплевать на академию Блэза Паскаля, он все же охотно предоставит свою комнату академикам. Как только этот ответ стал известен, товарищи уполномочили Совиньи передать Дерэ благодарность от имени академии. Я не принимал в этом участия; я не мог простить Дерэ, что так его любил; я даже имел низость потребовать, чтобы его не принимали в академию. Но мои собратья возразили в один голос, что невозможно изгнать из академии того, кто ее приютил. Я предсказал, что водворение академии на улице св. Доминика погубит наше благородное дело. Это пророчество было мне внушено глубоким знанием характера моего бывшего друга. Наконец утвердили список членов академии и во главе поставили имя Тристана Дерэ.

Нуфлару и Фонтанэ было поручено сразу после окончания занятий купить бюст Блэза Паскаля, чтобы украсить им зал наших заседаний.

Президентом выбрали Мурона. Вступительное слово решили поручить мне. Столь почетная задача польстила моему тайному тщеславию и дала мне познать все радости славы, которые с тех пор мне уже не суждено было вкусить. Я был на седьмом небе. В тот же вечер я начал сочинять торжественную речь в серьезном и витиеватом стиле. Я включил туда перлы красноречия; в последующие дни добавил еще новые. И добавлял до последней минуты. Никогда ни одна речь не изобиловала столькими красотами; там не было ничего непосредственного, искреннего, непринужденного, ничего естественного, — одно красноречие!

В назначенный день двое наших уполномоченных, купив на улице Расина гипсовый бюст Блэза Паскаля, больше натуральной величины (лицо философа отличалось необычайно глубокомысленным и скорбным выражением), велели отправить его г-ну Тристану Дерэ на улицу св. Доминика. Наше ученое общество приобретало характер серьезный, суровый и даже мрачный.

В вечер, назначенный для торжественного открытия академии, разразился страшный ливень; дождевые потоки затопили улицу и тротуары; сточные воды, выйдя из берегов, хлынули на мостовую; яростные порывы ветра выворачивали зонты наизнанку. Стояла такая темень, что идти приходилось ощупью. Обеими руками я прижимал к груди свою вступительную речь, чтобы снасти ее от потопа. Наконец я добрался до улицы св. Доминика. На третьем этаже старый слуга, отворив мне дверь, молча проводил меня по длинному коридору, в конце которого находился зал заседания академии. Пока еще собралось только трое академиков. Однако, будь их больше, где бы они разместились?! В комнате было только два стула и кровать, на которой уселись Совиньи и Шазаль рядом с нашим хозяином Дерэ. На высоком зеркальном шкафу возвышался бюст Паскаля; в комнате, увешанной по стенам рапирами, шпагами, охотничьими ружьями, лишь это изваяние что-то говорило уму и сердцу.

Дерэ обратился ко мне сердитым тоном, показывая пальцем на бюст Паскаля.

— Ты думаешь, очень приятно ложиться спать, когда на тебя вот-вот грохнется эта дурацкая башка?!

За три четверти часа явились еще два академика, потом еще один, — Изамбар, Дени и Фонтанэ. И все решили, что больше никто не придет.

— А Мурон, наш президент?! — воскликнул я с отчаянием оратора, который видит, что аудитория почти пуста.

— Да ты спятил! — возмутился Изамбар. — Разве можно в такой дождь, в такой ветер пустить на улицу Мурона? Ведь он же чахоточный. Он простудится насмерть.

Не дожидаясь больше президента, который предоставил бы мне слово, я решил выступить сам и начал чтение своей речи, уверенный в ее великолепии, однако сознавая, что по стилю она не вполне соответствует обстановке.

Я прочел:

— Господа академики и дорогие собратья! Вы удостоили меня высокой чести, поручив предать гласности благородные задачи, которыми вы руководились, учреждая эту литературную и философскую академию, находящуюся под покровительством великого Паскаля, чей образ благосклонно нам улыбается. Две возвышенных задачи, проистекая, словно две полноводных реки, из ваших сердец и ваших умов, вдохновили вас…