Петер Розай - Очерки поэзии будущего

• Название: Очерки поэзии будущего
• Автор: Петер Розай
• Издательство: Деком
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-89533-034-7

Австрийский писатель ПЕТЕР РОЗАЙ (р. 1946) — автор более тридцати произведений в прозе, нескольких поэтических сборников, пьес и радиопьес. Лауреат престижных литературных премий. Произведения Розая переведены на все основные европейские языки.

На русском ранее публиковались романы "Отсюда туда" (1982), "Мужчина & женщина", ряд рассказов.

---

Было бы ошибкой верить, что земля состоит только из камней, хотя, после того как выльешь ведро воды, так кажется.

Один говорит: Я заново создам тебе твой мир — скажи только, из чего он состоит. А другой возражает: Не спеши! Смотри!

Китайские идеограммы схватывают мир сравнительно непосредственным образом, тогда как наши буквы подобны химическим веществам, с помощью которых мы -

Лес состоит, главным образом, из тонкоствольных деревьев, указывающих верхушками в разные стороны и ограниченных по одной стороне полосой света. Собственно говоря, я вижу только как бы дышащую массу, своего рода подвижную ткань, состоящую из мягкой, текучей субстанции, в которую воткнуты там и сям штанги или угольники.

Деревья как узкие полоски из серой, серовато-черной вяленой шерсти, к которым с одной стороны прикреплены кусочки переливающейся разными цветами жести (золоченой?). Почва — тут надо было бы еще сказать о папоротниках: справа и слева от дороги, на покатых склонах холмов — почва выглядит как чуть покачивающийся кочан салата, состоящий из камней, земли, листьев.

Макушки земляных холмов по сторонам дороги покрыты густой курчавой травой: как будто бы оттуда торчат львиные гривы с приклеившимися к ним мокрой листвой и мертвенно-серым перегноем.

Тем светлее кажутся раскачивающиеся мачты деревьев.

Львы пахнут гнилью.

А дорога? — Ах, этот приветливый просвет вдаль, обещающий молодость впереди и в вышине, поднимающийся вверх как штольня, прикрытая косыми сводами древесных крон. На дорогу падает рассеянный свет. Кажется, что он упал на дорогу вместе с листьями и продолжает падать. Листья скручиваются. Дорога поднимается, приветливо дымясь легким туманом, почти можно было бы сказать, она нарастает. А если посмотреть внимательнее, дорога и сама распадается на маленькие холмы и впадины, по которым она должна идти.

И, конечно, радостное чувство, навеянное дорогой, возникает оттого, что она проложена: оттого, что я замечаю: Вот там просвет.

Во всяком случае я могу этой дорогой идти. И есть правда в том, что я мог бы сказать кому-то другому: Вот дорога — иди! — и он встанет на путь.

Наша речь становится неуверенной, когда причина, о которой мы говорим, лишена определенности. Так и с жизнью: Если у тебя нет цели, тебе все будет тяжело.

— Но откуда же взять уверенность, чтобы выбрать цель? Разве неверно, что единственное, что дает уверенность, — это знание о том, что вот это мы делать можем, а то — нет, и точно так же наоборот?

Всякое мышление, не стремящееся к чему-то определенному, с необходимостью будет допускать сравнение с испорченным дорожным указателем, показывающим то в одну, то в другую сторону, будет кружением на одном месте.

И самое ужасное в том, что воление не зависит от мысли и ею не покрывается.

Мышление есть всего лишь инструмент воли.

Правда ведь: если ты говоришь: Я хочу сначала думать, а потом желать, — то ты, строго говоря, никогда не доберешься до желания: потому что последующее никогда не может вызвать к жизни предшествующее.

А если ты просто думаешь, то это и значит, что ты ничего не хочешь. (Мир из танцующих в воздухе мыльных шаров, которые переливаются разными цветами: Мир из лиственных кустарников, плывущих в золотистом воздухе: Мир камней, перекатывающихся с места на место.)

Элемент историзма в философии Витгенштейна: Он, собственно говоря, философ, завершающий XIX столетие, а именно буржуазную линию мышления того века (на Маркса и т. п. он никогда не ссылается, ни даже на Французскую революцию).

Существует, собственно говоря, два рода неудавшейся жизни: жизнь, основанная на понятиях и намерениях, которые недостаточно прояснены, —

и жизнь СЛАБОДУШНАЯ, не умеющая использовать свой шанс (именно ее представляет и Витгенштейн, по крайней мере в той части его философии, которая высказана).

В жизни следует предпринимать шаги, значения которых ты не знаешь: в отношении которых нет ясности.

Вероятно, что ЖИЗНЬ связана с мышлением гораздо меньше, чем нам представляется.

И что ты все про эту свою ЖИЗНЬ — это слово, которое ты пишешь заглавными буквами? Так много она для тебя значит? Ты, видать, получаешь от жизни удовольствие, дружок?

Едва ли можно утверждать, что жизнь представляет собой ценность, но невозможно настаивать и на обратном: именно потому, что мышление тут бессильно.

Каков мог бы быть простейший способ философствования: просто произносить предложения, одно за другим, потом соединить все эти предложения союзом И и сказать: вот это и есть моя жизнь!

Ни при каком способе философствования нельзя сказать: Здесь кончается то, что я имел сказать — мир! но можно только: Здесь я прекращаю.

Чтобы продолжить предыдущий пример: Последним словом философии был бы тогда союз И — такой способ заниматься философией был бы правильным до тех пор, пока не заходит речь о волении.

Воление знает цель: как ничто иное. (Теперь ты прогуливаешься поблизости от древнеиндийской мудрости и ее дериватов.)

Всякая измеримость, всякая возможность перепроверки связана с волей, с намерением, Без воли странным образом невозможен никакой диалог.

Симпатично и, в сущности, правильно у Витгенштейна, в его методе вот что: он никогда не доходит до последнего слова. Он как бы предупреждает читателя: Самое важное еще не высказано, еще впереди!

Так он растрачивает, конечно, свои силы по дороге. Как человек, который пошел выпить, но, дойдя до первой пивной, говорит себе: Нет, поищу чего получше — и так без конца.

Чем бесконечнее воля, тем ничтожнее фиксируемый, измеримый результат, т. е. кто хочет всего, ничего не добьется — в его глазах.

Пропойцы любят свой кабак, его кабаком был целый мир (в подражание Есенину). В большинстве кабаков и так яблоку негде упасть.

Когда отчаявшийся завопил в кабаке: Выбросьте к чертям ваши проклятые деньги! Смотрите на меня! Это конец, я гибну! — я чувствовал, что этот человек говорит какую-то правду. Я чувствовал, как мир идет ко дну: вокруг ступней отчаявшегося уже наметилась маленькая впадина и — какая красота — все, стойка, мебель, клубы табачного дыма, тусклые лампы, все, даже расквашенное лицо отчаявшегося, все-все подернулось вдруг сиянием надежды: сверкающим инеем!

Правда — это надежда, она светит во мраке — пусть даже это самая жалкая правда.

Тот, кто знает, что ему надлежит делать, бросает все как есть и уходит: Ты всегда чувствуешь, что живешь неправильно — как бы ты ни жил.

Сначала я все силы направляю на то, чтобы показать, что о вопросах жизни ничего невозможно сказать (о СТАРЫХ вопросах философии), а потом мне уже ничего и не надо говорить, я избавил себя от этой необходимости: чудесно!

Естествоиспытатель, рыдающий перед микроскопом, увидит, правду сказать, немногое. Окуляры будут заплаканы. Но жизнь не только в том, чтобы наблюдать.

Кто же подскажет, В КАКУЮ СТОРОНУ обратить взгляд? Что запеленговать? Какую выбрать область исследования?

Исторический аспект: Любая культура опирается на фундамент, о котором мало что известно, нет ясного знания — и растет столько, сколько может выдержать фундамент (договор основателей, их воля, подхваченная потомками) — до тех пор, пока все не начинает колебаться и рушиться.

Вот этот момент: когда корабль идет ко дну и только корма, почти вертикально, под прямым углом торчит из воды, а другие части уже внизу: момент красоты;

Мир становится чужбиной, если ты ничего в нем не хочешь: культура в той ее стадии, когда уже все равно, чего хочешь, договор нарушен, дороги стали беспричинными, бесконечными.

Женщина-мать сидит перед тобой, под глазами синяки, живот обвис, жирные бедра, зияющая дыра, такая огромная, что, когда заглянешь, мать, твоя мать, почти сразу же исчезает, растворяется в пространстве — и перед этим успевает сказать: Делай, что хочешь!

Ты идешь по городу, где все закрыто. Ты теряешь записную книжку с номерами телефонов. Ты больше не помнишь своего имени. Тогда в тебе начинает шевелиться последняя, бледная гордость.