Бенжамен Констан - Адольф

• Название: Адольф
• Автор: Бенжамен Констан
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1982

Книга Бенжамена Констана «Адольф» — одно из самых замечательных произведений французской литературы по силе, остроте и глубине психологического анализа, окрашенного своеобразной лирической чувствительностью, которая и делает это произведение в высшей степени романтическим.

Особенность книги в том, что здесь даны во всех подробностях перипетии угасания любовного чувства. Эволюция отношений Адольфа и его возлюбленной Элленоры и составляет сюжет романа, в котором почти демонстративно отсутствует что бы то ни было «внешнее»: среда, обстановка, пейзаж. Описывая и анализируя угасание любви, Констан как бы утверждает право своего героя любить и ценить самого себя превыше всего и всех. Так отражаются друг в друге либерализм политического и индивидуализм философско-психологического плана.

---

Мы действительно отправились в Польшу. Путевые впечатления, новизна всего, усилия, которые оба мы делали над собой, — все это порою вновь создавало между нами подобие близости. Давняя наша привычка друг к другу и многообразные события, нами пережитые вместе, были причиной того, что каждое слово, едва ли не каждый жест пробуждали воспоминания, мгновенно возвращавшие нас к прошлому и вызывавшие невольное умиление; так молнии пронизывают мрак, но не рассеивают его. Мы как бы жили памятью сердца, достаточно могущественной, чтобы мысль о разрыве была горестной для нас, и слишком слабой, чтобы мы нашли счастье в длительном союзе. Я отдавался этим ощущениям, чтобы отдохнуть от обычной стесненности. Мне хотелось дать Элленоре доказательства нежности, которые могли бы ее удовлетворить; иногда я пытался снова говорить с ней на языке любви, но эти ощущения и этот язык походили на те чахлые бесцветные листья, унылые остатки былой растительности, что печально увядают на ветвях дерева, вырванного с корнем.

Глава седьмая

Приехав в Польшу, Элленора тотчас получила разрешение пользоваться доходами от поместий, которые родственники хотели у нее отсудить, но обязалась не распоряжаться этими поместьями до исхода тяжбы. Она поселилась в одном из них. Отец мой, который в своих письмах ко мне ни одного вопроса не затрагивал прямо, ограничился язвительными замечаниями по поводу моей поездки. «Вы уведомили меня, — писал он, — что не уедете. Вы пространно изложили мне все причины, по которым решили не ехать; именно поэтому я был твердо уверен, что вы поедете. Я могу только жалеть вас, видя, как при вашей независимой натуре вы всегда делаете то, чего не хотите. Впрочем, я не берусь судить о положении, недостаточно мне известном. До сих пор вы казались мне покровителем Элленоры, и с этой точки зрения в ваших поступках было некоторое благородство, возвышавшее вас, каков бы ни был предмет вашей привязанности. Теперь ваши отношения уже не те: не вы покровительствуете ей, а она покровительствует вам; вы живете у нее, вы — посторонний, которого она ввела в свою семью. Я не высказываю своего суждения о той роли, которую вы избрали, но она может иметь свои неудобства, и я хотел бы, насколько это в моих силах, смягчить их. Я пишу барону Т., нашему посланнику в той стране, где вы находитесь, и препоручаю вас его благоволению; не знаю, пожелаете ли вы воспользоваться моей рекомендацией; усмотрите в ней по крайней мере доказательство моего усердия и никак не покушение на ту независимость, которую вы всегда так успешно умели защищать против своего отца».

Я подавил в себе размышления, вызванные тоном этого письма. Поместье, где я жил с Элленорой, было расположено неподалеку от Варшавы; я поехал в этот город, к барону Т. Он принял меня дружески и стал расспрашивать о причинах моего пребывания в Польше, о моих планах; я отвечал с некоторым замешательством. После нескольких минут принужденного разговора он сказал мне: «Я буду говорить с вами откровенно. Мне известны побуждения, которые привели вас в эту страну; ваш отец сообщил мне их; скажу вам даже, что понимаю их; нет мужчины, который раз в жизни не метался бы между желанием порвать не приличествующую ему связь и боязнью огорчить женщину, которую он некогда любил. По недостатку опыта молодые люди сильно преувеличивают трудности такого положения, им приятно верить в истинность всех проявлений отчаяния, которые для пола слабого и своенравного служат заменой твердости и разума. Сердце страдает от этого, но самолюбие тешится, и зачастую человек, чистосердечно думающий, что он идет на заклание во имя горя, им причиненного, на самом деле приносит себя в жертву иллюзиям собственного тщеславия. Среди страстных женщин, столь многочисленных на земле, нет ни одной, которая не клялась бы, что умрет, если будет покинута, и ни одной, которая не осталась бы в живых и не утешилась». Я попытался прервать его. «Простите, мой юный друг, — сказал он мне, — если я говорю без обиняков; но все то хорошее, что я слыхал о вас, ваши незаурядные способности, мысль о поприще, на котором вам надлежит подвизаться, — все это налагает на меня обязанность ничего от вас не утаивать. Я читаю в вашей душе наперекор вам и лучше вас; вы уже не влюблены в женщину, которая властвует над вами и возит вас за собой; если бы вы еще любили ее, вы не пожаловали бы ко мне. Вы знали, что ваш отец написал мне; вам нетрудно было предвидеть, что именно я скажу вам; вы не досадовали, слыша из моих уст доводы, которые сами себе повторяете беспрестанно и всегда без пользы. Репутация Элленоры далеко не безупречна».

«Прекратите, прошу вас, — отвечал я, — этот бесплодный разговор. Несчастливые обстоятельства могли повлиять в свое время на Элленору; можно судить о ней неблагоприятно по обманчивым признакам, — но я знаю ее вот уже три года, и нет в мире души более возвышенной, характера более благородного, сердца более чистого и бескорыстного». — «Как вам будет угодно, — возразил он, — но все это оттенки, в которые мнение света не углубляется. Факты непреложны, они суть достояние всех. Препятствуя мне упоминать о них, думаете ли вы этим их уничтожить? Послушайте, — продолжал он, — в этом мире нужно знать, чего хочешь. Вы не женитесь на Элленоре?» — «Разумеется, нет! — воскликнул я. — Она сама никогда не желала этого». — «Что же вы намерены делать? Она на десять лет старше вас; вам теперь двадцать шесть. Еще лет десять вы будете печься о ней; она состарится. Вы дойдете до середины своего жизненного пути, не начав и не завершив ничего, что могло бы удовлетворить вас. Вами завладеет скука, ею завладеет досада; она с каждым днем вам будет менее мила, вы с каждым днем будете ей более необходимы; и при вашем знатном происхождении, огромном состоянии, выдающемся уме вы кончите тем, что будете прозябать в глухом уголке Польши, забытый друзьями, потерянный для славы, терзаемый женщиной, которая никогда не будет довольна вами, что бы вы ни делали. Прибавлю еще два слова, и не будем больше возвращаться к предмету, который вам неприятен. Вам открыты все пути — литература, военная и гражданская служба. Вы можете притязать на то, чтобы породниться с любым, самым знатным домом. Вы созданы, чтобы достичь всего; но помните — между вами и успехом на любом поприще стоит одно неодолимое препятствие, и это препятствие — Элленора».

«Я счел своим долгом по отношению к вам, сударь, — так я начал, — выслушать вас молча; но я считаю также своим долгом по отношению к самому себе заявить вам, что вы отнюдь не поколебали меня. Никто, кроме меня, повторяю, не может судить об Элленоре; никто не может оценить в достаточной мере искренности и глубины ее чувств. Пока я ей буду необходим, я останусь возле нее. Никакой успех не утешит меня, если, покинутая мною, она станет несчастна; и если б даже мне пришлось ограничить свое поприще тем, чтобы служить ей опорой, утешать ее в печалях, окружать ее любовью и этим защищать от несправедливости света, ложно судящего о ней, — и то я полагал бы, что не напрасно прожил свою жизнь».

Я поднялся, досказывая эту тираду; но кто мог бы объяснить мне, по какой непоследовательности чувство, внушившее мне эти слова, угасло прежде, чем я договорил? Я решил возвратиться пешком, чтобы отдалить момент встречи с той самой Элленорой, которую только что защищал; я быстро прошел город: мне хотелось поскорее остаться одному.

Очутившись среди полей, я замедлил шаг; меня обступили тысячи мыслей. Роковые слова: «Между вами и успехом на любом поприще стоит одно неодолимое препятствие, и это препятствие — Элленора», — звучали у меня в ушах. Я мысленно с грустью окинул взором время, ушедшее без возврата: вспоминал надежды моей юности, веру в себя, некогда сулившую мне власть над будущим, похвалы, увенчавшие мои первые опыты, зарю известности, которая блеснула предо мной и погасла. Я мысленно твердил имена своих товарищей по занятиям, некогда вызывавших во мне горделивое презрение, а ныне, лишь благодаря упорному труду и размеренному образу жизни, далеко оставивших меня за собою на стезе успеха, уважения и славы; бездеятельность угнетала меня. Как скупцы представляют себе в сокровищах, ими нагромождаемых, все те блага, которые можно было бы купить на эти сокровища, так я видел в Элленоре источник моих бедствий — отказа моего от тех успехов, на которые я мог притязать. Я сожалел не о каком-либо определенном поприще: не испытав себя ни на одном, я сожалел о всех. Никогда не применив своих сил, я полагал их безмерными — и проклинал их; я досадовал, что природа не создала меня слабым и посредственным, — тогда мне по крайней мере не пришлось бы упрекать себя в том, что я добровольно впал в ничтожество. Всякая похвала, всякий лестный отзыв о моем уме или познаниях звучали для меня нестерпимой укоризной: мне чудилось, что я слышу, как восторгаются мускулами атлета, заключенного в оковы и брошенного в глубокую темницу. Когда я пытался вновь обрести силу духа, уверяя себя, что пора деятельности еще не миновала, образ Элленоры вставал предо мной, будто призрак, и снова бросал меня наземь; во мне вскипала ярость против нее, и по странному смешению чувств эта ярость нисколько не ослабляла ужаса, внушаемого мне мыслью, что я могу ее опечалить.