Бенжамен Констан - Адольф

• Название: Адольф
• Автор: Бенжамен Констан
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1982

Книга Бенжамена Констана «Адольф» — одно из самых замечательных произведений французской литературы по силе, остроте и глубине психологического анализа, окрашенного своеобразной лирической чувствительностью, которая и делает это произведение в высшей степени романтическим.

Особенность книги в том, что здесь даны во всех подробностях перипетии угасания любовного чувства. Эволюция отношений Адольфа и его возлюбленной Элленоры и составляет сюжет романа, в котором почти демонстративно отсутствует что бы то ни было «внешнее»: среда, обстановка, пейзаж. Описывая и анализируя угасание любви, Констан как бы утверждает право своего героя любить и ценить самого себя превыше всего и всех. Так отражаются друг в друге либерализм политического и индивидуализм философско-психологического плана.

---

Некое новое обстоятельство еще более осложнило это тягостное положение.

Неожиданно в поведении и манерах Элленоры произошла странная перемена: до того времени она, видимо, была занята только мною; вдруг я заметил, что оная благосклонно принимает поклонение окружающих ее мужчин и даже ищет его. Казалось, характер этой женщины, столь скрытной, столь холодной, столь недоверчивой, круто изменился. Она поощряла чувства, более того — надежды множества молодых людей, одни из которых пленялись ее красотой, другие же, несмотря на ее прошлые заблуждения, действительно домогались ее руки; она не отказывала им в долгих беседах с глазу на глаз; в обращении с ними она прибегала к тем сомнительным, но привлекательным уловкам, которые слегка отталкивают поклонника для того лишь, чтобы удержать его, выражая скорее нерешительность, нежели равнодушие, отсрочку, нежели отказ. Впоследствии я узнал от нее самой, и события подтвердили, что она действовала так из соображений жалких и ложных. Возбуждая мою ревность, она надеялась оживить мою любовь; но это значило ворошить пепел, который ничто уже не могло воспламенить. Быть может, неведомо для нее к этому расчету примешивалась также и некоторая доля женского тщеславия! Она была уязвлена моим равнодушием, ей хотелось доказать себе самой, что она еще способна нравиться. Возможно, наконец, что, тяготясь одиночеством, на которое я обрекал ее сердце, она находила известное утешение, внимая словам любви, давно уже не произносимым мною!

Как бы там ни было, я некоторое время обманывался насчет ее побуждений. Мне виделась заря моей будущей свободы, я ликовал. Боясь каким-нибудь опрометчивым поступком помешать этому перелому, с которым я связывал свое освобождение, я стал более кротким, казался более довольным. Элленора приняла мою кротость за нежность, мою надежду увидеть ее наконец счастливой без меня — за желание дать ей счастье. Она была в восторге от своей хитрости. Иногда, однако, она пугалась, видя, что я не проявляю никакой тревоги; она ставила мне в упрек, что я нимало не препятствую этим отношениям, которые, казалось, грозили отнять ее у меня. Я защищался от ее обвинений шутками, но мне не всегда удавалось ее успокоить; истинный характер Элленоры прорывался сквозь притворство, в которое она сама себя облекла. Ссоры начались вновь, на другой почве, но не менее бурные. Элленора винила меня в своих собственных ошибках; она давала мне понять, что одно-единственное мое слово безраздельно вернуло бы ее мне; затем, оскорбленная моим молчанием, она опять с каким-то неистовством отдавалась кокетству.

Здесь, я это чувствую, меня особенно резко обвинят в малодушии. Я хотел быть свободным, и если бы я освободился, это встретило бы всеобщее одобрение; быть может, мне следовало так поступить: поведение Элленоры давало мне на то право и, казалось, принуждало к этому. Но разве я не знал, что в ее поведении виновен я сам? Не знал, что Элленора в глубине сердца своего не переставала меня любить? Мог ли я карать ее за ветреность, на которую сам ее толкал, и с холодным лицемерием искать в этой ветрености предлога к тому, чтобы безжалостно ее покинуть?

Разумеется, я не хочу оправдываться; я осуждаю себя более сурово, нежели, быть может, это сделал бы на моем месте другой; но по крайней мере я могу здесь торжественно засвидетельствовать, что никогда не действовал по расчету и что мною всегда руководили чувства искренние и естественные. Как же могло случиться, что, питая эти чувства, я так долго приносил только несчастье себе и другим?

Однако в обществе за мной наблюдали с удивлением. Мое пребывание у Элленоры можно было объяснить только глубоким чувством к ней, а мое безразличие к тем связям, к которым, казалось, она теперь была склонна, опровергало возможность такого чувства. Мою непостижимую терпимость приписывали шаткости принципов, беспечному отношению к нравственности, якобы говорившему о том, что я закоренелый себялюбец и вдобавок развращен светом. Эти домыслы, тем более способные оказать воздействие, что они вполне соответствовали душам тех, от кого исходили, были приняты охотно и получили широкую огласку; отзвуки их наконец дошли до меня; я был возмущен этим неожиданным открытием: в награду за мое долгое самопожертвование меня неверно поняли, на меня клеветали; ради женщины я забыл все выгоды, отказывался от всех радостей жизни — и меня же осуждали.

Я решительно объяснился с Элленорой: одно слово рассеяло жалкую толпу обожателей, которых она привлекла только лишь с целью устрашить меня возможностью потерять ее. Она ограничила свое общество женщинами и немногими пожилыми мужчинами. Все вокруг нас снова приняло достойный вид, но мы от этого только стали еще более несчастны: Элленора возомнила, что приобрела новые права; я чувствовал, что меня обременили новые цепи.

Не могу описать, какая горечь, какие приступы ярости были следствием этих столь запутанных отношений. Наша жизнь стала непрерывной бурей: близость утратила все свое очарование, любовь — всю свою сладость; исчезли и те проблески нежности, которые на краткий миг как бы исцеляют неизлечимые раны. Все представилось мне в истинном свете, и, чтобы изъяснить это Элленоре, я подбирал выражения самые суровые, самые беспощадные. Я умолкал лишь тогда, когда видел Элленору в слезах, но эти слезы были только раскаленной лавой, которая, капля за каплей падая на мое сердце, исторгала у меня вопли, но не могла вырвать отречение от моих слов! В ту пору я не раз был свидетелем того, как она вставала со своего места и, вся бледная, пророчески восклицала: «Адольф, вам неведомо, как жестоко вы заставляете меня страдать; когда-нибудь вы это узнаете, узнаете от меня, после того как ввергнете меня в могилу!» Несчастный! Почему, когда она говорила так, я сам не бросился в могилу?

Глава девятая

Я не был у барона Т. с того памятного посещения. Однажды утром я получил от него следующую записку: «Советы, которые я вам дал, не должны были вызвать такое длительное отсутствие. Какое бы решение вы ни приняли в деле, касающемся лично вас, вы все же сын моего лучшего друга, ваше общество будет не менее приятно мне, и я буду очень рад ввести вас в круг, пребывание в котором, смею вас уверить, доставит вам удовольствие. Позвольте мне прибавить, что поскольку ваш образ жизни, который я отнюдь не намерен порицать, представляется несколько странным, для вас тем более важно, показываясь в свете, рассеять предубеждения, несомненно лишенные основания».

Благосклонность, проявленная ко мне пожилым человеком, тронула меня. Я поехал к нему; об Элленоре не было сказано ни слова. Барон оставил меня обедать; в тот день у него было только несколько мужчин, довольно умных и довольно любезных. Сначала я был несколько смущен, но, сделав над собой усилие, оживился, вступил в разговор, блеснул, сколько мог, умом и знаниями. Я заметил, что меня слушают с одобрением. Такого рода успех доставил моему самолюбию давно уже не испытанное удовольствие; благодаря этому общество барона Т. стало еще более приятным для меня.

Я стал часто бывать у него. Он счел возможным поручить мне кое-какие дела, имевшие отношение к посольству. Элленора сперва была удивлена этой внезапной переменой в моей жизни, но я рассказал ей о дружеском расположении барона к моему отцу и о том, как мне приятно видимостью полезных занятий утешать отца, страдающего от моего длительного отсутствия. Бедняжка Элленора (сейчас я пишу это с чувством раскаяния) радовалась тому, что я казался более спокойным, и без чрезмерных жалоб покорилась необходимости нередко проводить большую часть дня в разлуке со мной. Со своей стороны, барон, как только между нами установилось некоторое доверие, снова завел со мной речь об Элленоре. Моим твердым намерением было по-прежнему говорить о ней одно хорошее, но, незаметно для себя самого, тон моих отзывов стал менее уважителен и несколько развязен; порою я, пользуясь общими фразами, намекал, что признаю необходимость расстаться с ней; порою, прибегая к шутке, говорил, смеясь, о женщинах, о том, как трудно порывать с ними. Эти речи забавляли старика посланника; его душа уже одряхлела, но он смутно припоминал, что в молодости любовные связи и ему причиняли мучения. Таким образом, единственно потому, что во мне жило чувство, которое я ревниво таил, я в той или в иной степени обманывал всех: обманывал Элленору, ибо, зная, что барон замыслил отвратить меня от нее, не говорил ей об этом; обманывал барона Т., ибо давал ему основания надеяться, что готов разорвать свои оковы. Это двуличие было весьма чуждо моему характеру; но человек портится, как только в его сердце закрадывается мысль, которую он постоянно вынужден скрывать.

До того времени у барона Т. я встречался только с мужчинами, составлявшими его интимный кружок. Однажды он предложил мне остаться на большой прием, который он устроил по случаю дня рождения своего государя. «Вы увидите, — сказал он мне, — самых красивых женщин Польши; правда, вы не найдете среди них ту, кого любите; я сожалею об этом; но есть женщины, с которыми можно встречаться только у них дома». Эти слова произвели на меня тягостное впечатление; я промолчал, но в душе попрекнул себя тем, что не вступился за Элленору, — ведь она так горячо приняла бы мою сторону, если бы меня задели в ее присутствии.