Александр Филиппович - Стая

• Название: Стая
• Автор: Александр Филиппович
• Издательство: Современник
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1986

В сборник рано ушедшего из жизни уральского писателя Александра Филипповича включены рассказы о животных. Автор прекрасно знал их жизнь, повадки, но рассказы эти не только о «братьях наших меньших». Психологически точные, убедительные, они звучат строгим напоминанием о необходимости бережного отношения к окружающему миру, защите его от жестокости и хищничества.

Сборник интересен как материалом, так и глубиной постижения его, воплощения в слове.

---

Он кусал губы и отводил взгляд, но, улучив момент, Гранат из предосторожности выскользнул все же у него из-под рук и помчал прочь.

— Гранат, Грана-ат?! — долго еще раздавалось по лесу сперва лишь позади, а потом и в разных сторонах вокруг, то тут, то там, — искал его Витька.

Гранат выбежал к новому своему хозяину с по-виновному, что самовольно сошел, мол, с круга, поджатым хвостом. Но старик нисколько не засердился. Он поглядел только на Граната и, точно поняв, что случилось с ним нечто серьезное, огромное, за что никогда не след ругаться, присел и стал доставать еду. Запыхавшийся, взволнованный и благодарный за понимание, Гранат вытянулся у его ног.

Они ели, а Витька все кружил по лесу, и звал, и посвистывал условно, но не было нынче снега в лесу с пожухлой осенней травой, а без снега редкий человек способен прочитывать следы, и Витькин зов все слабел и слабел вдалеке: уходил Витька вовсе не в ту сторону…

Гришка

Гришка поглядел за окно конюшни грустным глазом, ленясь стряхнуть мешающую смотреть челку. За узким, вдоль стены прорубленным окошком, низ которого приходился аккурат вровень с мордой, стояла ночь. Даже еще, может, и не ночь никакая вовсе, а так, поздний, затянувшийся, будто случайно зацепившийся за человеческое жилье вечеришко, который вот-вот должен был уже незаметно перейти в ночь, а ночь следом столь же неуловимо обратиться в утро, а утро — в день. Все — своим чередом. Вечным, в общем, кругом.

От поселкового клуба сюда, на окраину, долетали обрывки людских разговоров и тихая музыка. Окошко же глядело на небольшой болотистый пустыришко, за которым начинался молодой березовый густяк. Фонари на столбах уже давно зажглись, и конюшня отбрасывала на кочи долгую плотную тень, которая оканчивалась в самый раз у березняка, и тень от шестка с телевизорной антенкой, прикрепленной к коньку крыши, терялась из виду среди голых прутиков обронивших листву березок. А передние березки, однако, хорошо видать было. Они, передние-то эти, как плетень стояли, загораживая собою весь лесок, как бы скрывая совершающуюся там тайну. Но Гришка знал, что тайны там никакой ни сейчас, ни вообще нету. Ведь всего еще с месячишко назад он, Гришка-то, спутанный по передним ногам, побрыкивал среди тех самых березок с вечера до утра. Так что там пряталась сейчас просто-напросто ночь, а никакая не особая тайна.

На косяки окошка, утыканные то тут, то там погнутыми гвоздиками, которые держат рамы и которые с той поры в дереве пооставались, как на лето стекла в конюшне выставили, нынче уже с вечера настыло инея. Иней лежал, должно, и повсюду вокруг теперь за стеною конюшни на покрытых мертвой травой кочках. Гришка тяжело дохнул паром на подоконники, и там, где коснулось дерева его дыхание, враз стало сыро и ярко проблеснули махонькие такие капельки влаги.

Да-а, был-имелся Гришка нынче один на всю конюшню…

Последнюю-то гнедую кобылку прирезали еще в прошлом году, и как раз, пожалуй что, об эту самую пору.

В тот день они с Фалеем, как и нынче вот, только-только возвернулись с огородов, вывезя с последних делянок картошку. Фалей, матерясь и неловко тыкаясь пальцами, долго — ну, точно как вот и нынче тоже! — распрягал тогда, крепко будучи выпивши, потому что после каждой ездки его в дома заводили для угощений. И пока распрягал, Гришка все волей-неволей, а видал: бывшая та гнедая кобылка, подвешенная кверху брюхом в станке, где прежде ее обычно подковывали, была уже освежевана. И шкура ее, после того, должно, как кровь смывали, сохла на заборе, И Гришка запомнил будто голубое, как в сплошном синяке, старое и худое мясо на ногах и спине у той кобылки. И у него, у Гришки, верно, нынче такое же, как и у той кобылки, мясо-то. Ну да, именно к старости оно всегда так, конечно…

Закрыв глаза, Гришка вновь переступил с ноги на ногу и боком потерся о доски.

В кормушку заложено было малость сенца. Свежего, однако, нынешнего. Но аппетиту никакого не было. Гришка и вообще-то в последнее время больше пил, чем ел. Усталость все более обращалась у него почему-то в равнодушие к еде. Да и, по правде-то говоря, есть стало все труднее — зубы поистерлись крепко. И Гришка осторожно пошевелил губами, касаясь своих желтых сжеванных зубов.

Временами ему даже начинало представляться, будто все его члены существуют особняком, каждый по отдельности как бы: зубы, ноги, хвост, а в особенности так круглое огромное брюхо, которое, как в плетенке какой, колыхалось и жило меж ребер и в котором словно бы давно уже оборвалось что-то, смешалось и теперь висело тяжестью. Точно что-то чужое, инородное образовалось теперь во всей его внутренности. И как все это еще держалось вместе, как все это еще подчинялось его желаниям и как в работах-то послушным бывало, его самого, Гришку, изумляло порою необыкновенно. Уже весь составлен будто бы изо всего разного, как телега, которую на зиму разбирает Фалей, — передок, колеса, прочее остальное, — а вот движется, живет еще.

Гришка махнул свалявшимся, в репьях, хвостом — ноги раззудило больно — и опять выглянул в окошко.

На этот раз не стал он лесок оглядывать а, напрягшись, отыскал в темноте горбину мусорной кучи, которую закрывала тень от конюшни. Ничего точно не различил он сейчас, что там свалено, знал он просто, что туда набросано, потому что его, бывало, множество раз проводили мимо всего того мусора при свете дня. А лежал-покоился там, между прочим, посреди всякого хлама некогда легкий, сплетенный из прутков возок. С ловким передним сиденьицем, с подножками из железа и с крыльями над колесами, чтобы грязь не брызгала в ездоков. С широкою двухместною лавочкой, огражденной на манер перильцев изогнутым прутком. Нет, добрый возок. Отчаянно ходкий. А впрочем, таким он был ранее. Нынче же вовсе не тот он, конечно, уже возок! Железо с него все поснимали напрочь, плетенка же от дряхлости сама во множестве мест проломилась, и через проломы те просыпались в возок из кучи земля и мусор, в которых теперь муравейник. А черный, сверкавший некогда лак поотваливался чешуйками, совершенно открыв глазу легонькое, обветшавшее дерево.

А ведь в ту давнюю-предавнюю пору, когда возок был новехонек и он, Гришка, был еще крепеньким меринком, много повидал он с тем возком всяких-разных дорог вокруг по всей окрестности.

Еще и в этом даже году, кажется, езживали они с Фалеем на покосы, километров за семь от поселка-то. Точно, в этом году… сено оттуда выволакивали! Старику одному. С собакою он там в шалашике жил. Перед последней ездкой его, Гришку-то, распрягли, чтоб передохнул, — года-то ведь у него немалые, не резвые уж, — и старик с собакой в лес ушли. Ходил недолго и несколько раз — слыхать хорошо это было — стрелял. Вернулись все ж пустенькими, и старик Фалею, на охапке сена у телеги задремавшему, больно жалился:

— А все не могу взять! Дурной какой-то зайчишка на этом проклятом месте уродился. В земле, поди, уж и тлену никакого нету, а дух словно остался, и заяц дурной какой-то здесь пошел…

Да-а, на тех самых местах-то, где елани нынче покосные, располагалась когда-то свежая вырубка с пятью низенькими, до половины в землю утопленными бараками, с решетками железными на окнах…

Окошки-то, кстати, были в тех бараках такие же в точности, что и в нынешней конюшенке, — долгие, во всю стену. Сам он, Гришка, жеребчик тогда еще, проживал в сарае возле другого барака, располагавшегося отдельно, за проволоками, на просторе, и в том бараке спали караульные солдаты. Один из них, самый старый, и приглядывал за лошадьми: давал, значит, фуражу, стойла выгребал и запрягал-управлял серою в яблоках ладною кобылкой — его, Гришкиною, матерью.

Эх, а вообще-то все изначальное то времечко вспоминается теперь неясным, расплывчатым, точно и вовсе никогда его не было и все оно только привиделось-примерещилось. Да ведь и помнить, пожалуй, особо из того времени как-то и нечего: пустая она, однако, была какая-то, вся та пора…

Ходил он вольно, рядком с матерью. Возили же на ней всякое с утра и до вечера: дрова, сено, когда продукты какие, обед для тех, кто в самом поселке работал, склад там какой-то строили… А в конце дня непременно, когда всех с работ пригоняли, обросший постоянной рыжиною солдат в гимнастерке с засаленным воротом, что был приставлен следить за ними, непременно выпрягал мать из телеги иль саней, и заходили они тогда все втроем за проволоки, забирали бочку и ехали к лесной речушке Хвощевке по воду.

За проволоками, пока солдат прицеплял да отцеплял бочку, Гришку всегда окружали те с коричневыми, обветренными лицами люди, красноносые и красноухие от перенесенных морозов, а одевали их одинаково в чиненые-перечиненые, непривычного, чужого цвета шинели. Люди эти похлопывали его, Гришку, по спине и крупу, гладили, скаля зубы, и тайком, осторожно поглядывали на хмурого солдата — а как заругается? — который как раз, нарочно, наверное, старался людей всех тех вовсе не замечать. Иногда кто-нибудь из них, из боязливых-то, тыкал все же ему, Гришке, под нос крохотный комочек засохшего, в табаке, по карманам затасканного хлебца и тихо смеялся даже, точно — эх, невидаль-то какая! — удивлялся, как это он способен брать этот кусочек мягкими, осторожными губами.