Владимир Бибихин - Дневники Льва Толстого

• Название: Дневники Льва Толстого
• Автор: Владимир Бибихин
• Жанр: Философия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-184-5

Впервые публикуется курс лекций, прочитанный В. В. Бибихиным на философском факультете МГУ в осенний семестр 2000 г. и в весенний семестр 2001 г.

«Дневники Толстого и его записные книжки это вспышки озарений, и как человек чтобы быстро что-то записать хватает карандаш, гвоздь, так Толстой первые подвернувшиеся слова. Понятийный разбор этих записей даст нуль, единственный шанс — увидеть искру, всегда одну, которая ему осветила тьму и тут же погасла… В основании всего, в разуме бытия, живого и он уверен что неживого тоже, он видит любовь и поэзию. Эти две вещи сумасшедшие, нерасчетливые, жертвенные, непредвиденные. Жизнь идет от них».

Текст публикуется в авторской редакции с сохранением орфографии и пунктуации В. В. Бибихина

---

Я так далеко забежал вперед, чтобы мы научились чувствовать самостоятельный размах на отмену расписания уже 35-летнего Толстого, хотя лексики полной отмены всего расписания (если хотите, писания) у него тогда еще нет.

Вернемся к важному 1865 году. Скоро дневники прекратятся, в этом ключевом для художника 37-м году жизни. Какое содержание дневников теперь. Много сообщений и несколько замечаний о ходе «Войны и мира».

2 Октября. Здоровье хорошо. Ездил напрасно на охоту. Писал. Но я отчаиваюсь в себе. Тролоп убивает меня своим мастерством. Утешаюсь, что у него свое, а у меня свое. Знать свое — или, скорее, что не мое, вот главное искусство. Надо мне работать, как пьянист. —

Что под учетом в беспристрастном, бесстрастном контроле за страстным существом. Постоянное внимание к здоровью. Пониманья здоровья еще нет. Что здоровье это незаменимый фильтр, т. е. настоящее только то, что через него проходит, это конечно есть. Догадка, что оно как-то прямо связано с самым главным, есть. Только пока еще намечается понимание, что тело расположено не только в метрическом, но и в топическом пространстве, и эта его топика и есть собственно бытие. Прорабатывается гипотеза, что ошибка в образе жизни, поведении, поступке, прежде всего интимная, нравственная, покажет себя на барометре здоровья.

3 Октября. Вчера и нынче поработал с напряжением, хотя бесплодно, и уже нынче у меня болит печень и мрачно на душе. Это меня отчаивает.

Уверенность, что тело это важно. Идет постоянный о нем отчет. Не меньшей важности чем писание и литературные успехи. Постоянный отчет о жене, «Соня беременна», т. е. снова, в который раз. Для мужчины, вооруженного, смелого, важна охота, эти столкновения, тем более захватывающие, что по крайней мере однажды серьезно рисковал, близость к дикому живому, скрытое узнавание своей дикости. И главное внимание к подъему или упадку, свету или грязи. Эти вещи, которые всегда замечены: тело, работа (труд), жена, семья, страсть охоты или другая, настроение. В этих всех вещах его завораживает неисправимость, сколько ни брани себя, всё равно переешь, разозлишься, если выйдешь к работникам не поев, ничего никогда не уладишь никакими разговорами с женой. Зачем же, кто-нибудь спросит, тогда записывать всё это, если неисправимо? Затем, что так же пожизненно заключенный, вычерпывая ложкой землю в подкопе, на протяжении десятилетий записывает, как идет дело и как нора обваливается, снова и снова, и снова копание в темноте продолжается.

13 Окт. В Ясной. Утром на[тощак]. Хозяйственные дрязги расстроили на весь день. Мысль ленивого, скучающего самоотвержения в драме. —

Вот такая короткая запись. «Утром на» издатель уверенно дописывает до «натощак» без комментариев, они не нужны от частой повторяемости: значит снова, выйдя в поле или к хозяйственным постройкам до завтрака, сорвался, стал сердиться, хотя едва ли уже после отмены крепостного права может послать в стан для телесного наказания. И вот после этой сводки, записи хрониста, рядом такие же («Здоров, но непреодолимо жёлчен», 14.10.1865; «Желчь, злился на охотника. Охота скверная. Две главы совсем обдумал…», 15.10.1865; «Хозяйство страшно дурно. Что делать? Ничего не писал. Убил 3-х зайцев», <18.10.1865> заметьте это «неодолимо» и «что делать?», для Толстого явно в обоих смыслах, неясно что делать и ничего не сделаешь) — среди этой сводки погоды замысел этой драмы о самоотвержении. Толстой догадывается, что причина его упадка самоотвержение? что он слишком служит, навязывает себе нормы, оттого лень, скука? что не надо наседать на себя? Но он ведь страшно мало наседал на себя. Т. е. что не надо может быть редактировать себя совсем, ни в чем, нисколько, т. е. чтобы не было вообще никакого самоотвержения?

Хозяйствование с собой, культивирование своего таланта, положения в обществе кажется другим чем самоотвержение, отказ от себя, но самоотвержение — тоже хозяйствование, распоряжение собой на службе у… у кого, у других? Нет, на службе у страстей лени и скуки. Запомните это. Страсти бывают странные, разные, включая страсти уничтожения себя, они бывают наоборот не редко.

Сейчас будет резкий обрыв в дневниках, собственно читаем уже последнюю страничку, поздняя осень 1865-го. За десять строк до перерыва дневников на 8 ровно лет, до поздней осени 1873-го, — комментируемая фраза с восклицательным знаком: «Чорт {через о} их дери, записки! Жить, так жить, а умирать стараться не надо» (7.11.1865). Комментарий А. С. Петровского читает эти фразы как совсем не связанные между собой, первая о технике работы над романом: «По всей вероятности, восклицание относится к надоевшим Толстому и недочитанным (т. VI в экземпляре яснополянской библиотеки не разрезан до конца) девятитомным мемуарам маршала Мармона». Так комментировать можно только если у Толстого было осознанное правило аккуратно дочитывать каждую взятую книгу до конца. Мало вероятно, что такое правило у него было. Не на того человека напали.

За 9 дней до того запись:

29 Октября. Был нездоров — желчь. Ужасно действует на жизнь это нездоровье. Всё писал, но неохотно и безнадежно. Нынче первый день здоров. Ел очень мало. Неужели это только от объяденья. С нын[ешнего] дня попробую и запишу. Соня 2-й день отнимает {т. е. ребенка от груди}.

В графской голове, измученной с октября 1865-го мигренью страшной и рвотой с желчью, — он лежал с желтым лицом, мрачный, отчаянный, — проснулась наконец гениальная догадка: а что если — «желчь», разлитие так называемое желчи; желчь, связанная с пищеварением, занята как продукт печени расщеплением, омылением, эмульгированием, всасыванием жиров, — болит просто от переедания? Неужели?! Тогда открывается блестящая перспектива: ешь поменьше, и всё будет в порядке! Следующая фраза «С нын[ешнего] дня попробую и запишу» значит попробую диету и зафиксирую, что получается. У Толстого, у которого слово всегда слышится и звучит во всю широту, это значит: буду жить по писаному. И видим 9 дней подряд каждодневную деловую запись, отчет о лечении голодом, в некоторые дни вообще без всякой еды.

30 Октября. Воздержание и гигиена полные — гимнастика. Шума в ухе нет, и легко, но — отрыжка и дурной язык, особенно утром {стандартный эффект внезапно введенного голодания}. Писал.

Это последнее — после записей типа «Писать не хотелось очень. A se battre les flancs [лезть из кожи вон] ни за что не хочу» (17.10.1865) — значит осторожное признание, что рецепт как будто бы работает. Что решительного улучшения не происходит, есть срывы, снова раздражительность, но хочется думать что всё идет к лучшему, говорит следующий день:

31 Октября. Та же строгая гигиена, спал хорошо, не мочился, не слабило, язык всё нечист, и была головная боль. Ходил на[тощак] и сердился. Исленьевы приехали. Не писалось, но немного подвинулся. Погода ужасная — снег, мороз и ветер.

На третий, четвертый день опять классика голодания, человек словно рождается заново. Тело в порядке, и не оттого ли идет хорошо работа.

1 Nоября. Та же строгая гигиена. Совершенно здоров, как бываю редко. Писал довольно много. Окончательно отделал Билиб[ина] и доволен. Читаю Maistr’а. Мысль о свободной отдаче власти. —

Это из основных его мыслей, он в хорошей форме. На радостях он позволяет себе поужинать, ничего страшного не случилось, но уже эйфории небывалого здоровья нет, с писанием не все гладко, с женой. «Ужин произвел приятный сон, газы и слабый шум в ухе, но язык лучше. Весь день хорошо обдумывал много, писал мало. С Соней что-то враждебно (3.11.1865)». Т. е. полного налаживания жизни голодание не дает. На охоте простудился, «от этого или от обмываний — язык хуже, шум в ухе. — Зубная боль. Ничего почти не писал» (4.11.1865). В чем дело? голодание оказывается не однозначно хорошо? Или беда в том что он слишком рано начал есть? Слишком много голодания или слишком мало? не следует ли методом проб и ошибок нащупать верный баланс?

Дни эксперимента идут. Седьмой день, приходит в голову совершенно революционно новая мысль, писать сразу набело без бесчисленных переделок, в количестве которых Толстой особенный, без сравнения:

5 Nоября. Зубная боль. Та же диета. По утрам язык. Писал по новому — так, чтобы не переделывать. Думаю о комедии. Вообще надо попробовать новое без переделок. Ужинал, кажется, напрасно.

Т. е. у него подозрение что есть всё-таки не надо было, переел, стало быть продолжить эксперимент — а с другой стороны совершенно неожиданная для него самого придумка, его метнуло вдруг в то чтобы писать без правки (толстовской манеры писать по многу раз одно и то же мы еще коснемся), <что> должно было, мне кажется, испугать его как нервный срыв еще больше чем раздражение натощак.