Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена

• Название: Пелэм, или приключения джентльмена
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

Наиболее известный роман Э. Д. Бульвер-Литтона (1828 г.), оказавший большое влияние на развитие европейской литературы своего времени, в том числе на творчество А. С. Пушкина.

---

Торнтону явно было не по себе.

— А! — воскликнул он после минутного молчания, снова быстро и, как всегда, плутовато взглянув на меня. — А, так вот о ком речь! Это — совсем недавнее знакомство. Как же его звать? Позвольте-ка! — И мистер Торнтон сделал вид, будто весь погрузился в смутные воспоминания. Время от времени он, однако, бросал на меня тревожный, пытливый взгляд — и тотчас снова отводил глаза.

— Постойте, — воскликнул я, словно невзначай, — мне думается, я знаю, кто он!

— Кто же? — с волнением в голосе вскричал Торнтон, забыв всякую осторожность.

— И, однако, — продолжал я, будто не слыхав его возгласа, — это вряд ли возможно — волосы совсем другого цвета!

Торнтон снова притворился, что погружен в воспоминания.

— Уор… Уорбер… наконец-то вспомнил! — воскликнул он немного погодя. — Уорбертон, ну конечно! Его фамилия Уорбертон — вы его имели в виду, мистер Пелэм?

— Нет, — сказал я, делая вид, будто совершенно удовлетворен. — Это совсем не то. Я ошибся. Прощайте, я не думал, что уже так поздно. Стало быть, в воскресенье, мистер Торнтон, au plaisir![336]

«До чего хитер, проклятый пес! — подумал я, уходя. — Однако on peut être trop fin.[337] Я его перехитрю!»

Самый верный способ одурачить кого-либо — это внушить намеченной вами жертве, что она сама вас обманывает.

ГЛАВА XXIV

Voilà de I'érudition!

«Les femmes savanles»[338][339]

Воротясь домой, я застал своего бесценного слугу Бедо в ужасном состоянии: весь окровавленный, он кипел яростью.

— Что случилось? — спросил я.

— Случилось? — повторил Бедо сдавленным от неистовства голосом; затем, обрадовавшись возможности дать волю своему гневу, он обрушил поток ругательств, таких, как ivrognes[340] и carognes,[341] на «владетельницу замка» — героиню обезьяньей истории. С большим трудом я, наконец, понял из его исступленных выкриков, что взбешенная хозяйка, решив отомстить хоть кому-нибудь из нас, послала за Бедо, пригласила его к себе, приветливо улыбаясь, усадила в кресло, попотчевала холодным слоеным пирожком и стаканчиком кюрасо, и покуда он, угощаясь, радовался своей удаче, незаметно ушла, а на смену ей явились три здоровенных парня с дубинками в руках.

— Мы тебе покажем, — сказал самый дюжий из них, — мы тебе покажем, как запирать почтенных дам ради своей гнусной потехи. — Ни слова больше не проронив, они набросились на Бедо и с невероятным усердием и такой же силой принялись его колотить. Сначала храбрый слуга защищался, как только мог, зубами и ногтями, но за это его стали обрабатывать еще ретивее. А тем временем вернулась хозяйка и с той же ласковой улыбкой, что и раньше, попросила Бедо не церемониться, продолжать развлекаться так же, как сейчас, а когда ему это прискучит — освежиться еще стаканчиком кюрасо.

— И вот это, — прибавил Бедо, хныкая, — вот это для меня больнее всего. Так жестоко обойтись со мной после того, как она пичкала меня своим пирогом; насмешку и несправедливость я могу стерпеть, но предательство ранит меня в самое сердце!

Когда, наконец, истязатели утомились, дама насытилась мщением, а Бедо едва не испустил дух — несчастному слуге позволили удалиться. Но предварительно хозяйка вручила ему письмо на мое имя и очень вежливо попросила передать его мне, как только я вернусь. В письме оказался счет и предупреждение о том, что, поскольку мой месячный срок истекает на другой день, она обещала мои комнаты близкому другу, а посему просит меня соблаговолить найти себе другое помещение.

— Немедленно отвезите мои вещи в отель «Мирабо», — приказал я и в тот же вечер переехал. С удовольствием пользуюсь случаем горячо рекомендовать отель «Мирабо», на улице де ля Пэ, куда меня привел этот необычайный случай, тем моим соотечественникам, которые подлинно являются джентльменами и не осрамят меня за мое указание. Это — безусловно наилучший караван-сарай во всем Английском квартале.

В тот день я был приглашен к маркизу д'А. на обед, на котором должны были присутствовать некоторые известные литераторы; зная, что я встречу там Винсента, я не без удовольствия отправился в особняк маркиза. Я поспел к самому обеду. Среди приглашенных было много англичан. Добросердечная (во всех значениях этого слова) леди N., всегда открыто выражавшая свое расположение ко мне, закричала во весь голос:

— Пелэм, mon joli petit mignon,[342] я целый век не видела вас — вашу руку, ведите меня к столу!

Но я заметил мадам д'Анвиль и пристально взглянул на нее; ее глаза были полны слез, и я до глубины души устыдился того невнимания, которым накануне так огорчил ее. Я тотчас подошел к ней и, слегка кивнув леди N, сказал в ответ на ее предложение:

— Non, perfide,[343] теперь мой черед быть жестоким. Вспомните ваш флирт с мистером Говардом де Говардом!

— П-фа! — отозвалась леди N., беря под руку мистера Говарда. — Ваша ревность основана на «безделице, как воздух невесомой».[344]

— Можете ли вы простить меня? — шепнул я на ухо мадам д'Анвиль, ведя ее в столовую.

— Разве любовь не прощает все? — ответила она. «Но вряд ли, — подумал я, — истинная любовь говорит так высокопарно!»

Общий разговор вскоре перешел на книги. Что до меня, я в ту пору редко принимал участие в такого рода спорах. Я давно с несомненностью установил: если ваша слава или известность упрочена, то вам совершенно незачем беседовать с несколькими людьми одновременно. Если вы не будете блистать — вас назовут глупцом, если же будете — сочтут надоедливым. Вы неизбежно станете либо мишенью насмешек, либо предметом всеобщей неприязни; если вы тупица — вы своими речами больно заденете ваше собственное самолюбие; если вы умны — вы заденете ими самолюбие других. Поэтому я помалкивал, с видом глубочайшего внимания слушал все, что говорилось вокруг, и время от времени бормотал: «Правильно! Превосходно!» Но благодарение небесам — когда какая-нибудь из наших способностей бездействует, тем самым обостряются все остальные: когда мои уста безмолвствуют, глаза и уши у меня всегда на страже. Я кажусь безразличным и равнодушным ко всему на свете, но ничто никогда не ускользает от моего внимания. Мой зоркий глаз мгновенно подмечает самый пустячный изъян того или иного блюда, того или иного слуги, самую незначительную особенность критического суждения или модного фрака — и все эти черты навсегда запечатлеваются в моей памяти.

У меня есть две особенности, которые, возможно, заменяют мне талант: я наблюдаю и запоминаю!

— Вы уже видели книгу Жуй «Отшельник с Шоссе д'Антэн»?[345] — спросил наш хозяин лорда Винсента.

— Да, видел, и весьма невысокого о ней мнения. Автор все время пытается говорить остроумные вещи — и все время только наводит скуку. Подобно неумелому пловцу, он делает большие рывки, с неистовым шумом плещет по воде и ни на пядь не подвигается вперед. Всех его сил едва хватает на то, чтобы не пойти ко дну. В самом деле, маркиз, ваша литература пришла в большой упадок, ваши драмы напыщены, философия поверхностна, поэзия — слезлива. Видимо, современные французские писатели считают, вместе с Буало,[346] что

Souvent de tous nos maux la raison est le pire.[347]

— Должны же вы, однако, признать, — воскликнула мадам д'Анвиль, — что стихи де Ламартина[348] прекрасны?

— Признаю, — ответил Винсент, — что их можно причислить к лучшему из того, что у вас есть. Я знаю лишь немногие французские стихи, которые могли бы сравниться с первыми двумя стансами его «Размышлений о Наполеоне» или с великолепным стихотворением «Озеро». Но вы со своей стороны должны признать, что ему не хватает оригинальности и силы. Мысли у него возвышенные, но неглубокие; он хнычет, но не льет слез. Подражая лорду Байрону, он совершил чудо, противоположное евангельскому: вместо того чтобы обратить воду в вино, он обратил вино в воду. Вдобавок он нестерпимо туманен. Подобно Вакху (вы помните, маркиз, некую строку Еврипида[349], которую здесь цитировать неуместно), он считает, что есть «величие в призрачности». Но он неправильно применяет эту мысль — в его туманности нет ничего величественного, она подобна фону картины старого голландского мастера. Копченая селедка или истрепанная шляпа — вот что он облекает пышным покровом тени и мглы.

— Но его стихи так мелодичны, — сказала леди N.

— Ах! — сказал Винсент.

Quand la rime enfin se trouve au bout des vers
Qu'importe que le reste у soit mis de travers.[350]

— Увы! — вздохнул виконт д'А., сам довольно известный писатель. — Согласен с вами: ни Вольтера,[351] ни Руссо[352] нам уже не видать.

— Эти жалобы неосновательны, хотя их постоянно слышишь, — возразил Винсент. — Правда, вы уже не увидите ни Вольтера, ни Руссо, но увидите людей, равных им, ибо гений народа никогда не исчерпывает себя одной личностью. У нас в Англии в пятнадцатом веке стихотворцы поколения, следующего за Чосером,[353] жаловались на упадок их искусства — они не предвидели появления Шекспира. Разве во времена Хэйли[354] кто-либо мог предсказать взлет Байрона? Ведь и Шекспир и Байрон, оба они появились «как жених во тьме ночи», и столь же вероятно, что и у вас появится — не второй Руссо, разумеется, но писатель, который сделает столько же чести вашей литературе.