Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

• Название: Можайский — 1: начало
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив
• Год: 2012

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?…

---

Спор о вине, бессмысленный в ситуации, когда обоим участникам столкновения не мешало бы, прежде всего, озаботиться удобством других и расчистить дорогу, собрал вокруг спорщиков целую толпу разделившихся во мнениях «очевидцев». Эта толпа завершила картину коллапса: мост оказался перегорожен полностью.

И все же было в этой картине что-то завораживающее. Даже рассерженный такой нелепой задержкой Гесс, выйдя из экипажа и одернув, поежившись, шинель, уставился как на спорщиков, так и на толпу с невольным восхищением.

Действие разворачивалось подобно сценам в старинных греческих трагедиях. Притоптывая в бешенстве ногами, жестикулируя руками и потрясая то сжимавшимися, то разжимавшимися кулаками, генерал обрушивал на безмолвно стоявшего извозчика шквал ругательств, перемежая их доводами своей правоты — не столько логичными, сколько эмоциональными. Затем он умолкал, а пространство подле него и за ним наполнялось звучанием хора вставших на его сторону «очевидцев». Исполнив свою «партию» — здесь Тесей[95], бесстрашный в бою, громогласным криком снимает вину, прославляя отчизну, — хор, в свою очередь немел, и тогда оживал извозчик. Швыряя наземь мохнатую шапку и снова ее подхватывая, оборачиваясь к группе своей поддержки и призывая ее в свидетели, указывая руками то в одном, то в другом направлении, он, ничуть не стесняясь в выражениях, излагал свою версию событий, не забывая при этом самой площадной бранью прокомментировать каждое из прозвучавших ранее генеральских ругательств. Генерал же в это время стоял — недвижно и чуть ли не бесстрастно — и слушал. Далее наступала очередь «хора» из «очевидцев», по какой-то одной им ведомой причине решивших «насмерть» стоять за извозчика. «Страдальцев, равных ему, в злобе лихой судьбы глаз не видел досель и слух не слышал![96]»

Это было настолько… восхитительно в своем неожиданном открытии, что Гесс, ранее как-то не примечавший такую особенность массовых и публичных споров, всматривался и вслушивался, буквально затаив дыхание. Возможно, именно поэтому он не сразу заметил, как уже вокруг него самого расчистилось пространство, и он — внезапно — оказался в самом центре словесной баталии: прямо на «сцене», возле извозчика, генерала, упавшей на ось телеги и опрокинутой коляски.

Появление нового участника было встречено одобрительным и слаженным гудением как генеральского «хора», так и «хора» извозчика. Гесс же растерянно воззрился на самих извозчика и генерала, которые, в свою очередь, воззрились на него с явным ожиданием. И когда, наконец, наступившая, нарушаемая лишь очень далекими звуками жившего где-то обособленной жизнью города тишина — театральная пауза — затянулась уж слишком явно, сначала генерал — по чину и честь, — а потом извозчик требовательно вопросили Вадима Арнольдовича:

— Ну?

— Кто виноват?

— Но… — Гесс совсем растерялся, не понимая, почему это вдруг именно он оказался в роли арбитра. — Позвольте…

— Да нет, молодой человек, это вы позвольте! — Генерал, что было уже совсем до смешного патетично, «сомкнул строй», встав с извозчиком плечом к плечу. — Ведь вы полицейский! Рассудите же нас!

И тут Гесс, опомнившись от растерянности, едва не расхохотался: ну, конечно! Шинель! Ведь он одет по форме, и всякому сразу видно, что он, Гесс, — полицейский чиновник. А кому, как не полицейскому, и быть арбитром в дорожном споре? Выступить, так сказать, корифеем, подводящим черту разыгранной драме. «Да умолкнет же плач, да станет слеза! Есть для смертных закон: что случилось, того не избегнуть!» Вот почему, не осознавая того, но будучи очень чувствительной к тому, как именно должны протекать такого рода — родственные театральным — события, толпа, обнаружив в своих рядах полицейского, именно его и выдвинула из своей среды: исполнить долг и положить завершение.

Поняв это, Вадим Арнольдович, в душе наслаждаясь, но на лицо навесив выражение беспристрастной суровости, выполнил, по-видимому, именно то, что от него ожидали: подошел к ситуации со всей возможной формальностью, начав с опроса имен и закончив вручением каждому — извозчику, генералу и пожелавшим и далее оставаться «свидетелями» — вырванные из памятной книжки и тут же заполненные в качестве листов привода в участок страницы. К тому моменту, когда на «сцене» наконец-то появились те, кому и следовало быть на ней с самого начала — городовой, вызванный им околоточный и чин остававшейся на зиму совсем уж малочисленной речной полиции, — всё уже было кончено. Вполне удовлетворенные обещанием разобраться в происшествии со всем тщанием, но в должном месте и в должное время, извозчик и генерал приступили, наконец, к устранению последствий аварии. И действовали они, надо заметить, слаженно, толково и быстро. Впрочем, и в не менее удовлетворенной и поэтому начавшей рассеиваться толпе нашлись охотники оказать посильную помощь. Они включились в работу, и — раз-два! — не прошло и пяти минут, как дорога снова была свободна.

Без особых уже затруднений, разве что иногда с шипением поскальзывая колесами в растекающемся оттепелью снегу, экипаж миновал Большой проспект, полукругом свернул на Архиерейскую улицу и вскоре остановился у неприглядного, даже страшного на вид доходного дома. Этот дом, словно перенесенный из более поздней эпохи, о четырех этажах, с уродливо выступающими по фасаду металлическими балконами, уродливо оштукатуренный в цвет грязной охры и так, что под штукатуркой совершенно невидимым оказался кирпич, выглядел настолько ужасно, что, казалось, поселиться в нем можно было только при самой отчаянной нужде. Впрочем, наседники его квартирок и углов и вправду были людьми нуждающимися: их облик, одежда, манеры — суетливые, приниженные — жутким образом соответствовали самому дому.

Гесс вздохнул.

Вообще-то Вадим Арнольдович бывал в этом доме не раз: в нем проживал его старинный товарищ — фанатичный, но неудачливый поклонник фотографии. Этот человек, растратив на различные опыты доставшееся ему по наследству небольшое имущество, был вынужден поступить на службу, а так как никаких, помимо обнаруживаемых им в деле фотографическом, талантов и знаний у него не было, то и служба оказалась малодоходной. Однако даже она могла бы позволить ему прицениться к комнате в более жизнерадостном месте, если бы не одно «но»: этот фанатик практически все свое, и без того невеликое, жалование тратил на различные материалы и приспособления, из которых постоянно что-то мастерил — то поражая Гесса самодельной фотокамерой, то показывая ему странного вида конструкцию, в которой лишь при очень большом воображении можно было угадать некое подобие закрепительной ванны.

И, тем не менее, человек этот — товарищ Вадима Арнольдовича — был, по общему мнению всех, кто видел его работы и не был зашорен консервативными взглядами на такие аспекты, как перспектива, статичность и прочее, мастером выдающимся. Если бы не упрямство, с которым он наотрез отказывался следовать принятым взглядам и делать ожидаемые для заказчиков вещи, он мог бы преуспеть. Именно о нем однажды — и с разницей всего лишь в день — сказали Николай Васильевич Клейгельс и Владимир Васильевич Стасов[97]:

— Досадно и неприятно знать, что есть человек, и здесь же, к тому же, проживающий, который мог бы на новую высоту поднять полицейскую фотографию, не будь он таким невменяемым!

— Как жаль, что лучший из тех, кто мог бы увековечить хрупкие рукописи так, чтобы и все их особенности не были потеряны, и все же и прочитать их можно было, настолько упрям и настолько слеп, что наотрез отказывается работать на благо общества в обществу потребном ключе!

Бывают такие люди, которые, вероятно, в силу ложно понимаемой ими принципиальности служения искусству, не идут ни на какие компромиссы, отказываясь видеть очевидное: когда искусство является самоцелью, ценность его для мира ничтожна. Оно не служит не только никому, но и ничему: не побуждает к прекрасному, бередя сердца; не дает примеры для подражаний; не вдохновляет идущих следом. Оно замыкается в себе, превращаясь в подобие раковины: быть может, и таящей в себе драгоценную жемчужину, но лежащей в пучине так глубоко, что ни поднять ее, ни извлечь из нее жемчужину невозможно.

Конечно, бывает и так, что, непризнанные сегодня, иные из мастеров назавтра становятся знамениты, и тогда всё сделанное ими — сделанное наперекор, сделанное в беспрестанной борьбе с господствовавшим общественным мнением, сделанное «на коленке» — в отчаянной, ежедневной и ежечасной борьбе с нуждой, — приобретает все свойства и качества, которыми обязано обладать настоящее искусство. Оно освещает собою жизнь, из замкнутой раковины превращаясь в прожектор, и каждому сердцу и каждому уму дает те трепет и пищу, которые необходимы для воспитания чувств и воспитания мыслей.

И все же такие случаи чрезвычайно редки. Несмотря на обилие имен, которые сходу мог бы назвать читатель, не в пример больше тех, о ком ничего неизвестно. И на фоне сгинувших тысяч десятки вошедших в историю — жалкий процент. Ясное, можно сказать, свидетельство того, насколько опасно следовать принципу наплевательского отношения к общему мнению. Эти десятки — воплощение вовсе не гения, как это принято думать. Они — воплощение случая. И, разумеется и прежде всего, — воплощенное предостережение самоуверенным гордецам, напрасно расточающим таланты: без пользы для общества и в нарушение замыслов Бога, дающего людям талант для служения, а вовсе не для того, чтобы талант этот пропал напрасно. Свобода воли, также данная человеку, далеко не всегда является благом. Нередко она — погубительница.