Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

• Название: История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
• Автор: Джованни Казанова
• Жанр: Историческая проза

«Я начинаю, заявляя моему читателю, что во всем, что сделал я в жизни доброго или дурного, я сознаю достойный или недостойный характер поступка, и потому я должен полагать себя свободным. Учение стоиков и любой другой секты о неодолимости Судьбы есть химера воображения, которая ведет к атеизму. Я не только монотеист, но христианин, укрепленный философией, которая никогда еще ничего не портила.

Я верю в существование Бога — нематериального творца и создателя всего сущего; и то, что вселяет в меня уверенность и в чем я никогда не сомневался, это что я всегда могу положиться на Его провидение, прибегая к нему с помощью молитвы во всех моих бедах и получая всегда исцеление. Отчаяние убивает, молитва заставляет отчаяние исчезнуть; и затем человек вверяет себя провидению и действует…»

Джованни Джакомо Казанова — один из плеяды знаменитых писателей, гуманистов, авантюристов и мистиков, которыми так богат XVIII век — Пу-Сунлин и Ломоносов, Фридрих Великий и Наполеон, Вольтер и Руссо, и, наконец, граф Калиостро и Казанова…

---

Но пока я думал, что этот сеньор больше не заговорит со мной на эту тему, я был очень удивлен, когда услышал от него, что представился случай вернуться в церковь, получив от самого кюре очень обильное возмещение. Как от президента братства Святого Причастия, продолжал он, от него зависит выбор оратора, который должен произнести панегирик в четвертое воскресенье этого месяца, что попадает как раз на следующий день после Рождества. Таким образом, — продолжил он, — я предложу ему именно тебя, и я уверен, что он не посмеет тебя отвергнуть. Что ты скажешь об этом триумфе? Не кажется ли тебе, что это прекрасно?

Я был в высшей степени удивлен таким предложением, потому что мне никогда в голову не приходило ни стать проповедником, ни быть в состоянии составить проповедь и с ней выступить. Я сказал ему, что я уверен, что он шутит, но он заверил меня, что говорит серьезно; понадобилась всего минута, чтобы убедить меня и внушить мне уверенность, что я родился, чтобы стать самым знаменитым проповедником века, еще прежде, чем стану толстым, так как в те дни я был очень худой. Я не сомневался ни в моем голосе, ни в моей жестикуляции, а в том, что касается композиции, я, безусловно, чувствовал себя достаточно сильным, чтобы произвести шедевр.

Я сказал ему, что готов, и что мне не терпится оказаться дома, чтобы начать писать панегирик. Хотя я не богослов, сказал я ему, я знаю материал. Я буду говорить удивительные вещи, и совершенно новые. На следующий день он сказал мне, что кюре был в восторге от его выбора и еще больше от моей готовности принять эту святую миссию, но он требует, чтобы я показал ему мою композицию до того, как ее завершу, потому что дело касается вопросов самой высокой теологии, и он может позволить мне подняться на кафедру, только будучи уверен, что я не произнесу ереси. Я с этим согласился, и в течение недели сочинил и переписал набело мой панегирик. Я его сохранил, и, более того, я нахожу его превосходным. Моя бедная бабушка просто плакала от умиления, видя, что ее внук стал апостолом. Она хотела, чтобы я его ей зачитал, она слушала его, молясь, и нашла его прекрасным. Г-н Малипьеро, который не слушал, так как читал молитвы, сказал мне, что кюре не понравится. Я выбрал темой Горация «Ploravere suis non respondere favorern speratum meritis»[25]. Я выразил сожаление по поводу злобы и неблагодарности рода человеческого, пренебрегающего замыслом, порожденным божественной мудростью, и направленным на то, чтобы его искупить. Г-н Малипьеро не хотел, чтобы я взял свою тему из этики, но был рад, что моя проповедь не была перегружена латинскими цитатами.

Я пошел к священнику, чтобы прочитать ее ему, но его не было и, ожидая его, я влюбился в его племянницу Анжелу, вышивавшую там на пяльцах, которая сказала, что она хотела со мной познакомиться, и заливалась смехом, упрашивая меня рассказать историю моей шевелюры, которую ее святой дядя мне отрезал. Эта любовь оказалась для меня роковой; она стала причиной двух других, которые явились причиной нескольких других причин, которые привели, наконец, к тому, чтобы заставить меня отказаться от духовного звания. Но будем двигаться постепенно. Прибывший священник, казалось, не рассердился, видя меня занятым его племянницей, которая была моего возраста. Прочитав мою проповедь, он сказал, что это вполне красивая академическая обличительная речь, но она не может быть оглашена с кафедры.

— Я вам дам одну из моих, которую никто не знает. Вы ее выучите наизусть, и я вам позволяю сказать, что она ваша.

— Я вам очень благодарен, преподобный, но я хотел бы читать свою или никакую.

— Но вы не произнесете это в моей церкви.

— Вы скажете это г-ну Малипьеро. А пока я отнесу мою композицию в цензуру, потом монсеньору патриарху, и если они ее не одобрят, я ее напечатаю.

— Идите, молодой человек. Патриарх согласится с моим мнением.

Вечером я рассказал при полной ассамблее у г-на Малипьеро о моем пререкании с кюре. Меня заставили прочитать мой панегирик, который получил всеобщее одобрение. Похвалили мою скромность в том, что я не цитировал никого из святых отцов, потому что, будучи молод, не мог их знать, и женщины нашли меня замечательным в том, что не было других латинских текстов, кроме Горация, который, хотя и большой вольнодумец, говорил, однако, очень толковые вещи. Племянница патриарха, которая была там, обещала, что предупредит своего дядю, к которому я решил апеллировать. Г-н Малипьеро сказал, чтобы я посоветовался с ним на следующее утро, прежде чем предпринять любой другой шаг. Я обещал, и он послал за кюре, который вскоре явился. Прежде, чем он заговорил, я опередил его, сказав, что, либо патриарх одобрит мою проповедь, и я прочитаю ее без всякого для него риска, либо не одобрит, и я покорюсь.

— Не ходите к нему, сказал он, я согласен: я только прошу вас изменить текст, так как Гораций был мерзавец.

— Почему вы цитируете Сенеку, Оригена, Тертуллиана, Боэция, которые, будучи все еретиками, должны вам казаться более мерзкими, чем Гораций, который, наконец, не мог быть христианином?

Но, в конце концов, я уступил, чтобы сделать приятное г-ну Малипьеро, и я выдал ему текст, который хотел кюре, хотя он и не согласился с моей проповедью. Я отдал ему ее, чтобы иметь повод, забирая ее на следующий день, поговорить с племянницей.

Но что меня развлекало, так это доктор Гоцци. Я послал ему свою проповедь из тщеславия. Он вернул ее мне, не одобрив и спрашивая, не сошел ли я с ума. Он сказал, что если мне разрешат читать ее с кафедры, я обесчещу себя вместе с ним, который меня воспитал.

Я прочел мою проповедь в церкви Сан-Самуэль перед очень изысканной аудиторией. После аплодисментов, мне предсказали большое будущее. Мне суждено было стать первым проповедником века, так как в возрасте пятнадцати лет никто еще не играл так хорошо эту роль. Опорожнив кружку для пожертвований, в которую принято класть милостыню для проповедника, служка нашел около пятидесяти цехинов и любовные письма, которые шокировали святош. Анонимная записка, внушившая мне желание узнать автора, призывала меня сделать неверный шаг, который, как я думаю, я должен был бы сделать, прочитав ее. Этот богатый урожай, при моей острой нужде в деньгах, заставил меня задуматься всерьез о том, чтобы стать проповедником, и я объяснил мое призвание кюре, попросив его о помощи. Благодаря этому я получил возможность каждый день бывать у него дома, где все больше влюблялся в Анжелу, которая хотела, чтобы я любил ее, но, проявляя стойкость дракона, не предоставляла мне ни малейших милостей. Она хотела заставить меня отказаться от священства и выйти за меня замуж. Я не мог на это решиться, но, надеясь заставить ее изменить свое решение, продолжал ее преследовать. Ее дядя дал мне поручение составить панегирик святому Иосифу, чтобы я прочел его 19 марта 1741 года. Я написал его, и даже кюре говорил о нем с восторгом, но было свыше решено, что я не должен проповедовать на земле более чем один единственный раз. Вот эта несчастная история, но справедливо то, что даже в варварстве есть нечто комическое. Я полагал, что не будет стоить мне больших хлопот выучить мою проповедь наизусть. Я был ее автор, я ее знал, и несчастье забыть ее не представлялось мне возможным. Я мог забыть фразу, но я должен был оставаться хозяином положения и заменить ее другой, и поскольку я никогда не был краток, когда говорил в компании порядочных людей, я не считал правдоподобным, что можно вдруг онеметь перед аудиторией, где я никого не знаю, кто мог бы заставить меня оробеть и потерять способность рассуждения. Я развлекался, по привычке перечитывая вечером и утром свою композицию, чтобы она хорошо отпечаталась в моей памяти, на которую у меня никогда не было причин жаловаться.

В день 19 марта, в который я должен был в четыре часа дня подняться на кафедру, чтобы читать мою проповедь, у меня не хватило духу отказать себе в удовольствии пообедать с графом де Мон-Реал, который жил около меня и который пригласил патриция Бароцци, того, что после Пасхи должен был жениться на его дочери графине Люсии. Я был еще за столом со всей прекрасной компанией, когда пришел клерк сказать мне, что меня ждут в ризнице. С полным желудком и смутной головой, я иду, я бегу в церковь, я всхожу на кафедру. Я очень хорошо говорю вступление и перевожу дух. Но как только произносится первая сотня слов повествования, я уже не знаю, что говорю и что я должен сказать, и, пытаясь продолжить, я мелю ерунду, и единственное, чего мне удается достичь, это глухой шум обеспокоенной аудитории, ясно видящей мое поражение. Я ищу выход из церкви, мне кажется, что я слышу смех, я теряю голову и надежду получить профессию. Могу заверить моего читателя, что у меня так и нет уверенности, притворился ли я, что упал в обморок, или сделал это всерьез. Все, что я знаю, это что я упал на пол кафедры, сильно стукнувшись головой о стену и мечтая разбить лоб. Два клирика подхватили меня и отвели в ризницу, где, не сказав никому ни слова, я взял пальто и шляпу и пошел домой. Закрывшись в своей комнате и притворившись, что меня нет, я облачился в короткое пальто, такое, что носят аббаты в провинции, и, положив в чемодан свой несессер, пошел к бабушке попросить денег, и я отправился в Падую сдавать мои терцины. В полночь я туда приехал, поспал сначала у моего доброго доктора Гоцци, которому не потрудился рассказать о своих бедствиях. Проделав все, что нужно для моей докторантуры на следующий год, я после Пасхи вернулся в Венецию, где нашел свое несчастье забытым, но вопрос о том, чтобы стать проповедником, уже не стоял. Меня это вполне утешило. Я полностью отказался от этого ремесла.