Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Вскоре после того, как я приехал в Калифорнию работать на кинофабрике компании «МГМ», я нашел себе идеальное жилье — двухкомнатную квартиру в Санта-Монике. Она находилась на Океанском Бульваре в большом деревянном доме, носившем имя «Палисады». Управляла им фантастическая женщина, наполовину цыганка, связанная узами брака с неприятным маленьким человечком, таявшим на глазах от рака. Она описана вместе со своим сердитым муженьком в одном из лучших моих рассказов — «Матрацу грядки с помидорами». То лето было таким же золотым, как прошлое лето в Риме.

Как я уже упоминал, меня вскоре освободили от работы над не устраивавшими меня проектами «МГМ», но зарплату мне платили все шесть месяцев.

Моя маленькая квартирка была совсем рядом с Горами Санта-Моника, вздымающимися над тихоокеанским пляжем, застроенным дворцами кинозвезд вроде Марион Дэвис.

К этому времени место мотороллера вполне разумно занял велосипед, и каждый вечер после ужина я на этом велосипеде ездил в Палисады, то есть Горы. Горами в Санта-Монике называется скалистый парк, засаженный королевскими пальмами вдоль длинной и извилистой каменной балюстрады; то тут, то там в нем разбросаны бухточки и укромные рощицы. В то лето побережье Калифорнии по ночам было затемнено на семь миль в глубь территории из-за опасения нападения японской авиации. В Горах было полно молодых военных — они кишели ими, я бы сказал — и когда я проезжал мимо кого-нибудь, привлекающего мой сластолюбивый взгляд, я разворачивал велосипед и присоединялся к нему, чтобы вместе насладиться духовным очарованием пейзажа.

Потом я чиркал спичкой, как бы прикуривая. Если в свете спички мое первое впечатление подтверждалось, я мимоходом сообщал, что у меня квартира всего в двух кварталах отсюда, и мое приглашение частенько принималось. Если и первый, и второй военный были не в моем вкусе, я искал третьего. Из них многие запомнились, особенно один моряк. Я бы и сам не поверил, но это записано в моем дневнике — я трахнул его семь раз за одну ночь.

Несколько раз в неделю я ездил в Голливуд, посмотреть какой-нибудь фильм. Возвращался автобусом, и прежде чем внутренний свет выключали, я намечал кого-нибудь, рядом с кем было пустое место; когда свет гасили, по правилам затемнения, я уже занимал это пустовавшее место. Уже через несколько мгновений моя правая нога как бы нечаянно прижималась к его левому колену. Если контакт допускался, я знал, что при возвращении в Санта-Монику мне не надо будет ехать в Горы.

Цыганка-владелица была прекрасно осведомлена о моих приключениях и подсмеивалась над ними с большим юмором. В конце концов она засунула своего хилого муженька в крохотную комнатенку с одним молодым боксером: сексуальная мораль — последнее, о чем она думала.

Рано утром каждый день я готовил себе очень крепкий черный кофе на комбинированной кухне-столовой, расположенной рядом со священной спальней. Хозяйка пила его вместе со мной. Она выписывала «The Daily Worker», и зачитывала мне статьи, одновременно весело обсуждая la Vie horizontale[26], как ее, так и мою. К счастью, коммунизм меня никогда не привлекал, так что ее любвеобильная натура не производила на меня никакого впечатления. Выпив вторую чашку кофе, я уходил и, как кочегар к топке, становился на свою утреннюю вахту. В те дни шести- и восьмичасовые вахты не были редкостью; по их окончанию я отправлялся на пирс на рыбный обед, потом — проведать мальчиков на Ракушечьем берегу, потом — на велосипеде в клуб, находящийся на полпути к Венеции, членом которого я был и в котором был большой плавательный бассейн.

Лучшего лета придумать было нельзя, особенно с такими друзьями, как Ишервуд, Лем Эйрс и Юджин Лоринг. А потом приехала еще и Марго Джонс — она ставила «Ты тронул меня!»[27] в «Пасадена-плейхауэ». Я часто ночевал у нее в Пасадене, в коттедже, где было всего две кровати, так что когда приехал еще и некий представительный издатель молодых поэтов, ему пришлось спать на диване.

Когда свет погасили, я подошел к дверям гостиной и пригласил его перейти на мою кровать — или разделить ее со мной; он отклонил эту честь с большим благородством.

Мне не всегда отказывали с таким благородством, я помню, как однажды вечером зашел в голливудский бар и уставился на привлекательного молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошел ко мне, пошатываясь, и сказал: «Сегодня я готов трахнуть и змею».

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…

Добавлю еще пару замечаний о вчерашнем вечере, проведенном в ожидании времени, которое вынесет на поверхность моей «одичавшей» памяти что-нибудь более важное из моей жизни.

Я был приглашен одним офф-Бродвейским продюсером пообедать с ним на Фэйр-Айленде. Он готовит лучшие спагетти, какие я пробовал в Соединенных Штатах. И он предложил мне еще кое-какие развлечения, включая танцы мальчиков с мальчиками, я очень полюбил танцевать с мальчиками в те далекие дни лета 1945 года в Мехико, когда меня научили быть ведомым, и когда я был объявлен по этой причине королевой балов на tequila-dansants[28] по выходным — но об этом позднее.

Когда я уже готовился к загулу на всю ночь на Фэйр-Айленде, телефонный звонок напомнил, что я должен прослушать двух чрезвычайно одаренных молодых актеров — молодого человека и девушку лауреатов премии Кларенса Дервента — в роскошной квартире Питера Гленвилла.

Читали «Крик», и читали плохо, хотя актеры были талантливыми. И я, и мой агент Билли Барнс в конце концов пришли к единому мнению: эта пьеса никогда не пойдет ни на Бродвее, ни в Уэст-энде, если Феличе и Клэр не будут играть настоящие звезды, потому что неважно, насколько хорошо ее будут читать молодые и одаренные — если это будут не звезды, пьеса «не выдержит». Роль они могут играть прекрасно, но это еще не все. Почему? Частично потому, что в этой довольно длинной пьесе занято всего двое, и потому что Клэр заявляет своему брату Феличе. — «Это tour de force, ловкий трюк, упражнение для двух звезд, а не настоящая пьеса». Как видите, и мне приходится быть честным по отношению к своему делу, даже теперь, когда с годами эта честность приносит только боль.

И все же я не отчаиваюсь. Гленвилл восстановил много материала, изобретательно вырезанного мною во время коротких чикагских гастролей. Теперь мне придется вырезать их еще раз, хочет этого Питер или нет.

5

Не уверен, знала ли листва, укрывшись золотой пелериной, что она участвует в репетициях «Стеклянного зверинца». Не знали этого и остальные участники репетиций. Дело в том, что все, кроме Лоретты Тейлор, были в панике; точнее, все, кроме нее и Джулии Хейдон, которая никогда не бывала ни в каком другом состоянии, кроме экстаза — по крайней мере, я в другом состоянии ее не видел.

Пьесу ставил Эдди Даулинг, одновременно игравший Тома, а помогала ему ныне покойная Марго Джонс. Деньги на постановку давал таинственный субъект по имени Луис Зингер, владелец сети доходных ночлежек. Свои инвестиции в постановку он не считал очень серьезными — по сравнению с ночлежками они были действительно мизерными — но когда он попал на репетицию, а это было всего один раз, его чуть не хватил апоплексический удар от того, что он услышал и увидел в репетиционном зале.

Казалось, что Лоретта Тейлор не может выучить роль Аманды Уингфилд, ни единой строчки, а те, что выучила, она произносила с южным акцентом, с которым говорили служанки в давно прошедшие времена. То, как она смотрела широко раскрытыми глазами на прочих исполнителей, казалось признаком сумасшествия, как, впрочем, и экзальтированность дорогой Джулии, игравшей Лауру.

Я сидел в уголочке, прикидывая, какая лакейская работа ждет меня еще, как вдруг кто-то закричал. Это был таинственный мистер Зингер. «Эдди, Эдди, во что ты меня втянул!»

По всей видимости, он решил, что все, что он увидел — шутка, сыгранная для него Эдди Даулингом.

Конечно, этот вопль отчаяния ненадолго прервал репетиции. Но он ни в малейшей степени не испугал Лоретту и ни капельки не удивил меня.

Мы с Лореттой и Марго отправились пораньше пообедать где-нибудь неподалеку, и нас с Марго поразила веселость Лоретты. Еще никогда она не была в столь хорошем настроении, хотя я и не помню, чтобы какие-либо обстоятельства наводили на нее грусть. Просто Лоретта знала, что ей незачем выкладываться до премьеры, и смотрела на других, наблюдала и ждала. Но тогда мы этого не знали, я считал, что она не выучила свою роль, да и все так считали. (Даулинг говорил: «Бедняжка, какая бедняжка. Мозги совсем не варят. Не может запомнить ни строчки».)

Джулия была без ума от покойного ныне Джорджа Джина Натана, и мистер Натан, которому нравилось ее обожание, принял близко к сердцу дела «Зверинца», и в тот вечер они объединились с Эдди и сочинили вдвоем пьяную сцену для Тома, которая должна была стать, по их замыслу, единственным спасением спектакля. В сцене были задействованы красно-бело-синяя фляжка, песня для Эдди — «Мой меланхоличный беби» — и прочее в том же духе.