Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Выяснив, в чем дело, я потребовал, чтобы чужак — как оказалось, это был врач Инджа, посланный им — немедленно покинул мой дом, или я предъявлю ему обвинение в незаконном проникновении в чужое жилище. В конце концов психиатр понял, что ему не удастся ни допросить, ни смутить меня пристальным разглядыванием.

— Позвоните Инджу, — сказал он, — и пообещайте не звонить в полицию.

Я позвонил Инджу, рассказал о том, что произошло в Хермитс-Глене и попросил немедленно приехать и разобраться. Индж высокомерно ответил: «Не могу, я сегодня развлекаюсь».

Я тут же набрал «0» и закричал оператору: «Немедленно полицию в Хермитс-Глен! На мой дом напали, весь пол в крови!»

Психиатр пулей слетел по ступенькам и умчался в своей машине. А Пэт встал на четвереньки и начал счищать пятна крови с ковра.

Выиграв эту схватку, я позвонил Одри Вуд, ненавидевшей Пэта и обожавшей Райана и, задыхаясь, рассказал ей обо всем произошедшем.

— Только что, — сказала она мне, — Райана выпустили под залог из тюрьмы, куда Пэт засадил его, якобы как грабителя. Я велела ему ехать в отель «Голливуд-Рузвельт» и ждать там тебя.

Я в сопровождении полиции покинул свой дом в Хермитс-Глене и поехал в отель, где вскоре встретился с Райаном. На следующий день мы вместе улетели в Манхэттен…

Но я неумолимо шел к психушке, и в 1969 году — в точном соответствии с тем, что написано в тексте «Бара токийского отеля», после моего полета в Токио с Анной Мичэм, когда она рассказала мне, что вышел номер журнала «Life» с сообщением о моей творческой смерти — жизнь моя и на самом деле дала трещину.

Она шла наперекосяк уже несколько лет, но в тот год по ней пошли трещины, сравнимые только с теми, что возникли на Западном побережье после недавнего землетрясения.

Я люблю людей, которые окружают меня здесь, в Венеции, люблю их всех Сильвию Майлс, Джо Далессандро, Пола Моррисси, крошку Энди Уорхола, так похожего на потерявшегося маленького мальчика — потерявшегося во времени.

Моррисси особенно удивляет меня. Мне бы очень хотелось сделать с ним фильм по одному из моих рассказов — может быть, «Двое на вечеринке» — самый подходящий? Попрошу его прочитать этот рассказ. Но я слишком уважаю его, чтобы принуждать к этому.

Надеюсь, морально скоро станет легче, и я смогу быть не один — хочется думать, что два этих желания не противоречат и не противостоят друг другу…

Мне нравится Рекс Рид. С первого момента нашей встречи мы с ним могли общаться друг с другом; боюсь только, что я говорил слишком много, когда он интервьюировал меня для «Esquire». Нет, беру свои слова назад. Я, конечно, не щипал за задницу чернокожего официанта в ресторане «Бреннан», но натуру мою он уловил верно.

Вчера выдался на редкость приятный день. Я проспал почти до самого вечера в люксе уже привычного мне отеля «Эксельсиор» под мягкий неустанный шорох Адриатического моря прямо под моим балконом, потом немного поплавал. Для этого приходится добираться до Лидо, и про воду нельзя сказать, что она такая же прозрачная, как в Средиземном море у Таормины (или была там когда-то). Потом подошло время выпить с Пэт и Майклом Йорком. Билли Барнс все организовал, пока я спал — да, а потом был звонок из Лондона — Мария прилетает завтра, и ее голос по телефону был теплым и бодрым.

Естественно, было и много того, что так раздражает путешествующих в одиночку. Я чувствую себя путешествующим в одиночку даже с целой толпой народа — когда мне не с кем разделить мои комнаты. Я не умею собираться. У меня заняло сорок минут надеть фрак со всем остальным. Брюки, конечно, оказались где-то на дне чемодана, я уже начал проклинать все и вся, думая, что взял только пиджак. Но когда я все нашел и надел свой наряд — рубашку с кружевными манжетами, выглядывающими из рукавов на вполне благоразумную длину, черный галстук, купленный случайно (можно ли вещь купить случайно?) — было еще слишком рано для коктейля, назначенного на шесть часов.

В нетерпении я позвонил Билли и сказал, что будет веселее, если мы встретимся в холле отеля, а не в салоне моего люкса, и как всегда, я ошибся — было не только не лучше, но существенно хуже. Я сидел с Билли за столиком на четверых, а какая-то жалкая проститутка начала играть на пианино прямо за моей спиной.

— Какой-то идиот бренчит на пианино, — громко сказал я Билли.

— Боюсь, это их профессиональный пианист, — ответил Билли, — и нам лучше перебраться в другое место, где можно будет разговаривать.

Но с того момента, когда мы встретились с Йорком, вечер был очень приятным. Пэт[80] только что сделала себе прическу, поэтому она осталась в каюте с Билли, а я сидел на воздухе с Майклом, и лагуна была удивительно красивой — как в самых приятных воспоминаниях.

— Ах, Венеция, город жемчуга, — сказал я, цитируя «Камино реал».

Мы быстро и просто поужинали на террасе Гритти (spagetti alia vongole), где неполная луна выплыла прямо из-за белого купола церкви за каналом, и я здорово набрался, сначала фраскати, а потом еще и лучшего венецианского вина.

Видите ли, нам надо было торопиться обратно на Лидо, так как фильм Майкла «Кабаре» открывал фестиваль.

Вернувшись в бар «Эксельсиор», я сел на подлокотник кресла Пэт, напротив сидели красавицы леди, вроде Марисы Беренсон, а за спиной интервьюировали Майкла Йорка. Непрерывно сверкали вспышки фотокамер.

За столом я спросил продюсера, есть ли у него деньги. Он ответил, что нет. А я сказал: «Тогда я с вами не разговариваю».

В конце лета 1969 года, вернувшись с Анной Мичэм и Джиджи из мрачной поездки в Токио, я вновь поселился в своем доме в Ки-Уэсте. Но ничего из этого периода не помню, абсолютно ничего — начался коллапс.

Затеялось строительство большой новой кухни, обошедшейся в две цены всего дома в 1949 году. Строительство не только встало нам в копеечку, но и просто не двигалось, стоя на месте четыре месяца. Если бы так долго могло стоять у мужчин… но это не снилось даже Казанове.

Плиту перенесли в патио, поэтому свой утренний кофе я приготовить мог. И однажды рано утром, через два дня после возвращения в Ки-Уэст, я в кофейнике приготовил слишком много кофе. Я в это время часто падал — не забывайте — и, сняв кофейник с плиты, грохнулся на плитки патио, ошпарив кипящим кофе голое плечо.

Я был настолько не в себе, что не почувствовал боли, и, как обычно, сел за утреннюю работу.

С этого момента начинается туман. Помню, что ходил к врачу, который перевязал красное, как вареный рак, плечо, помню, что в Ки-Уэсте был Дейкин. Еще помню, что мы были в аэропорту Ки-Уэста, к моему столику подошла бедняжка Эди Кидд, и я сказал ей: «Я люблю твою живопись, Эди, но других интересов к тебе не испытываю».

А потом я был в Клейтоне, в доме на Уайдаун-бульваре, в старом испанском оштукатуренном жилище; было утро, и я твердо решил не ложиться больницу.

— Мама, ты когда-нибудь слышала о братской зависти?

— Думаю, что да, — ледяным тоном ответила миссис Эдвина.

Немного позже я заявил, что соглашусь лечь в больницу, если за мной пришлют «скорую помощь». Дейкин отговорил меня. Он усадил меня в свою машину и отвез в больницу Барнакля. Там меня сначала уложили в Отделение Королевы[81] — я не придумал это название, так оно и было. Это довольно роскошное отделение для больных «средней тяжести». Заботу обо мне взяли на себя три невропатолога и один интерн.

Все, что я помню о первом дне пребывания в Отделении Королевы — это как я лежал на кровати и смотрел телевизор. Все программы казались мне направленными лично против меня с хорошо замаскированной враждебностью, даже мыльная опера Ширли Бут поразила угрозами непосредственно мне.

Около шести вечера вошел ухмыляющийся Дейкин с букетиком желтых цветов и несколькими удивительно бездарными карандашными рисунками, выполненными для моего удовольствия двумя его приемными дочерьми.

Торжественным шагом вступила мать — маленький прусский офицер в юбке.

Совершенно очевидно, что надвигалось нечто угрожающее. Я почувствовал это, с необыкновенной ловкостью вскочил с кровати, заявил: «Я немедленно отправляюсь домой», и помчался к шкафу, чтобы взять свою одежду.

— Нет, нет, сынок, тебе нельзя.

— Или вы немедленно везете меня домой, иди я иду пешком.

Я живо оделся — непрерывно выкрикивая оскорбления в адрес Дейкина.

— Будьте прокляты вы все, и ты, и обе твои приемные дочери. Как ты смел дать им нашу фамилию!

— Я не собираюсь сидеть тут и выслушивать оскорбления! (Это Дейкин.)

Полностью одетый и полностью потерявший рассудок, я вышел в коридор и пошел к лифту. Я уже хотел в него войти, как дорогу мне преградил дюжий молодой человек в больничной униформе. Помню, что он был блондином с мясистым насмешливым лицом.