Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

— Так каков будет ответ? — не выдержал я.

Выражение благородного южного лица не изменилось.

Многие люди не понимают, почему я счел необходимым летом 1971 года разорвать мои профессиональные отношения с Одри Вуд.

Этот разрыв следует отнести, я думаю, на счет паранойи, черной неблагодарности и общего разрушения во мне моральной ткани. Думаю, я обязан со всей честностью, какую допускают мои познания, рассказать мое видение этой истории.

Это правда — Одри Вуд представляла мои интересы с 1939 года по 1971, но «представление» как-то само собой износилось, особенно в последние десять лет этого исключительно долгого срока.

Может быть, по причине ухудшившегося здоровья ее мужа, или из-за моего собственного чуждого ей стиля жизни, со всеми этими таблетками, выпивками, «неболитовскими» уколами, но Одри стала — или мне казалось, что стала — отдаляться от моих все более отчаянных обстоятельств в шестидесятые годы.

После смерти Фрэнка мне никто не мог помочь выйти из почта клинической депрессии, в которую я погрузился.

Мне кажется, что только Мария делала реальные попытки лично позаботься обо мне — в чем я ужасно нуждался в то время.

Разрыв с Одри произошел во время одной из моих истерических «сумасшедших сцен» перед премьерой новой пьесы. Произошло это, мне стыдно сказать, в присутствии нескольких свидетелей, собравшихся в грим-уборной Дональда Мэддена после одного из прогонов первой редакции «Крика» в театре «Айвенго» в Чикаго в 1971 году.

Я очень долго работал над «Криком», он особенно близок смыслу моего существования — что бы под этим ни понимать. Первые прогоны посещали в основном молодые люди, исключительно сердечно реагировавшие на спектакль, блестяще сыгранный Дональдом Мэдденом и Эйлин Херли. Но мне показалось, что Одри в тот вечер реагировала на пьесу и ее прием недостаточно тепло. Если бы Одри не была так близка мне и так важна для меня, то я бы вообще не обратил на это внимания.

Второй прогон был наполовину скуплен обществом театралов, которое называется что-то вроде «Сестры Сары Сиддон». Это, в основном, матроны со слишком строгими и несовременными вкусами для восприятия такого театрального события, как «Крик». Прием в тот вечер был очень холодным. И тут — я могу обманываться из-за своих растущих страхов мне показалось, что Одри куда больше устраивал прием сестер Сары Сиддон, чем энтузиазм молодой публики накануне.

В грим-уборной Дональда Мэддена на меня нашло, Я посмотрел на Одри и сказал ей: «Вам, конечно, понравилась реакция сегодняшней публики. Вы хотите моей смерти уже десять лет. Но я не собираюсь умирать».

Я не кричал на нее, я говорил со спокойной жестокостью, но с моей стороны говорить так было ужасно, хотя Одри из долгого опыта и знала взвинченное состояние моих нервов накануне официальной премьеры пьесы, глубоко затрагивающей мои чувства.

Со своим обычным достоинством она не ответила на мой взрыв в грим-уборной Мэддена. Но она не осталась в Чикаго на премьеру. Она улетела в Нью-Йорк.

Вокруг всего этого наросло множество самых диких историй. Говорили даже, что я «избил ее». Я протестую! Я ни разу жизни не ударил женщину. (Говорили также, что я запирал Марию в моей спальне в отеле «Амбасадор» в восточном Чикаго и угрожал выпрыгнуть из окна, если она попытается сбежать!)

Ни одна из этих историй — стоит ли говорить? — не несет в себе ни грамма правды. Один гротескный юмор. Однако, то, что я сделал, и то, как я это сделал, чрезвычайно мало укрепило мою репутацию как надежного и разумного человека.

Я искренне сомневаюсь, что хотя бы раз в жизни вообще хотел обидеть кого-нибудь, но невозможно прожить жизнь, не причинив никому обид — и скорее всего это случается с человеком, который тебе наиболее близок.

Мне Одри очень была близка, и осталась такой, я уверен, хотя степень этой близости естественным образом снизилась за десятилетие ее пренебрежения.

С течением времени мне все больше кажется, что это десятилетие исчезает из моих воспоминаний об этой действительно замечательной женщине, заслужившей уважение профессионального мира, в котором она работала, и так блестяще представлявшей интересы многих знаменитых писателей.

Для меня она была кем-то вроде члена семьи, на нее я всегда мог положиться. Ее мнение о моих новых работах интересовало меня в первую очередь, и я относился к нему наиболее серьезно — как и к мнению Казана.

Если бы мои чувства к ней были бы сугубо профессиональными, меня бы не тронуло — а потом не возмутило — что ее забота обо мне, когда-то такая серьезная и искренняя, или казавшаяся такой — стала ослабевать, и я почувствовал себя одиноким, как потерявшийся ребенок или как старая выгнанная из дома собака…

11

Что значит быть писателем? Я бы сказал — это значит быть свободным.

Я знаю, что многие писатели не свободны — они наняты на работу, а это совсем другое дело.

С профессиональной точки зрения они, наверное, даже более хорошие писатели — в традиционном смысле слова «хорошие». У них нюх на то, что требуется, чтобы книга стала бестселлером; ими довольны издатели — предполагается, что и публика.

Но они не свободны, и поэтому, с моей точки зрения — не могут считаться настоящими писателями.

Быть свободным — значит успевать в своей жизни.

Это целый ряд свобод: остановиться, когда хочешь, и продолжить, когда хочешь; быть путешественником, человеком, живущим во многих отелях, грустных и веселых — без препятствий и без сожалений.

Это означает свободу быть. Как кто-то мудро заметил, если ты не можешь быть собой, какой смысл быть вообще?

Я редко читаю и еще реже цитирую Писание, и все же люблю мудрые мысли, встречающиеся в нем:

«Пусть свет Твой сияет среди людей, чтобы видели они дела Твои добрые и славили Отца Твоего небесного».

Говорят о Новом Журнализме, о Новом Критицизме, о новом взгляде и о новом стиле в кино и в театре, практически во всем, с чем мы живем — но что нам действительно необходимо, как я думаю — это Новая Мораль.

И еще я думаю, что мы достигли точки, где необходимо долгое и сносное существование…

Я только что проснулся, воскликнув в темной спальне — сладостно неразделенной с незнакомцем из ночи — в стиле Бланш: «Ах, сердце мое разбито».

Я знаю, что это утверждение — от южной экстравагантности, а не настоящий cri de coeur[84]; и уверяю вас, я не имею в виду, что восклицание «в стиле Бланш» не может быть настоящим cri de coeur. На самом деле почти все ее крики миру в период отчаяния отзывались в сердцах столь многих известных и неизвестных леди, потому что были искренними криками ее готового к битвам сердца — именно это сделало их правдивыми и до сих пор незабываемыми. Только это не похоже на меня — даже на меня в «викторианском люксе». Не хватает юмора Бланш, того юмора, который, наряду с правдой, сделал Бланш почти вечным созданием театра, возрождавшимся на сцене за последние годы в столь многих постановках — и на западном побережье, с Йоном Войтом в роли Стэнли, и на восточном, в Линкольн-центре, под руководством Эллиса Рабба и с его бывшей женой, Розмари Харрис, в роли Бланш.

Я сегодня встал не просто с левой ноги, а сразу с трех левых ног, что не придало мне устойчивости треножника, если треножники существуют на свете — в чем я не уверен.

Вчера утром я проснулся поздно и должен был обедать один в ресторане на первом этаже. Я прикончил полбутылки кьянти и вернулся в постель. Одиночество набросилось на меня, как бешеный волк, и поэтому — мне так не хватает моей красной записной книжки, позабытой в Венеции пришлось полистать справочник в поисках телефона одной знакомой мадам, чтобы она прислала мне оплаченного компаньона. Думаю, он читал и помнит мой рассказ «Желание и чернокожий массажист», потому что так сжимал, выкручивал и ломал мое старое уставшее тело, как никто другой.

— Потише, я не мазохист.

Он поворачивал меня то на спину, то на живот несколько раз, мял меня в течение целого часа, и должен сознаться — я почувствовал, что расслабился.

У меня есть кое-какие планы на ближайшее будущее — помимо таких неизбежных, как смерть. Я поеду в Южную Италию или в Сицилию и выполню свой давний обет: приобрести кусочек земли, чтобы выращивать коз и гусей, и смогу закончить еще одну пьесу.

Я не перевариваю тип современных итальянских «borghese»[85] мальчиков-проституток, появившийся на севере этого фаллического полуострова, но мне никогда не забыть нежности «contadini»[86], особенно в тот раз, когда я, поссорившись с Фрэнки, с термосом мартини поехал в Барселону в своем «ягуаре» и разбил эту элегантную машину о дерево, потому что с боковой дороги выполз грузовик, я попытался увернуться, «ягуар» не удержался на дороге, а портативная пишущая машинка, «оливетти», перелетела с заднего сиденья и стукнула меня прямо по затылку, так что я пролежал без сознания неизвестно сколько. А когда пришел в себя, то увидел, что вокруг меня стоят contadini, и почти каждый из них держит в своих дрожащих руках стакан вина или liquore[87] и предлагает нежность и заботу.