Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

• Название: Любовь и хлеб
• Автор: Станислав Мелешин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1958

---

Один за другим идут рабочие, никто раньше других, все вместе, будто знают, что нельзя не вместе. «Разные или одинаковые люди?» — подумал Ванька и услышал грохот телег и металлические удары копыт лошадей по булыжнику — будто возчики везут грома. Поток уважительно раздвинулся, и телеги повезли грома дальше — этих надо пропустить раньше: на телегах инструменты, уголь и спецодежда.

Молчаливые, сонные, бодрые, грустные, кричащие, разговаривающие, неторопливые, разные по лицам и голосам, но одинаковые в потоке люди.

Каждый думает о чем-то своем, но все об одном: в восемь — работать!

«Сколько нас!» — восхитился Ванька и удивился самому себе: он тоже с ними! Идут и идут! Черно на улицах и на мосту и у главного входа. Вышли все разом, как на демонстрацию или на митинг, или срочно переселяются из домов.

«Да, мы встаем раньше всех, и если нас собрать — сможем по лопатке перенести с места на место целую гору!»

Пока проходишь мост, можно и покурить и побалагурить, и поговорить, и помолчать, но никогда не удастся пройти стороной — идешь рядом с другими, в потоке.

Ванька смотрел на всех, кого в учебниках, газетах и книгах с серьезным восхищением называют рабочим классом, и чувствовал себя частицей идущих взрослых людей, и был весь поглощен живой, суровой и явной картиной движения, шума голосов, топота ног — силы, которая с восьми до пяти будет трудно и с пользой работать. Он чувствовал жизнь, начавшуюся с утра совсем другой, и мысли о себе, о деньгах и одиночестве показались ему мелкими и жалкими. Вот он сейчас минует грузовик и высунувшегося из кабины курящего шофера, который обозвал его «кикиморой», войдет в поток и почувствует себя сильным, одинаковым со всеми, рабочим парнем.

Ваньке стало очень обидно, что из всего потока он знает только свою смену — четырех взрослых и разных рабочих — выбивальщиков, да и то они относятся к нему снисходительно и называют его один «мальцом», другой «нашей кадрой», третий «Иванушкой», а Нитков, самый старый, просто никак, а только подзывает пальцем…

Ванька всегда, постояв у моста, вглядывается в поток, ища глазами знакомые лица и фигуры. Как и все прошедшие дни, он, не скрывая радости, находит их, потому что держатся они вместе, группой, и, здороваясь с каждым за руку, идет рядом, стараясь попасть в ногу.

…Сегодня они о чем-то спорили и на его «здравствуйте» не обратили внимания. Ванька услышал, как Мокеич Нитков, высокий, жилистый, с постоянной ухмылкой на румяном лице, хвастливо доложил, заглядывая каждому в лицо:

— Узнала, что я за птица, и такой она мне виноград устроила!..

Ванька понял, что «она» — это новая жена Ниткова, — он вчера отпрашивался у начальника цеха на свадьбу, берег завернутый в платок яркий галстук, купленный в обеденный перерыв. Он знал, что веселый с тихой душой человек Нитков — хороший литейщик, своей квартиры не имеет, живет у знакомых женщин, у которых от него есть дети. Половина зарплаты у него уходит по исполнительным листам, а сам он кормится у всех и каждый день со смехом хвалится в цеху: «Я международный… У меня вон сколь домов, и всюду я муж и отец. Коммуна!»

— Значит, выгнала?! А как теперь? — спросил молчаливый, всегда застегнутый на все пуговицы Хмыров — узкоплечий, лысый, с брюшком.

— Теперь подарок понесу какой-нибудь… — ответил задумчиво Нитков.

Шагавший с ним рядом Белугин — тяжелый, плечистый и чуть сгорбленный — расправил покатые, круглые плечи, брезгливо раздвинул усмешкой прокуренные усы, покачал большой головой:

— Думаешь на подарке всю жизнь прожить… Э-э! Не выйдет!

— Проживу как-нибудь… — сжал губы Нитков и махнул рукой.

Белугин кашлянул и, расправив ладонью усы, зло бросил:

— Как-нибудь не годится. Хорошо надо жить. А так… По дурочке все это.

— Ну вот, выгнала… Теперь все начинай сначала! А у тебя ни кола, ни двора… Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы какую жену — и живи! — Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.

Ванька слушал разговор, и ему было жаль Ниткова. Хмыров был прав, но Ванька не любил этого дядьку с холодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что он никогда не обедал с ними в столовой — считал это «тратой денег», а садился в цехе на пролет лестничной площадки или прямо на болванку, уткнув ноги в песок, расстилал перед собой платок и ел продукты, выращенные на своих огородах, «свое личное сельское хозяйство», как шутил он. Когда он ел, становился веселым, на его рябоватом и грязном от колошниковой пыли лице нельзя было понять: или улыбается он в это время, или жует. И говорит при этом: «Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток-наседок и петушков… Птицы не райские — земные». Ел холодное сваренное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом сворачивал остатки в узелок и, вздохнув, ложился вздремнуть, пока не разбудят.

— Так вот я и говорю… Домишко тебе с огородом и жену — и живи!

Белугин перебил Хмырова, передернул плечами:

— Зачем ему это? Зачем?! Человек запутался, как рыба в сетях. Бьется, бьется, а плыть не может, — и обратился к Ниткову, оглядывая его с ног до головы: — Тебе, Мокеич, себя ладить надо.

— Куда уж, налажен! Поздновато вроде, — обиженно ответил Нитков.

— А что ему, не мальчишка! Один, скажем, хозяйством живет, честь честью на производстве… Другой с женами воюет. А с ними натощак трудновато! Иногда надо уступить, а иногда наступить! Совет тебе дам, Нитков: люби жену как душу, а тряси как грушу! Я тоже свою трясу. Вот она у меня где, — засмеялся Хмыров и показал, где у него жена, вытянув кулак.

— Вот он их всех и трясет, а все равно жизни нет, — отрезал Белугин.

— Нету, это верно, — устало согласился Нитков.

Они прошли мост и зашагали по булыжнику заводской площади к главному входу. Ваньке все было понятно из разговора, особенно он прислушивался к Хмырову: тот говорил прямо и определенно, — видно, живет этот человек скаредно и круто. Ниткова ему было жаль. Ванька вспомнил свои мысли о невестах. Конечному него все пойдет по-другому, и жить так, как Нитков, он не будет. Непонятно только, почему Белугин раздражен. Ванька относился к нему с почтением. Белугин первый встретил его на заводе, поставил работать рядом с собой, учил, как держать вагу и стаскивать опоки, чтоб не устать сразу, и всегда раздражался, если что не так. В первый же день он пригласил Ваньку к себе домой и представил своей жене, сыну — художнику и инженеру:

— Вот новенький в цехе. Наша кадра!

У Белугина добрая и ласковая жена, «тетя Варя». Она покормила гостя ужином и показывала картины и рисунки сына, который ушел в кино.

— Он у нас строгий и не разрешает, — смеясь говорила она.

Сейчас Лопухов смотрел в широкую спину Белугина и старался вслушаться в его слова.

У Белугина шея, как у борца, голова седоватая, большая и подстрижена под бокс.

— Все мы как чугунные опоки. Выбивать надо, вытряхивать из нас все, что сгорело. Ты нас не слушай, сынок.

Белугин обнял его тяжелой, теплой рукой, и так, обнявшись, они прошли мимо вахтера.

— Ну, наша кадра, что кислый такой и нос повесил? Настроение плохое?

— Не знаю… — грустно ответил Ванька, чувствуя теплоту руки Белугина. Так обнимал когда-то отец, когда ему было хорошо.

— Надо знать. С плохим настроением в цех входить строго воспрещается. Будь я на месте директора, издал бы такой приказ. Понял? Дело делать идешь, не на прогулку. Голову опустишь, ерунды можешь напороть. Человек должен радоваться.

— Чему радоваться-то? — спросил Ванька.

Ему хотелось поговорить с Белугиным, довериться ему, но о чем говорить — он не знал.

— Чему?.. Жизни. На работу надо как к невесте ходить, а не просто потому, что зарплату дают. Вот они двое, — указал Белугин на шагавших впереди Ниткова и Хмырова, — особенно Хмыров Николай Васильевич, — по двадцать лет на заводе, а все равно рабочими не стали. Ты думаешь, написал заявление, оформлен — и уже рабочий… Э-э! Нет…

— Это я понимаю, — согласился Ванька и вздохнул. — Тяжело работать…

— Оно понятно, мы не с печенья пыль сдуваем. С железом дело имеем. А сталь для человека все равно что хлеб. Ты думаешь, все мы рабочие? Что грязные да трудно — это всем видно. Кому рубли нужны, а кому дело. Работа! Не люблю я это слово… Не то оно. Работа — кормит. А вот… дело. Это здесь, — Белугин постучал себя по груди, — в душе, в жизни! Я тоже не любил раньше работу — уставал. А почему уставал? Не любил. А полюбил и понял что, зачем и куда. По-другому все стало. Ну, известно: чем больше любишь, понятно, больше сделаешь, и других любить-уважать станешь, крепко, на всю жизнь, как товарищей. Это, брат, душа хорошеет. И на завод идешь, как к себе домой.

— Я плохо спал сегодня, всю ночь думал… Вам хорошо — вы на ноги встали… — сказал Ванька и покраснел.