Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

• Название: Любовь и хлеб
• Автор: Станислав Мелешин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1958

---

— Да-а! — восхищенно и задумчиво выдохнул Ванька и проникся уважением к девушке и к ее отцу. — Этой горы на всю жизнь хватит! Успевай рыть!

Громадные желтые и бурые ступени поблескивали над городом, и Ваньке представился экскаватор, грузящий по вагонам руду. Ее выплавляют, из чугуна льют болванки, а он, вагой, стаскивает их с конвейера. «Сталь для человека все равно что хлеб», — вспомнил он слова Белугина и почувствовал в девушке товарища, который делает со всеми и вместе с ним одно дело.

— Как тебя зовут? — спросил он дружелюбно.

— Надежда.

Он вспомнил, что где-то читал слова: «Если у человека есть надежда — он уже человек», и ему захотелось подружиться с Надей и каждый день в обеденный перерыв смотреть на яхты, на небо, на гору и говорить об всем на свете, и даже о любви. И еще он где-то читал красивые слова, которые ему хотелось сказать Наде когда-нибудь между прочим: «Любовь приходит и уходит. А иногда она приходит и не уходит».

Они вздрогнули, оба от громкого гудка. На заводском дворе стало прохладно от ветра, дующего с пруда.

— Ну, я в цех. Работать. — Уходить Ваньке не хотелось.

— Иди, не споткнись! — пошутила Надя и, легко перепрыгивая через брусья железа, направилась к эстакаде.

Он смотрел ей вслед, наблюдая, как она взбирается по лестнице в будочку, вот она помахала ему с неба рукой, и он пожалел, что она на орлиху не была похожа.

Он направился в цех, думая о том, что не так уж плохо все устроено в жизни и не так уж тяжело, если, кроме всего прочего, есть красота, как этот пруд с яхтами, голубые глаза Нади, необъяснимое волнение в груди, которое, наверное, взрослые люди называют любовью, есть Белугин, Нитков, Султан и все это здесь, в этом городе, в его, Ванькиной, жизни.

В цехе он взял у Хмырова свою вагу и встал на рабочее место рядом с Белугиным. Никто почему-то не возражал, только все с улыбкой переглянулись, и Ванька молча, довольный, работал до окончания смены.

Домой он возвращался один и, странное дело, совсем не чувствовал усталости. Правда, руки по-прежнему болели, но настроение было хорошее. Сегодня он работал не один, а со всеми, и не струсил, потому что понял: со всеми он делал одно важное дело, которому люди отдают не только рабочие руки, но и души. Лопухов не спешил, он словно нес в себе что-то новое, а что — он пока еще не понимал, просто ему было хорошо, будто он познакомился со всем городом лично. Правильно сказал дворник Султан Хабибулин: когда человек работает — жизнь делает, и от этого никуда не уйти…

Грозы так и не было. Просто тучи ушли куда-то, спрятавшись за гору-«кормилицу». И все сегодня было новым, все, что окружало его. Каменный город, отделенный от завода бурыми водами реки, дремал уже в вечерних горячих сумерках. К берегу, к дамбам моста, к насыпям прибивало мертвую белую рыбу. Она будто нарочно застревала в густой мазутной пене и даже от ветра не шевелилась. Мальчишки брали рыбу руками и бросали под мост в чистое течение, надеясь, что рыба оживет. Ванька отворачивался: было смешно и грустно наблюдать это. От реки веяло прохладой, а в городе еще стояла жара, и на улицах пахло бензином и нагретым асфальтом.

Желтые листья, бумага, окурки и осенняя тяжелая пыль лениво шуршали меж домов, когда проезжали грузовики или пузатые красные автобусы, и долго, быстро и легко кружились в воронкообразном невидимом вихре, поднимаясь к небу и исчезая где-то там, над крышами красивых домов, в которых жили рабочие люди. Высокие сухие карагачи железными ветками будто проткнули душное небо. От стен не было на проспектах тени, и все, казалось, плавилось от гаснущих лучей заходящего уставшего солнца.

Город затихал, люди готовились к ужину и отдыху, а Ваньке хотелось бродить и думать о себе, о людях, о жизни. Сегодня он может пойти к Султану на праздник или к Белугину, и опять с тетей Варей он будет украдкой смотреть картины ее строгого сына…

На Комсомольской площади увидел знакомого парня в короткой рубашке с белыми пуговицами, который нес в общежитие моток проволоки и болты. Сегодня в красном уголке будут монтировать пробный телевизор. «Для людей старается… И после работы работает!» — подумал Ванька о парне и оглядел площадь. Она называлась Комсомольской, была просторной и выходила к реке, к заводу, к насыпям, по которым днем и ночью сливают шлак. Площадь обставлена киосками, в которых продавали и капусту, и мороженое, и книги. А рядом ярко светился огнями «Гастроном», на карнизе почты пело радио.

Отсюда, если смотреть ночью на завод, виден почти весь город. Заводское пламя освещает все вокруг, и сюда вечерами люди приходят смотреть на огни. Невидимые трамвайные рельсы, когда вспыхивает от слива шлака зарево, загораются красной лентой, и, опоясывая площадь дугой, мерцают долго-долго, будто впаянные в асфальт. Внизу шумит запруженная бетоном река, ударяет в быки моста и бурлит, когда припадает к воде тугой ветер, и гонит она волны с рыжей пеной далеко-далеко в степи, к Уральским горам. Вечерами свистит маневровый паровозик и сливает шлак поочередно из двенадцати ковшей. Двенадцать раз вспыхивает зарево — двенадцать раз вспыхивает небо и постепенно гаснет. И тогда начинают ярко мерцать белые ночные звезды. И все смотрят на землю и небо, на завод, и друг на друга и готовы смотреть до утра.

В такие минуты где-то в душе сгорают грусть, одиночество и усталость, и хочется всех людей сделать счастливыми.

Ванька стоял на площади и никуда не хотел уходить. Ему тоже хочется сделать счастливыми всех, потому что сам он сегодня немножко стал счастливым. Наверно, так и начинается настоящая жизнь. Завтра он снова войдет в огромный поток и будет работать, как сегодня, когда он впервые почувствовал себя рабочим и понял, что работал не только за деньги.

Завтра он снова увидится с Надей и подружится с ней, а потом и с ее отцом, который свалил со своих плеч полгоры и ушел на пенсию.

«А ведь это его зарево горит! Это его пламя на заводе! А где и какая гора жизни моей?!» Ванька подумал об этом с испугом и успокоился тем, что впереди еще целая жизнь и гора для каждого найдется. Ведь они рабочие, и свой огонь они добывают прямо из глубин земли, а такой огонь горит всю жизнь. Он горит над заводом, за которым — гора-«кормилица». Там и сейчас роют и грузят по вагонам руду и выплавляют из нее сталь и чугун, и зарево над заводом постоянное и днем и ночью, потому что и днем и ночью там рабочие, и город занят одним главным делом. И он, Ванька Лопухов, с ними! Еще вчера ночью он хотел убежать и хныкал, а бежать некуда: всюду жизнь! Ведь человеку мало работы, зарплаты, жилья и одежды — ему нужен весь мир. И кругом этот большой рабочий мир, в котором горит рабочий огонь. А это зарево от раскаленного шлака, которое сливают в воду, яркое, но не вечное — только двенадцать ковшей, а вечное там, на заводе. Там пламя, и никто никогда его не погасит.

Москва

1957

ТОВАРИЩ ОЛЬГА

1

Ольга с силой прихлопнула дверь. Никогда она еще не чувствовала себя такой злой и уставшей. Кончился осмотр первой партии оленей, прибывших с летних пастбищ.

Там, за стеной, сейчас шумный вылов больных оленей, крики гуртоправов, зоотехники проверяют упитанность и вес здоровых важенок и хабтов — быков. Суетится Матвеев, директор совхоза, торопит с выбраковкой — спешит сдать первую партию мясных туш по запросу в мясокомбинат.

Для Ольги работы прибавилось вдвое. С пастбищ олени привели с собой болезни — копытку, тимпанит, простуду… Отяжелевшие важенки на пастбищах и в пути произвели худосочный отел…

Ольга шагала по кабинету, заложив руки за спину, и кусала губы: «Больные, тощие олени. Сухое, жесткое, невкусное мясо, и жалобы комбината. Безобразие!»

Бросила на стол листки с диагнозами, села, обхватив голову руками: «Спокойней, спокойней».

Отодвинула диагнозы в сторону. «Страшно подумать — тридцать процентов оленей больны копыткой! Значит, оленегоны вели стадо прямой дорогой через каменные площадки. И вот результат — хромые, чахнущие от боли и нервных судорог олени…»

За спиной кто-то кашлянул.

Ольга подняла голову, обернулась. У двери стоял молодой манси Куриков — бригадир оленегонов. Его вызвала Ольга. Куриков, улыбаясь, держал в руке пустую трубку, не решаясь закурить в присутствии русской женщины-врача. Он смотрел на Ольгу, склонив голову набок, прищурив раскосые черные глаза, и был, казалось, совершенно спокоен.

Ольга разглядывала его скуластое, наивное и в то же время с хитрецой лицо и удивлялась, как может человек не чувствовать свою вину.

— Ну, садись, дорогой! Разговор у нас будет особый…

Куриков только что вернулся с летних пастбищ, но, сдав оленей в совхоз, уже успел переодеться в свой новый пиджак, брюки и сапоги, которыми недавно его премировали. Куриков работает в совхозе оленеводом со дня его основания. Семья у него большая — старая мать, две сестры-ученицы и младший братишка, но из работников в семье он один и считается старшим.