Павел Шестаков - Всего четверть века

• Название: Всего четверть века
• Автор: Павел Шестаков
• Издательство: Издательство Лит. фонда России "Донской писатель"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Повесть «Всего четверть века» П. Шестаков написал о своём поколении, начинавшем самостоятельную жизнь в середине 50-х годов минувшего века. В книге писатель обратился к теме нравственных порывов и переживаний личности в эпоху, носившую черты «развитого социализма», а потом названную «застоем». Прослеживая судьбы людей, встречающих Новый год общей компанией с промежутками в пять-шесть лет, автор фиксирует внимание читателя на обретениях и утратах внешне веселого, но внутренне противоречивого и драматичного дружеского круга. Повесть представляет интерес как для старшего поколения, помнящего то непростое время, так и для молодежи, не безразличной к духовно-нравственному становлению предшественников.

---

Нет, я своё хочу. Помнишь мою повесть первую? Я её недавно из стола вытащил. Конечно, рукопись не вино, оттого что пятнадцать лет выдерживалась, лучше не стала. Зато я за это время кое-чему научился… В общем, хочу переписать её, а если честно — уже переписал и отдал в журнал. И представь себе, взяли!

Он сказал главное, вздохнул облегчённо и признался доверительно.

— Теперь боюсь.

Мне показалось, что я его понял.

— С проторённой дороги сходить страшно? Действительно! Тут у тебя успех, авторитет, а ты в новое качество, почти в новички. Найдётся осёл, лягнёт радостно — был, мол, ведущий приключенец, любимец читающей публики, а подался куда, зачем? Да и тиражи детективные вряд ли получишь.

Понял я, однако, не всё.

— Это верно, но не это страшно. Страшно, если осёл прав окажется, если не получится.

— Да у самого-то тебя от повести какое сейчас впечатление?

— Когда работаешь, всегда нравится. Но это не показатель. Выйдет книжка, вот тогда видно будет. Я, например, свою последнюю в руки взять не могу — вымученно, худосочно, всё было сто раз и у других и у меня самого… А когда писал, терпимо казалось.

— Ну, если страшно, давай выпьем для храбрости, — предложил я, и Дима согласился.

— Да, нужно выпить. За хорошую книжку.

— За успех!

Он снова согласился.

— Такая профессия, старик. Успех в нашем деле — как нитроглицерин. Проглотишь вовремя — жив, сосуды расширились, кровь пошла мозг питать. Ведь на перегрузках живёшь. Цели-то высокие ставишь, к великим приблизиться хочется. А им каково приходилось? Николай Васильевич мечтал, что в его книжке «вся Русь явится». А чем кончилось? В печку по листику. И умер. Ну, я за «всю Русь» не берусь, конечно. Это неисчерпаемо. Одному человеку не по плечу. Хоть бы немного вглубь заглянуть, те невидимые миру слёзы увидеть, прочувствовать… У Гоголя «неведомые». Но это архаизм. Невидимые нам понятнее, проще. Давай-ка ещё по одной за невидимые эти слёзы. Их ведь, брат, только тот увидеть может, у кого совесть есть. А совесть для писателя… Ты уж мне поверь.

Очень он разволновался, стал наливать и опрокинул полную почти рюмку.

Алехандра, наблюдавшая за нами, подошла сзади и положила руку на Димкину, местами уже седую голову.

— Видишь, утешает. Замечательная девушка, умница, всё понимает. И что я буду делать, когда они Пиночета свергнут? Уедет латифундию обобществлять.

— А ты к нам приедешь.

— Был я у вас.

— Нет, ты был в Аргентине. Это совсем другая страна. А Чили прекрасная страна.

Я так люблю кораблик этот тонкий,
все камни, комья,
негаснущую розу побережья,
живущую бок о бок с пеной…

— Скажи по-испански.

— Хорошо.

Алехандра снова прочитала строчки Неруды.

— Мощный язык. Ломоносов говорил, что на гишпанском нужно с богом разговаривать.

— Мы атеисты.

— Знаю, знаю. Опиум для народа. А вы люди принципиальные.

— Революционер должен быть принципиальным.

— Но латифундию-то небось жалко всё-таки?

Дима подмигнул мне, давая понять, что предстоит отработанный розыгрыш.

— Нет, — сказала Алехандра твёрдо, не откликаясь на шутку.

— Понятно. Что там жалеть? Камни да комья.

— Нет! Это прекрасная страна между горами и океаном. Но это несправедливо. Земля должна кормить много людей, а не одна семья. Всё полезное и прекрасное должно принадлежать народу.

— Видал? Говорит, не жалко. А мне, между прочим, один дачник из садового кооператива письмо прислал. Пишет: «Вы — писатель, инженер человеческих душ, и должны за народ вступаться. Помогите! У меня от участка сосед четверть сотки отхватил. Пьёт, змей, с председателем кооператива, тот ему план и выправил несправедливо. Вступитесь, бога ради, товарищ писатель!». Четверть-то сотки! А ей целую латифундию не жалко. Вздор получается… Невидимый миру смех…

— Дима, — прервала Алехандра, — ты много выпил.

— Ерунда! Садись-ка с нами. С другом моим выпьем. Видишь, друг мой? Ты юность в латифундии провела, а он в эвакуации. В Сибири лес пилил в тринадцать лет. Рабочую карточку зарабатывал. А на карточку знаешь сколько хлеба давали?

— Димка, кончай. Пойди лучше отдышись. На балкон или на диван в кабинет, — предложил я.

— Сначала мы выпьем за моего друга. Надеюсь, ты мне позволишь за тебя выпить?

Что было делать!

— Виват, писатель-реалист Дмитрий Александрович!

— Нет, только за тебя. И не думай, что я пьян.

Но он, конечно, был пьян. Пил Димка, в общем-то редко и был на выпивку слабоват.

— Нет, я не пьян. Я хочу сказать, что чувствую. А чувствую, я понял, что ты мне сегодня поверил. Я всё вижу, всё соображаю. Я оправдаю, старик. Это замечательно, что ты поверил… Спасибо тебе. Человеку нужно доброе слово. Спасибо тебе, родной!

Он поставил пустую рюмку и надвинулся на меня с явным намерением целоваться.

— Димка! Поцелуй лучше девушку.

— Какую девушку? Её? — он повернулся к Алехандре. — Девушка, как вас зовут? Простите, вспомнил: Сашенька! Нет, Кармен. Почему вы не носите алую розу в ваших смоляных волосах? Или ленту. «Вьётся алая лента игриво в волосах твоих чёрных, как ночь». Впрочем, экскьюз, не лента, а мантилья. Я прав, Карменсита?

У любви, как у пташки, крылья,
Её капризам нет границ.
Слышу, рядом шуршит твоя мантилья,
Слышу шорох твоих ресниц.

— Дима! — произнесла Алехандра решительно.

— Слушаюсь, камарада! Алехандра — си, Пиночет — нет. Пойдём, Шурочка! Уведи меня от пирующих, праздно болтающих…

Алехандра проводила Димку и вернулась. Присела к столу, пригубила вина из бокала и сказала убеждённо:

— Дима очень хороший человек и писатель.

— Я тоже так думаю.

Но ему не нужно пить. Его… Как это вы говорите? Его развозит.

Я засмеялся.

— Не нужно смех. Вы все пьёте немного лишнее. Это комплекс, я думаю. Потому что вы нерешительны с женщинами.

Вступиться за мужчин я не успел, подошёл Сергей.

— Что это Димка разошёлся?

— Комплекс у него, а по-нашему — развезло. Правильно я перевожу? — спросил я у Алехандры.

Она тоже засмеялась.

— Вам не скучно у нас? — осведомился Сергей вежливо.

— Нет! Что вы! Очень интересно узнавать народ.

— Понятно. Много узнали?

— О да!

— Завидую вам. Мы, наверно, меньше знаем.

— О нас? О Латинской Америке?

— Нет, о самих себе.

Ей это понравилось.

— Как верно! Со стороны видно лучше. Есть поговорка: лицом лицо не видно.

— Лицом к лицу лица не увидать. Вам, значит, виднее?

— Да. Очень хорошо вижу. Я могу сравнивать. Я уже была многих стран.

— И как сравнение? В чью пользу?

— Нигде так хорошо, как между вас.

— Спасибо. Вы добрая девушка.

— Нет, я справедливая. Я говорю правду. Я пойду помогу вашей жене, хорошо?

— Подумать только, в каком простом мире живёт эта девица! — сказал Сергей, глядя вслед Алехандре. — Кроме Пиночета никаких проблем.

— Ну, это, положим, тоже проблема…

— Глобальные проблемы рано или поздно решаются. А вот житейские… Про мои слыхал?

— Слышал.

— Лида ввела в курс?

— И Марина подтвердила.

— Дрянь.

Может быть, впервые увидел я его таким откровенно злым. Обычно он бывал только раздражительным, да и то больше шумливым, чем злым.

— Не круто ли берёшь?

— Правде нужно в глаза смотреть.

— В чём же она, правда, по-твоему?

— Не тех детей вырастили.

— Плохих?

— Иждивенцев. Нового типа, между прочим. Саранча. Да такая саранча, что джинсами не отделаешься. Вот говорят — вещизм. Модное слово. Пишут, долдонят, а главного смысла не видят.

— Какого смысла?

— Простого. Тряпки, барахло, стереодрянь громкоголосая и прочий ясак, которым они нас обложили, — это же всего лишь поверхность айсберга. Надводная часть. А под ней что? Разве для наших милых деток одни штаны с наклейкой — вещь? Если бы! Ты в корень зри! Не штаны для них вещь, а люди! Родители — в первую очередь. Мать — универсальный агрегат для стирки, мойки, кормёжки, уборки, всех услуг. Его ещё не изобрели, домашнего робота, а у них уже есть. Отец — автомат-копилка, постучишь — денежка вывалится. Любовник и тот не возлюбленный, а секс… или как там… лавмашин, чтобы в постели с ним вздрагивать. Или под кустом!

— Сергей!

— Что Сергей? Правда не нравится?

— Я тебя таким не видел.

— Я тоже многого не видел и не ожидал, а вот дожил! И ты меня послушай! И дети для них — вещь! Ничего святого, поверь. Никакого чувства долга, полная безответственность и скудоумие. Модно парик носить — ношу, модно детей рожать — рожу. Рожу и буду эту вещицу маленькую по бульварчику возить в немецкой колясочке, в японском комбинезончике, с папуасской погремушечкой… Да и сама я вещичка ничего, в косметике ароматной, в упаковке импортной. Возьми меня какой-нибудь дядечка в дублёночке, а ещё лучше с «жигулёночком». Поиграйся с мамочкой-вещичкой, а младенца-вещицу бабушка присмотрит, а молочка дедушка-копилка купит!.. Вот тебе и вещизм, вот тебе и инфантилизм-идиотизм. И нечего страусу уподобляться, делать вид, что всё нормально идёт. Саранча летела и села, всё съела и опять улетела. Куда? Куда они летят и где сядут?