Павел Шестаков - Всего четверть века

• Название: Всего четверть века
• Автор: Павел Шестаков
• Издательство: Издательство Лит. фонда России "Донской писатель"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Повесть «Всего четверть века» П. Шестаков написал о своём поколении, начинавшем самостоятельную жизнь в середине 50-х годов минувшего века. В книге писатель обратился к теме нравственных порывов и переживаний личности в эпоху, носившую черты «развитого социализма», а потом названную «застоем». Прослеживая судьбы людей, встречающих Новый год общей компанией с промежутками в пять-шесть лет, автор фиксирует внимание читателя на обретениях и утратах внешне веселого, но внутренне противоречивого и драматичного дружеского круга. Повесть представляет интерес как для старшего поколения, помнящего то непростое время, так и для молодежи, не безразличной к духовно-нравственному становлению предшественников.

---

— Кто? — не понял я.

— Да они ж с тёщей. Надо же было такую брехню распустить?

— Зачем?

— Промахнулись они со мной. Сочли за перспективного. К фронтовикам, помните, какое отношение было? В аспирантуру — зелёная улица. А я с самого начала на школу нацелился. Когда они разобрались, что это серьёзно, — задний ход.

Похоже, говорил он правду, и тайна юной дамы была не физиологическая… а вернее, никакой тайны не было. У мамы спутник жизни был обеспеченный, хотелось и дочке добра, и дочка как лучше хотела… Второй её муж занимал положение прекрасное, прежний же так и застрял в районной десятилетке. Что уж тут сравнивать! Правда, и со вторым мужем она недолго прожила, но и третий, нынешний, человек с положением. О нём сказать ещё придётся. Однако я забегаю… Пока закончу о юной даме тем, что Олег прозвал её в тот вечер «вдовицей безутешной». Он был мастер на такие прозвища, и сейчас ещё мы по старой памяти часто её между собой «вдовой» называем.

Нашлось в обширной Сергеевой квартире место и для ещё одной, толстой девушки. Девушка эта была дочкой какого-то большого в торговле человека. Говорю «какого-то» не потому, что забыл или хочу скрыть должность родителя. Я её и не знал никогда. В те годы большинство из нас было наивно не только сексуально, и к «нужным» людям относилось без интереса. Однако в воздухе уже витало нечто, и Лида уловила дух грядущего, иначе каким образом очутилась среди нас эта толстуха?

Она оказалась девушкой весёлой и добродушной. По стечению обстоятельств мне позже довелось побывать на её свадьбе вместе с Аргентинцем. Запомнилось: чудо-торт необычайной красоты в виде роскошного букета на проволочном каркасе и бунт жениха. Жених, очень не похожий на богатырскую невесту и даже представлявший полную её противоположность невероятной худобой, быстро выпил несколько рюмок и вдруг завопил непристойно:

— Не буду я жениться, не буду!

Наступило неловкое молчание.

Крупный, как и дочь, папа вздохнул в тишине и, преодолев некоторое сопротивление, вывел жениха в ванную комнату. Что он с ним там делал, как говорится, покрыто мраком неизвестности, но вернулся жених вполне укрощённым и вскоре начал послушно откликаться на призывы «горько!».

Успокоившиеся гости дружно принялись обсасывать проволочки с кремовыми розами.

Короче, розы были съедены, а бунт подавлен.

И что особенно любопытно — брак-то оказался удачным! Хотя папа и умер вскоре, а зять совсем в другой сфере трудится, бездоходной.

Ну вот, почти и всё. Был ещё Гений. Возможно, в самом деле гений, потому и пишу без кавычек. Он потом с ума сошёл, и установить, был ли он гением или мы его математические способности по дружбе переоценивали, теперь уже невозможно.

Да, всё-таки вспомнил всех. Получилось тринадцать: сам хозяин с Верой, я, Лида и Олег, юная мадам, толстуха, Гений, Люка, Аргентинец, Игорь и тот самый будущий членкор со своей девушкой, на которой собирался жениться, хотя Олег и считал, что её внешность «страшнее русско-японской войны». Точно — тринадцать. Потом Лида не могла простить себе такое упущение, но это ерунда, конечно…

Квартира, в которой мы собрались, принадлежала ещё до революции Сергееву деду, профессору-историку. В юности дед был монархистом, потом либеральным кадетом, а закончил марксизмом, проделав, в отличие от многих, с годами уступающих консерватизму, путь обратный, справа налево, хотя стародавние симпатии, по-моему, так до конца и не изжил. Помню, как старик обрадовался и прослезился, когда были введены в армии погоны, и долго объяснял нам, в чём новые знаки различия традиционно связаны с формой Преображенского и Семёновского полков.

Вообще пристрастие к фактуре, деталям быта делало его совсем непохожим на нынешних историков, которые не хуже гипнотизёра могут усыпить, толкуя социально-экономические процессы, однако понятия не имеют, чем, например, корсет отличался от корсажа или доломан от венгерки. Мы теперь привыкли мыслить обобщениями, обозревая эпохи свысока, а дед жил среди людей, о которых писал, и разговаривать с ним было всегда интересно. Никогда не забуду, как поразил он меня строчкой из письма Суворова дочери: «У нас всё были драки, сильнее, нежели вы дерётесь за волосы… в левой руке от пули дырочка». И сразу сошёл генералиссимус с орденов и плакатов, по которым мы, мальчишки, его в те годы знали… Жаль, что умер дед, когда мы были ещё подростками, и о вещах важных, взрослых от него не дослышали.

Как я уже сказал, Сергеев дед своевременно перешёл на марксистские позиции, причём в самом правильном их истолковании. Консервативный балласт ничуть ему не помешал и, думаю, даже оказался в некоторой степени полезным, помог избежать левацкого крена. Профессор успешно боролся с троцкистскими извращениями истории и сохранил необъятную свою квартиру, в которой Сергей живёт и поныне, понося теперь её обременительные габариты и неизбежные печальные свойства почтенного возраста.

Но это теперь, а тогда квартирой все были довольны, особенно мы. Старик приучил нас бывать в доме запросто, и родители Сергея эту традицию после смерти профессора не нарушили. В отличие от знаменитого деда родители были научными работниками кандидатского потолка, для которых азимутом в науке служили не концепции, а программа. Как в науке, так и в быту отличались они удивительной незаметностью. У меня даже сложилось впечатление, что с уходом старика квартира перешла не к ним, а к Сергею, что, учитывая тогдашние жилищные сложности, было для всех нас немаловажным. На обширной жилплощади Сергея решались многие наши личные проблемы. Было где…

Тот вечер, однако, начался буднично, если правомерно так сказать о празднике. Впрочем, новогодние вечера вообще начинаются, как правило, скучноватым ожиданием. И кто это, кстати, выдумал новогоднюю всенощную? По-моему, гораздо разумнее не приступать в двенадцать, а заканчивать. Встретили, как говорится, наступающий под бой курантов — и по домам, отдыхать… Впрочем, это я в летах так рассуждаю, когда и давление появилось, и почка камешки накапливает, а тогда общепринятый порядок сомнений не вызывал, и мы послушно ждали позднего сигнала. Горели на ёлке свечи, настоящие, не электрические, стояло на столе шампанское, девушки суетились между гостиной и кухней, откуда доносился приятно раздражающий аромат жареного гуся, а мужчины, как мы себя уже величали, вели разговоры, расположившись в кожаных профессорских креслах.

Помню, Аргентинец рассказывал, что в пампе можно бесплатно съесть чужую корову, только шкуру нужно аккуратно на столбиках развесить, потому что шкура там ценится, а мяса навалом.

Толстая девушка из торговой семьи спросила недоверчиво:

— А вы сами чужую корову ели?

— Приходилось, — ответил Аргентинец солидно, — по пути на Рио-Колорадо.

Зато мы, люди студенческой психологии, ничего удивительного в даровом обжорстве не нашли. Подумаешь, Аргентина! Мы сами, на родине, поедали, например, бесплатно котлеты будущего членкора.

За этими котлетами стояла целая история. Будущий членкор — звали его Николаем, или Коля, с ударением на «я» (была такая уличная манера переносить ударения на последний слог, чтобы орать протяжно через соседские заборы или со двора на этаж, — Коля-а! Толя-а!) — жил в частном домике, где до войны обитало в трёх крохотных проходных комнатушках шесть человек: дед с бабкой, тётка и Коля с отцом и матерью.

Люди это были очень разные. Дед всю жизнь проработал котельщиком, под конец полностью оглох и по этой причине замолчал. С утра до вечера сидел он на венском стуле под краснокорой вишней и читал газеты, изредка общаясь с бабкой, как Атос с Гримо, одними им понятными жестами. Зато бабку с газетой никто никогда не видел, как и вообще сидящей. На этой на редкость работящей старухе держался дом, помню её только в хлопотах.

Две их дочери друг на друга тоже не походили. Мать Николая — Мария, — маленькая, круглая и подвижная, работала фельдшерицей и была замужем. Сестра её Анна, напротив, отличалась сухопаростью, преподавала немецкий язык, носила пенсне и замужем никогда не была.

По этому поводу существовала семейная легенда. Говорили, что Анна с детства испытывала тягу к иной, непростой жизни, добилась, чтобы её отдали в гимназию, была там круглой отличницей, освобождённой от платы за обучение, и влюбилась в гимназиста из благородных, красавца и поэта, сына известного в городе врача. И тот в неё влюбился, но, побуждаемый патриотизмом, ушёл в шестнадцатом году вольноопределяющимся в действующую армию, писал Анне письма в стихах, а потом оказался участником знаменитого корниловского «ледяного похода». Гражданская война разлучила их навсегда. Жених Анны уплыл с Врангелем и умер от тифа в Константинополе. Анна же осталась верна их любви и замуж никогда не вышла, в отличие от сестры, которая довольно удачно жила с Колиным отцом, невыразительным счётным работником немолодого уже возраста, всегда носившим узкий тёмный галстук.