С Семенов - Голод

• Название: Голод
• Автор: С Семенов
• Жанр: Научная Фантастика

---

- Ну, слава тебе, Господи, пришла. Мы уж думали, не убило ли.

Еще хватило сил ответить ей:

- Ну, что вы, ерунда какая. Меня не убьют.

И даже презрительно рассмеялась.

Ночь протекала медленно, а к утру стало почему-то затихать. Сделалось еще страшнее.

16 октября.

Утром мама долго не хотела отпускать на службу.

- Не ходи. Вдруг на Первой линии белые на лошадях раз'езжают. Смотри, папа тоже остался.

Но я пошла. На улицах даже как-то странно без стрельбы. И телеграмм нет. Трамваи не ходят. По улице идут и говорят, что положение неопределенное.

В канцелярии встречают жадными вопросами:

- Фея Александровна, нет ли чего нового? Газет не расклеили?

Мало разговаривают сегодня и не радуются. Ожидают газет, и все притихли. Лелька и Валька даже за работу принялись.

А газет все нет и нет. Уже второй час. Отчего же это? Неужели, неужели?..

Только в два часа влетел мальчишка с газетами. Бросаюсь к нему, успела захватить первая.

Все сразу столпились вокруг меня и торопят. А у меня газета прыгает в руках... Господи, что это такое? "Белые по всем направлениям отступают. Наше наступление развивается успешно".

- Да читайте, читайте!

Голова закружилась. Блестящие глаза, встревоженные лица передо мной стали то вспыхивать, то бледнеть. Но из всех сил кричу им:

- Белые везде отступают! Наши их гонят! Читайте сами.

Упала на стол и закрыла глаза. Как кружится все! Голоса слышатся как из тумана. Это Тюрин.

- И из-за чего дерутся дураки голодные? Послали бы меня, я показал бы, как драться с белыми.

Немного отдышалась. Открыла глаза. Со мной кто-то говорит, а я ничего не понимаю. Вдруг застучали зубы, как в лихорадке. Опять открыла глаза. Красные, зеленые пятна. Потерла рукой лоб, чтобы отогнать, а лоб весь потный. Сразу чего-то испугалась. Никому ничего не сказала и пошла домой.

Шла, кажется, до самого вечера. Помню, что дрожали ноги, и цеплялась за стены домов. А стрельбы не было.

Потом сразу очутилась дома. Мама что-то говорила и снимала с меня пальто. Потом провожала до кровати.

15 ноября.

Целый месяц была больна. Я и теперь больная.

В тот вечер мама меня проводила до кровати и больше ничего не помню ясно

...............

...Глаза сразу открывались в середине ночи. Не сама открывала, а будто изнутри кто-то раздирал их. Это уже не ночь, а вечная, огромная темнота. И лежу где-то не на кровати, а высоко, высоко. Свешиваю вниз голову и пристально смотрю вниз. Темнота. Нет конца. Чувствую, что в темноте надо мной все ниже и ниже нависает бесконечное черное небо. А в небе ужасное, черное солнце. Не вижу, но чувствую его. Господи, раздавит!.. Раздавит!.. А в сердце как больно!

...............

Потом уже в комнате. Проснулась и плачу. Голосок у меня тонкий, тонкий. Плачу и слушаю себя с удовольствием. Да, я в комнате. Вон в углу висит папино пальто. Нет, нет! Не пальто. Это черный монах! Только зачем он без лица и зачем поднимает руки к потолку? Ах, нет... Не монах. Это черный папа без лица. Он протягивает ко мне длинные, черные руки. Папа, папа, не надо! Это я - Фея! Фея!

...............

Потом, наверное, был день. Двигались черные папа и мама, и опять у них не было лиц. За то видела блестящее окно, и, кажется, солнце было. Потом как будто опять ночь. Снова кругом все темно. А под потолком, прямо в воздухе, висела маленькая девочка вся в белом. И на подоле у ней капельки крови. Потом опять как будто день, потом опять ночь. Не помню сколько раз.

...............

Раз проснулась и, не раскрывая глаз, поняла, что в комнате - утро. Сразу услышала мамин голос:

- Хоть бы умирала, если не поправляется! Экая мука-мученская!..

Сердце так и вздрогнуло от знакомой боли. Чуть-чуть не раскрыла глаз, но удержалась. Господи, почему я не умерла? Почему?

Выждала, когда мама отошла, и заплакала.

...............

А потом было хуже всего. Появился огромный аппетит, а есть было совсем нечего. Никогда в жизни не испытывала такого голода. Плакала по ночам и чуть не изгрызла собственные пальцы.

Хочу умереть, умереть, умереть...

...............

Вчера в первый раз встала с постели. Закуталась и села у окна. Положила на подоконник руки. Пусто на дворе. Видно, как ветер треплет березу. Пусто в сердце. В голове нет ни одной мысли.

Неожиданно увидела на подоконнике свою протянутую белую, тонкую руку. Вздрогнула вся. Потом поднесла руку поближе к глазам. Тонкая, тонкая и кожа нежная, почти просвечивает. Даже красиво.

И вдруг вспыхнула злоба, безграничная, страшная на всех, на всех. Вспыхнула и потухла. Шатаясь, подошла к кровати и опять легла. Забилась под одеяло и зарыдала, уткнувшись в подушку.

16 ноября.

Понемногу встаю, хожу. Мама твердит, чтобы умирала или выздоравливала. А у меня сил нет совершенно. Поброжу полчаса и опять лежу весь день.

Все безразлично и ко всему равнодушна. И то, что было недавно, и то, что еще будет впереди. Страдаю только от голода, и по ночам грезятся белые булки.

20 ноября.

Все тоже. Сил нет совершенно.

25 ноября.

Мама смотрит на меня и плачет. Все чаще говорит:

- Да умирала бы ты поскорее!

А я иногда совсем не отвечу, иногда скажу:

- Мне все равно.

26 ноября.

Сегодня утром в первый раз вспомнила, что от Сережи давно не было писем. Торопливо спросила маму, были ли от него письма за время моей болезни?

Сразу, без ее ответа поняла, что писем еще не было. Ее серые глаза моментально наполнились слезами, и для меня этого было довольно. Ничего ей не ответила, но сердце начало оживать и наполняться страхом и скорбью живого человека.

А вечером Сережа неожиданно приехал. Но такой же исхудалый и страшный, как мы. Весь оборванный, в обмундировании военно-пленного. Оказывается, он два с лишком месяца был болен тифом и не хотел писать, чтобы не встревожить нас. Во время болезни в госпитале случился пожар, и его собственное обмундирование все сгорело. Хорошо, что не сгорел он сам.

Я по обыкновению лежала, когда он позвонил. Никто не думал, что он, и сердце не дрогнуло, не отозвалось на звонок. И вдруг на кухне раздался голос мамы:

- Сереженька, Сереженька!

В первое мгновенье не сообразила, но Сережа уже входит и прямо направляется к моей кровати. Всю так и затрясло, как в лихорадке. И вдруг разразилась слезами.

Сережа привез фунтов 30 хлеба.

27 ноября.

Сразу стало лучше. Думаю, дня через три-четыре пойти на службу.

Только сегодня заметила, как все похудели за это время. Особенно папа. У него лицо на смерть замученного человека. Мама говорит, что у него страшно распухли ноги.

1 декабря.

Все это время, оказывается, варили похлебку два раза в неделю. Хлеб по-прежнему выдавали с перебоями. Бывали дни, что мама и Боря сидели только на одном советском обеде. Папа всегда получал свои полфунта.

Я не могу даже представить, как они могли жить на этом.

Завтра - воскресенье. Я думаю пойти на службу в понедельник.

2 декабря.

Папа тоже заболел...

Сегодня не пошел на работу, а лежит и стонет:

- Ох, Господи, ох, Господи...

Смотрю на его страшную, костлявую грудь, на пожелтевший лоб, с ссохшимися морщинами и слипшимися редкими волосами; смотрю с спокойно-злобным, усталым любопытством. Да, да, поболей и ты. Я болела и не получала полфунта лишних. И, когда он перекатит на меня свои страшные, тусклые глаза, я равнодушно отвертываюсь.

А в двенадцать часов принесли из столовой Борин и мамин обеды. Ага!.. Папина карточка в заводской столовой. Значит... значит, он будет голодным. И полфунта не дадут.

Все четверо садимся есть два советских обеда. Смотрю, поднимается и папа. Спустил с кровати иссохшие, пожелтевшие ноги. В тусклых глазах загорелись огоньки, как у животного. Искривил тонкие, серые губы и нарочно стонет громче:

- Мааать, дай и мне ложку...

Мама, ни слова не говоря, поставила у кровати табурет и перенесла на него обед со стола. Мы уселись на корточках вокруг. А он?.. Он тоже тянется своей ложкой. От слабости сидит на постели и качается, ложка дрожит в страшной тонкой руке, а тянется, тянется... Мы едим быстро, а он не успевает; я вижу, что он мертвыми глазами стережет этот несчастный суп. Он торопится поскорее проглотить с ложки, а ложка колотится об его зубы, о дрожащий подбородок, суп льется на костлявую грудь, колени, а глаза все следят за тем, что осталось в чашке. Я вижу все это и старая, знакомая ненависть, только какая-то усталая, поднимается к нему. И, кроме того, тоска; хочется плакать. Сама не понимаю: за себя ли, за папу или за всех нас.

А вечером, когда сварили похлебку, он попросил поставить ему на кровать в отдельной чашке. С той же усталой ненавистью и тоской в сердце я принесла и поставила ему тарелку. Он похлебал немного и застонал с диким, животным ужасом:

- Ох, мать, мать, я не могу есть похлебку. Ты бы... ты бы хоть купила яичек, да яишенку сделала. И к чаю чего-нибудь кисленького купила бы...

Я сразу насторожилась в томительном, злобном удовольствии. Сейчас мама покажет ему эту яишенку и это кисленькое! Когда я болела, мне ведь ничего этого не было. Верно, верно!.. Мама даже покраснела от злобной досады.