Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

• Название: Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: АСТ, ВКТ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-27467-1

Клаус Манн — немецкий писатель, сын Нобелевского лауреата Томаса Манна, человек трагической судьбы — написал роман, который, несомненно, заинтересует не только ценителей музыки и творчества Чайковского, но и любителей качественной литературы. Это не просто биография, это роман, где Манн рисует живой и трогательный образ Чайковского-человека, раскрывая перед читателем мир его личных и творческих переживаний, мир одиночества, сомнений и страданий. В романе отражены сложные отношения композитора с коллегами, с обществом, с членами семьи, его впечатления от многочисленных поездок и воспоминания детства. Кроме того, в книге передан дух XIX-го столетия, его блеск и творческий подъем, описана жизнь в столицах и в провинции.

---

В Санкт-Петербурге умер Апухтин, когда-то владевший великим искусством соблазна. Петр Ильич на похороны не поехал. Он остался в изнывающем от жары Клину и работал. Конец близился. Симфония росла. Только бы мир не испугался ее устрашающей откровенности. К счастью, мир будет не в состоянии ее понять. Он будет поражен этим звуковым сооружением, в котором слилось все, что когда-либо волновало, мучило и окрыляло несчастного сына Божьего Петра Ильича Чайковского. А вот Он, Всевышний, поймет все и одобрительно кивнет. В последней части смертельно уставший композитор сам поет себе реквием. Сердце его страстно стремится в царство тьмы, где уже собралось так много его друзей. Там он найдет все исчезнувшие лица. Ждут ли его там воспоминания, так тщательно им сбереженные? Есть ли там продолжение жизни, в этом желанном краю? При этой мысли Петр Ильич загадочно улыбается, совсем как его сестра Саша, мать Владимира, улыбалась со своего скорбного ложа. На что ему дался этот вопрос и какое значение имеет ответ на него? Он же занят превращением смысла жизни в музыку, а это всегда было его обязанностью и возложенной на него миссией. Когда миссия будет завершена, настанет избавление. Может быть, это тоже всего лишь превращение — не спрашивай, бедное сердце! Не ищи слов и объяснений! Какая польза в словах? Послушно поступай так, как тебе предписано высшей инстанцией! Спеши закончить свою миссию! Какое тебе дело до того, исчезнешь ли ты или преобразуешься? Будь уверен, твое усталое сердце затихнет. Не сомневайся, у тебя будет возможность отдохнуть. В чем разница между преображением и избавлением? Разве это доступно человеческому разуму? Спеши! Жаркое лето уже в самом разгаре, а четвертая часть еще не инструментована.

Жаркий летний день распластался по полям, земля посерела и покрылась трещинами, царит полное безветрие. Жители города Клина, расположенного между Москвой и Санкт-Петербургом, лениво и неохотно идут по своим делам. На календаре 12 августа 1893 года. В этот день Петр Ильич Чайковский заканчивает партитуру. Он пишет посвящение: «Симфония № 6, посвящается Владимиру Львовичу Давыдову».

Пока композитор в одиночестве в Клину завершал свое великое покаяние, жизнь ни на секунду не останавливалась, а, наоборот, была наполнена мелкими и крупными событиями.

Молодой Боб закончил юридический факультет. В то же время Модест, педагог и драматург, так преуспел в воспитании своего подопечного, что родители, господа Конрадины, признали своего сына готовым к самостоятельной студенческой жизни. Модест поехал в Москву на премьеру своего спектакля «Предрассудки», которая была неплохо принята и прессой, и публикой. Потом он вернулся в Санкт-Петербург и снял квартиру вместе со своим племянником Владимиром Давыдовым. Петр Ильич взял на себя меблировку, которая обошлась довольно дорого. «Но у вас должно быть уютно!» — объяснял он и покупал красивые персидские ковры, абажуры, покрывала и вазы для цветов. Он, казалось, был чрезвычайно озабочен обстановкой этой квартиры. Он вообще принимал активное участие во всем происходящем, но делал это, разумеется, в свойственной ему странной манере. В его чертах и во взгляде неизменно была какая-то отрешенность, даже когда он делал покупки или вел переговоры.

Так он с застывшим лицом и отсутствующим взглядом обсуждал с Модестом либретто для новой оперы. Речь шла о материале для «Сцен из клерикальной жизни» Джорджа Элиота. «Но это же совсем не то», — говорил Петр Ильич с безжизненной улыбкой.

Он вел переговоры с его высочеством великим князем Константином Константиновичем, который великодушно соблаговолил предложить ему сочинение музыки к произведению покойного поэта Апухтина. Речь шла о «Реквиеме».

— Я все обдумал, ваше высочество, — сказал Чайковский в заключении беседы. — Лучше я за это браться не буду. Текст хороший, но не могу же я писать сразу два реквиема.

— Почему два реквиема? — поинтересовался музыкально одаренный родственник государя.

— Ваше высочество еще не ознакомились с моей новой симфонией, — ответил композитор. — Если бы я еще стал перекладывать на музыку стихи моего друга Апухтина, мне пришлось бы повторяться.

— Так ваша новая симфония — это реквием? — полюбопытствовал великий князь.

— Да, — ответил великий композитор.

До начала репетиций симфонии оставалась еще пара недель. Петр Ильич пустился в разъезды. Он навестил своего брата Анатолия, которого давно не видел.

— Я приехал попрощаться, — сообщил Петр Ильич.

— Куда ты уезжаешь? — поинтересовался Анатолий.

— Наверное, снова в Америку, — рассеянно ответил Петр Ильич и тихо рассмеялся. — Да, мне снова сделали очень заманчивое предложение.

Далее он поехал в Клин, где разобрал свои бумаги и вместе с Алексеем навел в доме безупречный порядок.

— Вы уезжать собираетесь? — спросил верный Алексей.

— Может быть, еще раз в Америку, — ответил его хозяин.

В Москве он остановился в гостинице. Пару дней провел, запершись в своем номере. Потом он стал совершать долгие одинокие прогулки по городу. Иногда останавливался и по нескольку минут как вкопанный стоял на площади перед Кремлем.

— Разве это не грандиозная площадь? — обратился он к идущему мимо прохожему. Тот удивленно кивнул, а странный старик продолжал: — Тридцать лет тому назад я, совершенно ошеломленный, стоял перед этой кремлевской стеной и куполами нашей самой святой церкви. Знаете, я тогда плакал от восторга. Ах, я и теперь готов заплакать! Какой восхитительный город!

Прохожий, к которому он обращался, уже продолжал свой путь. Он был не то удивлен, не то тронут.

Странный старик вошел в самую святую церковь, встретившую его запахом ладана и золотистыми сумерками.

Перед одной из икон он застывает. Эту Богоматерь он в юности часто навещал и особенно сильно любил. Кажется, ее слегка склоненное страдальческое лицо с огромными глазами с тех пор потемнело. Действительно, оно кажется почти черным, только на щеках и на лбу просвечивают красноватые и золотистые пятна. Худые руки по-театральному сложены на коленях. Взгляд Богоматери из-под тяжелых век направлен мимо молящегося и теряется в бесконечных сумерках византийского здания. Петр Ильич долго стоит перед этой иконой.

Так же неподвижно час спустя он стоит на мосту через Москву-реку. Там, внизу, кажется, то самое место, где он давным-давно, наверное, несколько столетий тому назад, дрожал от холода и сильно простудился, когда хотел спровоцировать строгого Всевышнего. Вода была ледяная, но, по-видимому, все-таки недостаточно холодная. Наверное, в этот момент его окружали насмешливо хихикающие злые духи. А дома бедная Антонина ждала своего ни на что не годного супруга с горячими примочками. Сколько же времени прошло! Петр Ильич переводит взгляд на кремлевскую стену, позолоченную вечерним светом.

Несколько дней спустя, 10 октября, Владимир с Модестом встречали своего знаменитого родственника на вокзале в Санкт-Петербурге.

— Поедемте сразу к нам на новую квартиру! — предложил Боб. — Там стало великолепно.

— Да? — переспросил Петр Ильич, мимоходом касаясь кончиками пальцев чистого лба своего любимца. — У вас теперь стало уютно?

— Еще как уютно! — возбужденно говорил старина Модест. — Мы обязательно должны тебе показать, как красиво смотрятся персидские ковры!

— А я нашел такой красивый письменный стол! — воскликнул Владимир. — Массивный, представляешь, красного дерева и совсем не дорогой!

— Ты сам нашел себе красивый письменный стол? — переспросил Петр Ильич.

В новой квартире он восхищался письменным столом, картинами, коврами и каждым отдельным предметом обстановки, приобретенной на его средства.

— Я искренне рад, что вы теперь так хорошо устроились, — сказал он, стоя между братом и племянником.

— Мы тебе так глубоко благодарны, — сказал Модест.

— Благодарен может быть только тот, у кого есть возможность делиться, — ответил Петр Ильич очень серьезно и, продолжая улыбаться, снова кончиками пальцев, как бы благословляя, коснулся светлого юного лба Владимира.

На следующий день начались репетиции Шестой симфонии.

— Мое новое произведение привело весь оркестр в полное недоумение, — рассказывал Чайковский знакомым в ресторане за завтраком. — Лица у всех музыкантов были удивленные, даже обиженные, особенно в медленной заключительной части. Мне пришлось сократить репетицию, мне было неудобно надоедать господам, — и после короткого молчания он добавил, невидящим взглядом уставившись перед собой, — между прочим, публика эту симфонию точно так же не воспримет… Я точно чувствую, она вызовет недоумение и даже отвращение…

Когда в вечер премьеры, 16 октября 1893 года, Петр Ильич взошел на подмостки дирижерского пульта, лицо его было белым как полотно, а широко раскрытые синие глаза холодно сверкали. Публика почтительно аплодировала: имя Чайковского, благодаря его успеху за рубежом и в провинции, стало и в Санкт-Петербурге пользоваться большим авторитетом. На приветственные аплодисменты Петр Ильич ответил коротким и резким поклоном.