Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

• Название: Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
• Автор: Клаус Манн
• Издательство: АСТ, ВКТ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-27467-1

Клаус Манн — немецкий писатель, сын Нобелевского лауреата Томаса Манна, человек трагической судьбы — написал роман, который, несомненно, заинтересует не только ценителей музыки и творчества Чайковского, но и любителей качественной литературы. Это не просто биография, это роман, где Манн рисует живой и трогательный образ Чайковского-человека, раскрывая перед читателем мир его личных и творческих переживаний, мир одиночества, сомнений и страданий. В романе отражены сложные отношения композитора с коллегами, с обществом, с членами семьи, его впечатления от многочисленных поездок и воспоминания детства. Кроме того, в книге передан дух XIX-го столетия, его блеск и творческий подъем, описана жизнь в столицах и в провинции.

---

Владимир схватил руку Модеста и крепко сжал ее. Не говоря ни слова, они вместе побежали вдоль по коридору. Владимир распахнул дверь в гостиную — диван был пуст.

— Я уложил барина в постель, — крикнул Назар, оставшийся стоять у входной двери.

Владимир и Модест вместе побежали обратно по коридору. У двери в спальню, где теперь находился Петр Ильич, они, запыхавшись, остановились. Они вошли в спальню и ужаснулись.

Лицо больного страшным образом изменилось. За время, пока брат с племянником ездили за покупками для своего холостяцкого хозяйства, лицо это стало совершенно изможденным. Глаза, казалось, совсем глубоко провалились в глазницы; полуоткрытые распухшие губы были почти того же серовато-белого цвета, что и свалявшаяся борода. На этом лице была печать смерти. Высшая инстанция заклеймила, исказила и совершенно обезобразила его, и это было ее ответом на смелый и отчаянный вызов, брошенный ей сыном Божьим Петром Ильичом Чайковским.

Через полчаса появился домашний врач доктор Бертенсон. Он еще не успел осмотреть пациента, только мельком взглянул на него, а испуганные родственники уже прочли печальный диагноз в выражении его лица. Доктор сообщил, что в этом серьезном случае не хочет принимать никаких решений один, и попросил разрешения пригласить своего уважаемого брата, профессора Льва Бертенсона, для консультации. Уже через четверть часа подъехала коляска профессора. Он не был знаком с семьей Чайковских, и появление его носило торжественно-мрачный и многозначительный характер. Ученые мужи, домашний врач и профессор, несколько секунд шепотом переговаривались. Они были очень друг на друга похожи: оба лысые, в сверкающих очках с золотой оправой, с квадратными бородами и внушительного размера ушами, из которых пучками торчали черные волосы.

Врачи застали пациента в постели совершенно замаранным. Организм его постоянно извергал выделения, а Назар боялся каждый раз вытаскивать страдальца из постели.

Осмотр больного занял не слишком много времени. Владимир и Модест ждали за дверью. Наконец ученые братья с важным видом появились из комнаты больного.

— Все очень плохо? — чуть слышно спросил юный Боб, красивые глаза которого были полны слез.

Братья Бертенсон одновременно кивнули.

Тут Модест решился спросить:

— Это холера?

Чернобородые братья снова кивнули.

Это было около девяти часов вечера 21 октября 1893 года.

Крепкий организм больного еще более трех суток сопротивлялся власти тьмы, к появлению которой Петр Ильич так тщательно готовился, приход которой он, по сути, сам и ускорил. Теперь, когда она действительно заключила его в свои объятия и терзала, и уже не хотела отпускать, она не потрудилась принять тот нежный и соблазнительный облик, в котором являлась ему раньше, ночь за ночью, в те чудные пятнадцать минут перед сном, паря в образе ангела с чертами матушки над его постелью. Теперь ей ни к чему была маска обольщения, теперь она явилась ему во всем своем коварстве, уродстве и зверстве. Ни одно из мучений, выпавших на долю любимой матушки, не миновало и сына, наконец поддавшегося ее зову и повторяющего ее трагическую судьбу, ощущающего на себе ее боли, кричащего ее криком, плачущего ее слезами.

Сколько боли и жалости в нашем благоговейном и сострадательном взоре, обращенном на этого трогательного, на этого стойкого сына Божьего, который наконец решил, что с него хватит, — на нашего друга и героя Петра Ильича Чайковского. Он предстает нашему взору измученный болью, весь в собственной рвоте, корчащийся в судорогах. На лице его, уже помеченном и обезображенном строгим Всевышним, появляются черные пятна; руки, и ноги его начинают чернеть. Назар вместе с сиделкой надрываются, массируя их, а бедный Петр Ильич с жалобно вытаращенными синими глазами на изможденном лице молча все это сносит. Только когда Владимир пытается приблизиться к нему во время таких процедур, он начинает протестовать.

— Нет, нет, — кричит больной. — Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался! Я тебе это запрещаю! Ты можешь заразиться! И пахну я дурно…

Юный Боб отступает от постели больного, и по осунувшемуся за последние дни лицу его текут слезы.

— Уйди из комнаты! — кричит мученик со своей постели. — На меня же противно смотреть! Я не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Уходи!

И рыдающий Боб вынужден покинуть комнату.

Петр Ильич, оставшись с сиделкой и Назаром, измученный судорогами, спрашивает с холодящим душу любопытством:

— Это у больных холерой всегда под конец руки и ноги синеют?

Слуга с сиделкой не знают, что на это ответить.

— Но у вас же совсем не холера, — пытается возразить Назар.

— А почему же вы тут все в этих странных белых халатах? И почему здесь так пахнет дезинфицирующими средствами? Это потому, что у меня такое сильное расстройство желудка? Да? — Он при этом хихикает так, что прислуге становится не по себе. — Подайте мне зеркало! — требует Чайковский, которому после особенно сильного приступа выпало несколько минут покоя и облегчения. — У меня на лице наверняка такие же темные пятна, как были у матушки. — И, когда ему неохотно и нерешительно подают зеркало, он с интересом рассматривает иссиня-черные пятна у себя на лбу и на щеках.

За трое суток, в течение которых продолжается агония, неоднократно меняется состояние больного. Обманчивые, короткие моменты улучшения сменяются тяжелыми кризисами, внезапными сердечными приступами, сопровождаемыми состоянием страха, когда больной начинает метаться и кричать: «Это конец! Прощай, Модя! Благослови тебя Господь, Боб!» Но это еще не конец. Появляется доктор Бертенсон и впрыскивает ему мускус.

Наш полный благоговения и жалости взор становится невольным свидетелем того, как вокруг замаранной постели, на которой мечется в предсмертных муках наш герой и друг, собирается множество людей в белых халатах. Они переговариваются шепотом, на цыпочках передвигаются по комнате — словом, исполняют ту самую нелепую пантомиму, которую принято исполнять вблизи умирающего. Доктора сменяют друг друга, собираются по трое или по четверо, проводят долгие консультации в гостиной, где Назар подает им кофе и коньяк, и деловито орудуют клизмами и шприцами. Братья Бертенсон уже на второй день болезни, когда на лице Петра Ильича стали появляться темные пятна, призвали на помощь доктора Мамонова, которого на ночь сменяет немец, доктор Сандерс. К двум черным бородам присоединилась еще одна седая и одна очень ухоженная белокурая.

Петр Ильич, вокруг которого происходили все эти призрачные таинства белых халатов и разноцветных бород, часами впадал в состояние крайнего замешательства, полного помутнения рассудка, когда он никого не узнавал, метался и бредил. В таком состоянии он называл сиделку Дезире или Антониной, и, когда она приближалась к нему с клизмой, он кричал: «О toi, que j’eusse aimé…», чем приводил ее в ужас, или: «Зачем же я женился на тебе, о несчастная? Какая глупость! Какой позор! Тебе нужно было оставаться с этим баритоном, как же его?..» Клизма в руках у бедной сиделки начинала дрожать.

У Назара он в горячечном бреду вдруг потребовал вернуть его любимые часы.

— Они у тебя! — упрямо твердил он. — Я же знаю, ты украл мой талисман, мою самую любимую вещь! Тогда, в Париже, ты вытащил их из моего кармана в этой проклятой забегаловке на бульваре Клиши. Тебя Надежда подослала, я знаю, я это точно знаю… Ох, зря ты это сделал! Надежда и Апухтин против меня объединились, они были в ужасном сговоре против меня! Отдай мне часы! Мне нужно посмотреть, сколько времени! Время уходит, я опоздаю на поезд, я не успею, а меня там ждут, я должен дирижировать, Атланта отказался, а мне дадут почетный докторский титул и будут меня качать! Отдай часы! Все зависит от того, заполучу ли я обратно часы! — Бедный Назар, испуганный и беспомощный, подал бредящему уродливый будильник с ночного столика.

— Вот ваша самая красивая вещь, Петр Ильич! — сказал помудревший от жалости и отчаяния деревенский парень.

Петр Ильич прижал к себе будильник.

— Она вернулась ко мне! — Крупные слезы катились по его щекам. — Ах, Надежда, Надежда, сердечная моя подруга, я знал, что ты меня простишь! Какую жестокую игру ты так долго со мной вела! Как же ты нас обоих терзала, та femme![22] Теперь настал час примирения! Мой талисман снова со мной! Мы снова все вместе — талисман, ты и я. Вот я умру, и тебе останется жить совсем недолго, любимая моя Надежда!

Владимира он называл то «милый Котек», то «мой красавец Зилота» или «бедная Саша».

— Я тебя породил, — утверждал он. — Ты мой сын и мой наследник. Ты исправишь все мои оплошности. Ты станешь великим человеком, я завещаю тебе всю свою славу, которой я добивался только для тебя, mon prince![23] Подойди ко мне! — восклицал больной возбужденно, поднимаясь с постели и протягивая к юноше руки. — Подойди ко мне, чтобы я тебя благословил!