Вадим Андреев - История одного путешествия

• Название: История одного путешествия
• Автор: Вадим Андреев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1974

Новая книга Вадима Андреева, сына известного русского писателя Леонида Андреева, так же, как предыдущие его книги («Детство» и «Дикое поле»), построена на автобиографическом материале.

Трагические заблуждения молодого человека, не понявшего революции, приводят его к тяжелым ошибкам. Молодость героя проходит вдали от Родины. И только мысль о России, русский язык, русская литература помогают ему жить и работать.

Молодой герой подчас субъективен в своих оценках людей и событий. Но это не помешает ему в конце концов выбрать правильный путь. В годы второй мировой войны он становится участником французского Сопротивления. И, наконец, после долгих испытаний возвращается на Родину.

---

Этот истерический приступ веселости продолжался довольно долго. Наконец, обессилев от смеха, мы замолчали — только редкие всхлипы доносились из темноты. Плотников зажег спичку, при свете которой мы увидели, что в камере мы не одни: прижимаясь спиною к стене, в дальнем углу стоял юноша лет шестнадцати — семнадцати. Его огромные черные глаза были полны таким ужасом, что наш смех окончательно замер. Я попытался заговорить с большеглазым юношей, но у меня ничего не вышло: от страха он забыл весь несложный запас русских слов, кроме двух или трех непристойных ругательств. В темноте, похлопав его по съежившимся плечам и тоном голоса постаравшись убедить его, что мы не сумасшедшие и не желаем ему ничего плохого, мы начали устраиваться на ночлег. При свете спички, выбрав относительно — о, совсем относительно! — чистый угол, мы расстелили с Федей наше одеяло и, улегшись втроем, покрылись сверху одеялом Плотникова. На бетонном полу нам поначалу было очень холодно, как будто мы устроились на поверхности ледяного катка. Стуча зубами, я зажег последнюю папиросу.

— Что мы будем делать завтра? — спросил Плотников. — На русскую границу нас даром не отправят.

Я молчал — мне было в эту минуту все безразлично. За меня ответил Федя:

— Скажем, чтобы нас отправили обратно в Константинополь. Может быть, нам удастся удрать с парохода — ведь не на другой же день он возвращается назад? Впрочем, нас и в Константинополь теперь, когда мы ушли с парохода, уже не смогут отправить: никто не возьмет нас без билетов.

Однако на другой день выбраться из узилища оказалось делом не простым. Больше того — заключенных не полагалось бесплатно кормить, и большеглазый юноша должен был заплатить за хлеб, который ему принес часовой Плотников, роясь в своем вещевом мешке в поисках того, что можно было обменять на еду, нашел готовальню, подаренную мне Петровым: когда я загонял мой мешок в Константинополе, я передал готовальню Плотникову, да так и забыл о ней. Готовальня у часового успеха не имела, — вероятно, никогда в жизни он не видел такого предмета. Тогда Плотников снял с себя рубашку — в вещевом мешке так ничего и не нашлось, — и в обмен мы получили пять фунтов кукурузного хлеба. Конечно, часовой нас обжулил, но спорить было не с кем. Утолив голод, мы стали убеждать часового, чтобы он отправил нас обратно в Особый отряд, но часовой, вероятно не совсем спокойный за свою операцию с рубашкой Плотникова, заявил, что этого сделать не может. Он даже отказался отвести нас в уборную.

— Здесь не полагается ходить, сидите, куда вас посадили. Я ничего не могу сделать.

После полудня часовой сменился. Новый оказался куда покладистее — он не только отвел нас в уборную, но и снесся с Особым отрядом. К вечеру нас перевели обратно в гостиницу. Высылка в Константинополь, как и думал Федя, оказалась неосуществимой, по крайней мере немедленно: «Сиркасси» уходила в Поти и должна была вернуться не раньше чем через неделю. Нас оставили в здании Особого отряда, и так как камеры для заключенных в гостинице не имелось, то нам разрешили ночевать в приемной. Началось странное существование полузаключенных, с которыми никто толком не знал, что делать.

Я вспоминаю о нашем сидении в Особом отряде даже с некоторой нежностью: после отчаянного голода последних дней начался период относительной сытости: ввиду того, что заключенных кормить не полагалось, наш красавец грузин, чувствовавший себя ответственным за наш арест, отдал нам свой хлебный паек — два фунта кукурузного хлеба в день, и мне, кроме того, удалось продать готовальню за пятьсот рублей, что равнялось приблизительно фунтам десяти черного хлеба. Дня через два к нам в Особом отряде настолько привыкли, что позволили выходить на улицу, но не всем вместе, а по очереди. Расчет был правильный — никто из нас не мог решиться удрать в одиночку, оставив товарищей в беде. В том, что Иван Юрьевич добрался до Сухума, мы были уверены.

Почти целые дни мы проводили в приемной Особого отряда, — нужно сказать, что это учреждение было не страшное. Время от времени приводили арестованных — в большинстве случаев это были спекулянты, игравшие на безнадежном падении грузинского рубля, иногда мелкие торговцы, сбывавшие на базаре запрещенные продукты — английские консервы и русскую водку. Политических арестованных было очень мало. Понемногу мы начали обживаться. В одной из комнат я нашел «Графиню Монсоро» Дюма и проводил часы, читая медленно, «со вкусом», следя за описанием жизни и смерти прекрасного де Бюсси, чей девиз был: «Aut Caesar, aut nihil». Иногда я бродил по улицам Батума; впрочем, прогулки мои были непродолжительны — по обыкновению лил дождь (говорят, что в Батуме за год бывает 364 дождевых дня), горы исчезали в низко нависших облаках, улицы были затоплены грязью. Когда дождь сменялся мокрым снегом, я чувствовал себя в моем прозрачном костюме совсем скверно.

В те дни — мне уже было разрешено выходить на улицу — я в первый раз получил на чай. К нам привели только что арестованного спекулянта. В ожидании допроса арестованный сидел вместе со мной на длинной скамейке в приемной и с грустью смотрел в окно, где ветер играл с щуплым безлистым деревцом, пригибая его к самой земле. В это время на тротуаре появился газетчик со свежими газетами, — большинство периодических изданий выходило на двух языках — на русском и на грузинском. Спекулянт, порывшись в кармане, достал сторублевую бумажку и, вероятно приняв меня за мальчика на побегушках, попросил купить ему «Грузинское слово». Я сбегал за газетой и вместе со сдачей — рублей семьдесят — протянул арестованному. Беря газету и не глядя на меня, он сказал:

— Оставь себе.

Я почувствовал, что краснею, но не просто, а отчаянно: кровь прилила к голове с такой силой, что у меня потемнело в глазах. Растерянный, я стоял перед моим спекулянтом, не имея силы выговорить ни одного слова. Плотников злым шепотом сказал мне в ухо:

— Чего дурака ломаешь? Бери скорее. Полтора фунта хлеба.

7 февраля 1921 года, на шестой день нашего сидения в Особом отряде, Советская Россия объявила войну Грузии. Событие это не было неожиданным: грузины знали, что война будет объявлена со дня на день. В Особом отряде с утра все пошло вверх ногами. Сотрудники метались с этажа на этаж, похожие в своих длинных бурках на летучих мышей. Непрерывно звонил телефон. Здание Особого отряда начало наполняться арестованными — сюда свозили всех, кого подозревали в симпатиях к Советской России. Вскоре мы узнали, что большинство подозрительных будет посажено на моторную шхуну и отправлено в Анапу. Соблазн присоединиться к высылаемым и таким образом сразу попасть на Северный Кавказ, куда мы, в конце концов, стремились, был очень велик. Однако этому предложению решительно воспротивился Плотников:

— Иван Юрьевич нам назначил свидание в Сухуме. Без него нам на Северном Кавказе нечего делать.

Федя поддержал его, и мое предложение было отвергнуто.

Пользуясь суматохой, царившей в Особом отряде, и тем обстоятельством, что часовые, стоявшие у входа, уже хорошо знали нас в лицо, один за другим мы выбрались на улицу. Вокруг гостиницы, в которой помещался Особый отряд, собралась целая толпа родственников и друзей высылаемых из Грузии. Передвижные крепости с трудом сдерживали все возраставший напор человеческих тел. Иногда из задних рядов выныривал мешок с провизией или большая краюха хлеба и, передаваемые из рук в руки, проплывали над задранными вверх розовыми лицами и исчезали в дверях Особого отряда. Грузинская речь смешивалась с русской, и непрерывный гул, стоявший над толпою, напоминал далекий прибой. Неизвестно откуда рождались всевозможные слухи и передавались из уст в уста: «Франция заявила, что окажет военную помощь Грузинской республике», «Турция напала на Грузию без объявления войны», «Учредительное собрание объявило всех советских граждан вне закона».

С трудом, через толпу, мы протискались на широкую Дондуково-Корсаковскую улицу, где народу было меньше. Здесь мы в первый раз увидели отряд «народной» армии. Солдаты были одеты очень плохо: кто в необыкновенно ярких розовых кафтанах, кто в больничных серых халатах, иные в бурках, наконец, были и такие, чью одежду никак нельзя было определить — то ли это перекрашенные наспех сарафаны, то ли вывернутые наизнанку армяки. Солдаты шли вразброд, и вид у них был такой, как будто их всех ведут на расстрел.

— С такой армией долго не повоюешь, — сказал Плотников.

— Вот так тетя! — воскликнул Федя, указывая пальцем на шедшего не то что не в ногу, а просто сбоку припёка, очень длинного и необыкновенно волосатого грузина. Его черные кудри вились по плечам, давно не подстриженные усы и борода торчали во все стороны мочальными клоками, маленькая круглая шапочка чудом держалась на длинной, как будто нарочно вытянутой голове.