Инна Бачинская - Японский парфюмер

• Название: Японский парфюмер
• Автор: Инна Бачинская
• Жанр: Детектив
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-69677-2

Плоская белая комната, лишенная объема, залитая беспощадным светом, напоминала декорации к сюрреалистической пьесе. Под потолком сияла большая люстра, горели светильники на стенах, торшер в углу, лампа на журнальном столике. Белая мебель. Пол, белый из-за рассыпанных листов бумаги. Одуряющий аромат белых лилий в высокой вазе на полу. И в центре мизансцены неподвижная большая кукла — женщина, лежащая на тахте. Белый полупрозрачный пеньюар закрывает ее всю до маленьких ступней. Легкомысленная соломенная шляпка, украшенная розовым бантом, скрывает лицо… На негнущихся ногах я подошла к женщине и осторожно приподняла край шляпки в безумной надежде — это игра, притворство, репетиция новой пьесы, что угодно, только не кошмарная действительность… Тут же я вскрикнула и отдернула руку, увидев мертвые глаза, уставившиеся в потолок, и черную полосу на шее…

---

Все, что он говорил, было значительно, необыкновенно, ни на что не похоже. Я несколько раз прошлась мимо районной больницы в надежде встретить его. Увидеть хотя бы издали. Отчаянно желая этого и отчаянно стесняясь. А он исчез. Я недоумевала, не могла думать ни о чем другом, предполагала самое худшее. Через две недели как ни в чем не бывало он поджидал меня у института. Он никак не объяснил свое исчезновение, а я из гордости ни о чем не спросила. Хотя, какая там гордость! Не посмела! У таких, как Юрий, не спросишь… И снова мы долго бродили по улицам. Разговаривали о книгах. Он был потрясающе начитан. Те романы, которые я читала в силу необходимости, он читал ради удовольстия, сам. Причем в оригинале. Однажды у меня мелькнула мысль, что ему никто не нужен… человек в себе.

Он познакомил меня с Бетховеном, своей любимой «Одой к радости» и рыжим братом Вивальди. По-новому открыл Китса, Шекспира, Джейн Остин. Он был сноб, и снобизм его проявлялся в любви к хорошей литературе, хорошей поэзии, классической музыке, литературному языку и дорогой одежде. Он был неплохим пианистом. Я благодарна ему за все, что он мне дал. Но снобизм его также проявлялся в презрении к «быдлу», «плебсу» и всему «неэлитарному», что было менее приятно. «Элитарный» было его любимым словцом.

Как-то он обмолвился о своей подруге, замужней даме много его старше. Мне даже в голову не пришло ревновать: ревность в их мире, как мне казалось, была чем-то неприличным.

Так и тянулись наши отношения. Юрий был как кот, гуляющий сам по себе. Приходил и уходил. Ничего не объяснял. Исчезал по-английски. Появлялся спустя месяц-другой. Снова исчезал.

Он никогда не рассказывал о себе. Обмолвился как-то, что родители его врачи, и это определило его выбор. Свою профессию Юрий не любил — не желал лечить плебеев. Меня он тоже никогда ни о чем не спрашивал. Не интересовался или держал дистанцию. И, странное дело, меня это не задевало. Все, что он делал, было правильно, хотя и необычно. Сейчас, оглядываясь назад, я не могла объяснить, как получилось, что он полностью подчинил меня, поработил и растворил в себе. Меня тянуло к нему со страшной силой.

Магия, не иначе. Вуду. Воткнул иголку в куклу, похожую на меня, — прямо в сердце! Кукла затрепыхалась, но иголка держит крепко, не вырвешься. Галка, подруга детства, так и сказала однажды: «Твой Юрий — колдун какой-то или черная ведьма, как взглянет, так прямо мороз по коже! Смотри, Катюха, наплачешься ты с ним!»

Как-то во время прогулки мы наткнулись на ребят из моей группы. «Катюха, привет! — завопил кто-то из них. — Ты слиняла, а Теоретик о тебе спрашивал!» «Теоретик» было прозвище преподавателя теоретической грамматики.

Юрий высокомерно молчал до первой попавшейся автобусной остановки, где, холодно попрощавшись, оставил меня одну, сказав напоследок: «Не люблю быдла». И зашагал прочь. Было уже поздно, и я почувствовала себя неуютно. Улица была пуста. Автобуса долго не было. Впервые я обиделась на замечательного Юрия Алексеевича. Если бы он появился на другой день или через неделю, я бы нашла в себе силы сказать ему все, что думала о его неприличном поступке. Но он исчез на два долгих месяца. И появился снова теплым апрельским вечером. Свалился как снег на голову.

— Как жизнь, Катюша? — произнес знакомый голос у меня за спиной, и я задохнулась от радостного волнения.

— Прекрасно! Как ты? — Я всматривалась в его лицо, чувствуя, как заливаюсь краской, а в коленках появляется отвратительная слабость. Ну что ты будешь делать!

— Никак. — Он слегка пожал плечами. Ему было неуютно, неинтересно, скучно. Как всегда, впрочем. Руки он держал в карманах, слегка сутулился, смотрел без улыбки.

Мы снова бродили по городу, не сговариваясь, сворачивая на знакомые улицы. Деревья были покрыты молодой зеленью. В воздухе витал горьковатый запах дыма. Жгли прошлогодние листья.

Юрий раздражал и притягивал меня одновременно. Удивителен механизм приязни! Знаешь, что человек неприятный, плохой, неподходящий, а вот поди ж ты, тянет к нему, и ничего тут не поделаешь. Химия? Должно быть, химия. Эти вялотекущие отношения продолжались до самого окончания института, вернее, до моего отъезда на работу в деревню Терновка. В городе для меня не нашлось места.

От Терновки до города всего пятьдесят километров, и я моталась домой на выходные. Я проработала там год. Снимала комнату у одной старушки. Старушка была популярна и востребована, она варила самогон и торговала им под покровом ночи. Часто ночью я лежала без сна, одетая, сжавшись от дурных предчувствий, прислушиваясь к бубнению мужских голосов за хлипкой дверью моей спальни. Я опасалась, что им захочется познакомиться со мной поближе. Да что там опасалась! Мне было по-настоящему страшно! Старушка была плохой защитой, тем более, напробовавшись своего зелья, она мало что соображала. И амбре! Пронзительное амбре отвратительного варева! Весь год меня преследовала мысль о бессмысленности моего существования. В деревне часто не было света. Жгли свечи. Ученики испытывали сложности с родным языком. Как, впрочем, и учителя, которые были заняты огородами и скотиной. Иначе было не выжить. Английский воспринимался здесь как ненужная роскошь.

Конечно, я вспоминала о Юрии. Но образ его размывался до полной неузнаваемости. В деревенской жизни ему места не было. Впрочем, а где же было его место? И было ли вообще? Его эстетство и высокомерие казались мне теперь напыщенными и просто глупыми. По привычке я вяло пререкалась с ним, иллюстрируя крепость «заднего ума».

— Тебе бы здесь пожить, увидеть, как борется за выживание это самое быдло, которое ты так презираешь, — говорила я воображаемому Юрию, и в голосе моем проскакивали назидательные нотки, которых я никогда не позволяла себе наяву. — И умудряется сохранить при этом человеческое достоинство и доброту.

Как-то во время урока, заняв детей самостоятельным переводом, я подошла к окну. Стоял ранний ноябрь. Листья на деревьях еще держались, радуя глаз глубокими сочными красками. Одуряюще пахло вялой травой, землей, далекими дымами. Запах этот будил сожаления и грусть: еще один год уходит.

Я увидела, как в школьный двор въехал длинный черный автомобиль. Объехав полыхающую поздними георгинами клумбу, он остановился у крыльца. Открылась дверца, и из автомобильного нутра выбрался Юрий Алексеевич Югжеев собственной персоной! Меня обдало жаром. Вот уж кого я не ожидала здесь увидеть! Как он сюда попал? Добрался по проселочной дороге, годящейся только для трактора или танка, в своей шикарной машине? Или упал с неба?

Я застыла у окна, не помышляя выйти или окликнуть Юрия. Дети, почувствовав мое замешательство, повскакивали со своих мест, прилипли к окнам. Юрий услышал их голоса, поднял голову и увидел меня. За радость, озарившую его лицо, «физию», как он говорил, я простила ему многое.

— Здравствуй, Катюша! — закричал он, подойдя, и, о чудо, улыбаясь. — Как жизнь? Ты можешь выйти?

— Могу! — кивнула я, смутившись и краснея, как сельская барышня.

Ученики, разумеется, выскочили первыми и, галдя, облепили необыкновенную машину. Черно-лакированная, длинная, приземистая, с большими круглыми фарами, она была из другой жизни. Из той, где прекрасные беззаботные женщины, смеясь, пьют шампанское, а мужчины бросают к их ногам состояния. На капоте, в сине-черно-белой лакированной кокарде, сияли крупные буквы «BMW».

— Довоенная модель, — небрежно заметил Юрий, — подлинная, а не ретро. Антик, единственная в своем роде.

— А твоя старая? — У него был неновый «Олдсмобиль», которым он очень гордился. Японские машины он не любил за излишнюю функциональность.

Он развел руками.

— Ушел. А как тебе этот экспонат?

— Замечательный экспонат! Сколько же ей лет?

— Под восемьдесят. Старушка. Садись, Катюша, эх, прокатимся!

Он оставался со мной долгих и безмятежных три дня. Три дня прогулок по полям, разговоров, поездок на необыкновенном автомобиле. Как-то мы жгли костер посреди убранного картофельного поля и пекли подобранную там же картошку. Сухая картофельная ботва, сгорая, оглушительно трещала и выбрасывала снопы искр. Мы молча смотрели на огонь, чувствуя его жар на лице. Юрий выкатил прутиком большую картофелину, почистил, перекидывая с одной ладони на другую, и мы съели ее, словно исполняя некий важный ритуал — разделили хлеб. Картошка ведь тот же хлеб! И теперь связаны навеки.

Мы долго сидели, прижавшись друг к другу. Было очень тихо. Костер догорал, уступая место холодной осенней ночи. Воздух был пронзительно свеж и прозрачен. Высыпали первые звезды. Я чувствовала наше единодушие и единомыслие, будущее наше впервые стало определенным…

А что чувствовал Юрий? Я думала, то же самое. Оказалось, я ошибалась. «Чужая душа — потемки», — любит повторять бабуля.

Я была счастлива. «Жених приехал, — рассказывала моя хозяйка любопытным соседкам, — доктор!» Юрий был мягок со мной и нежен. Ностальгически вспоминал наши встречи, то, как впервые увидел меня, читал собственные стихи. Очень красивые, но какие-то бессмысленные. Я запомнила только одну строчку: «Время лилось июлем ягод …»