Лидия Чуковская - Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

• Название: Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-879-6

Переписка Алексея Ивановича Пантелеева (псевд. Л. Пантелеев), автора «Часов», «Пакета», «Республики ШКИД» с Лидией Корнеевной Чуковской велась более пятидесяти лет (1929–1987). Они познакомились в 1929 году в редакции ленинградского Детиздата, где Лидия Корнеевна работала редактором и редактировала рассказ Пантелеева «Часы». Началась переписка, ставшая особенно интенсивной после войны. Лидия Корнеевна переехала в Москву, а Алексей Иванович остался в Ленинграде. Сохранилось более восьмисот писем обоих корреспондентов, из которых в книгу вошло около шестисот в сокращенном виде. Для печати отобраны страницы, представляющие интерес для истории отечественной литературы.

Письма изобилуют литературными событиями, содержат портреты многих современников — М. Зощенко, Е. Шварца, С. Маршака и отзываются на литературные дискуссии тех лет, одним словом, воссоздают картину литературных событий эпохи.

---

Одесса. 4-I-35 г.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Ваше письмо — невеселое, как и все письма, которые я получаю теперь из Ленинграда.

Тем не менее, оно доставило мне большую радость.

Сознание, что у меня есть друзья не только в Ленинграде, но и в окрестностях его — помогают мне бороться с унынием, скрашивает мне невеселую и неуютную здешнюю жизнь.

А жизнь моя здесь очень неуютная, мрачная. Живу я в гостинице, номер у меня огромный, из двух комнат, — «с фонтаном и садом». В номере холодно.

Я простудился и несколько дней пролежал в постели.

Сегодня меня переводят в другую — не столь комфортабельную, но — теплую комнату.

Вообще, мне до чертиков надоела ресторанно-гостиничная обстановка. Я уже скучаю не только по своим Ленинградским друзьям и близким, но и по таким замечательным вещам, как — самовар, примус или — дверной звонок.

За последние 3 месяца я видел эти предметы только в кинематографе и на картинках.

Эти «мещанские штучки» очень надоедают, когда долго соприкасаешься с ними в быту, и, только очутившись в холодной и неуютной комнате, где на каждом предмете висит инвентарный номер, — начинаешь ценить их, начинаешь понимать прелесть домашнего быта и вообще «частной жизни».

Впрочем, это относится не только к самоварам и звонкам.

Удаляться полезно.

Однако я удалился и слишком далеко, и слишком надолго. У меня уже кончился приступ движения, наступил приступ покоя. Меня уже тянет восвояси. Но, к сожалению, я связал себя обязательствами, которые приподержат меня в Одессе.

На тех же условиях, что и я, живет и работает здесь — Юр. Олеша и французский писатель Луи Арагон. Этот — последний — единственное светлое пятно на моем одесском горизонте[11].

Это — замечательный человек и вероятно — талантливый писатель. Я очень полюбил его. На днях он уезжает в Париж. Мне очень печально. Соседом моим останется один Юрий Карлыч Олеша, этот — жалкий фигляр и кабацкий мэтр.

Я очень много работаю, никуда не хожу, нигде не бываю. Способствовала этому и простуда моя. Сейчас я оправился, чувствую себя лучше. Зима в Одессе паршивая. В этом году я еще не видел хорошего снега. А в Детском сейчас, вероятно, и вправду хорошо. Надеюсь, Вы отдохнули там.

5. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

13 января 1935. Витебск.[12]

Дорогой Алексей Иванович. Вот Вам еще письмо из окрестностей. Здесь снег и мороз, «и санок маленьких такой неверный бег»[13]. Бедный Вы, что не видите снега. Вообще Одесса отвратительный город. Когда я в первый раз приехала в Одессу, меня поразило, что все люди ходят по улицам и вслух рассказывают еврейские анекдоты. Потом оказалось — это они так разговаривают.

Я ничего не делаю, ем, сплю, гуляю, но как-то не отдыхается мне.

Поправились ли Вы? Когда Вы вернетесь? Я редко вижу Вас, когда Вы в Ленинграде, но мне хорошо знать, что Вы — тут.

На днях я была в городе — ездила слушать лекцию Бронштейна[14] — и видела всех наших и С. Я. Я отвыкла, и с непривычки это грустное зрелище. Все не обедали, все устали, С. Я. в трансе. Открывается детский университет. Пишите мне в город.

6. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

Ленинград. 3.IV.1939.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я очень рад был узнать от Зои Моисеевны[15], что Ваше пребывание в Узком оказалось для Вас и приятным и полезным. Как замечательно, если это так, если вести с фронта — не обманчивы и не преследуют никакой очковтирательской или душеспасительной цели.

Я бы очень хотел получить от Вас письмо, но не рассчитываю на это, т. к. в самые ближайшие дни надеюсь видеть Вас в Ленинграде. Если же Вы задержитесь в Узком — пожалуйста, напишите, порадуйте!..

В Узком я никогда не был и вообще понятия не имею, что это за обитель такая, но мне почему-то всегда казалось, что там — тесно. Может быть, в этом отчасти виноват С. Я. Маршак, письма которого оттуда были всегда неутоленными стонами и заставляли вспоминать Шильонского и прочих мировых узников.

По этому поводу я только что — неожиданно для себя — написал стихи, которые не могу не процитировать:

Моя натура — узкая.
Но сердце во мне русское, —
Широкое, калуцкое —
Не сердце, а скала.
С такой большой нагрузкою,
Не только Ваше Узкое, —
Мне и Тверская узкая,
Мне и Москва мала!

На этом кончаю. А то еще чего того и гляди — петь начну. Не вовремя таланты просыпаются!..

7. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

8 апреля 1939.[16]

Дорогой Алексей Иванович. Очень обрадовали Вы меня своим письмом. Ведь Вы знаете: я люблю все, что Вы пишете — и Вас самих тоже.

Слухи справедливые: я и в самом деле тут поправилась. Не думаю, чтобы поправка эта была прочна — но «на сегодняшний день» я чувствую себя хорошо.

С утра меня поджаривают (кварц). Потом замораживают (лежу на балконе, укрытая шкурами). Потом варят (теплая хвойная ванна).

Принимаю лекарства ведрами.

Но все эти процедуры ничто по сравнению с воздухом, воздухом и лежанием в кровати. Я 3 часа в день гуляю. И 3 часа в день лежу.

Кроме того, я ежедневно работаю над книгой[17]. И это тоже могучее лекарство.

Узкое — очень просторное место, все в полях, лесах, пустынных дорогах. Почему оно зовется Узким, я не понимаю. По-видимому, местные московские баре страдали отсутствием воображения. Одно имение называется Узкое, а другое — Широкое.

Впрочем, бывшие владельцы этой усадьбы были людьми образованными и знаменитыми. Это князья Трубецкие — знаете? философ и скульптор. На диване в здешней библиотеке скончался Владимир Соловьев.

Мы живем очень уединенно. Люди липнут, но мы спасаемся. Нам это не очень трудно, потому что занятий у нас много. Библиотека тут богатая, и Александра Иосифовна много читает.

Она, увы! поправляется не так успешно, как мне бы хотелось. Грустит она — грустит столь устойчиво, прочно, стабильно, что не видно грусти ни конца ни краю[18].

Знаете, кто сидит против нее за столом? Зоя Никитина[19].

Самуил Яковлевич оставил здесь по себе недобрую память. Узкое место Узкого — это телефон. К телефону всегда очередь. И вот старожилы со злостью вспоминают, как С. Я. часами говорил по телефону, входил в будку без очереди, ругал дам дурами etc.

Видели ли Вы его? Как он, по-Вашему, — поправился в Барвихе? По-моему, да. Читал ли он свои новые переводы из Бернса? Они ослепительны. Пусть прочтет Вам стихотворение о виселице. Там есть такие строки:

Так весело, отчаянно
Шел к виселице он.[20]

От этих строк мне становится холодно.

Ну вот, наболтала 3 страницы о себе. А вы-то ни словечка о себе не обмолвились. «Лисица!», как сказала бы Люша.

8. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

18/VI 44.

Дорогой Алексей Иванович. Сижу за Вашим столом в Вашей комнате и пишу Вам письмо — увы! не с Вашим талантом. А между тем талант сейчас мне крайне необходим, потому что Ленинград вызывает множество мыслей и, главное, чувств, не поддающихся выражению.

Но главное мое чувство — это обретенный покой. Приехав и оставив вещи у Ваших, я пошла в Летний Сад и минут 20 сидела там на скамье. И я поняла, что круг моей жизни, насильственно порванный три года назад, снова сомкнулся, я снова стала самой собой, я дома, наконец — и это все равно, что дома у меня нет. Город этот мой, и никто не может сделать его не моим, как никто не может сделать, чтобы Люша была не моя. Это чувство покоя настолько сильно во мне сейчас, что вопросы квартиры и пр. перестали меня волновать, утратили власть надо мною. Самое страшное я уже пережила: приехала в Ленинград, приняла мои улицы, мою реку. Я буду здесь жить, а когда это случится — это, в сущности, почти все равно. Такое чувство обреченности, веры и нелюбопытства к подробностям осуществления бывают в любви и называются счастьем. На разных квартирах или на одной, завтра или послезавтра — все равно, мы вместе.

Что сказать о самом городе? Тут я оставляю всякие попытки. Но меня интересует вопрос, какую роль в его несокрушимости сыграла его красота. Думаю — огромную.

_____________________

Живу у Ваших родных. Даже прописалась — на 3 недели. Тут для меня идеально тихо, я сплю и потому здорова. Ваши родные встретили меня с удивительной нежностью. Я очень стараюсь их не стеснять, потому что им и без меня трудновато. Александра Ивановна настоящий герой без ложного ленинградского пафоса. Чего только не делают эти руки! Я смотрю на нее и завидую и удивляюсь и преклоняюсь. Она хочет Вам писать, но мучается тем, что Александра Васильевна[21] еще не в больнице. Для того предпринимается все возможное. Очень может быть, что это состоится завтра.

Когда просыпаешься в Вашей комнате — первое впечатление, что проснулся на юге, потому что по стене бродят пятна света, проникающие сквозь ставни — как там. Но температура, прямо скажем, не та. Как выжили Вы тут зимой?