Николай Верещагин - Роднички

• Название: Роднички
• Автор: Николай Верещагин
• Издательство: Современник
• Жанр: Сентиментальная проза
• Год: 1980

---

Однажды, уйдя с еще одного факультетского вечера, чтобы не видеть, как она кокетничает с другими, он долго бесцельно шатался по пустынным улицам, по темным холодным улицам, истосковался, продрог до костей и уже возвращался в общагу, когда в переулке нос к носу столкнулся с ней. Она была не одна, за локоть она держала какого-то незнакомого парня в хорошем «прикиде», с самоуверенным гладким лицом.

— Антоша, постой! — воскликнула она, крепко ухватив и его за локоть. — Как хорошо, что я тебя встретила… — Теперь ты мне не нужен, — сказала она парню, держа за локти обоих. — Меня Антоша проводит, а ты можешь идти спать, соня несчастный. Смотри только завтра репетицию не проспи, а в пятницу не смей и заявляться без готового текста. — Тот, мягко улыбаясь, кивнул, взял ее руку и шутливо приложился к варежке. Антон стоял дурак дураком; он так и не вынул рук из карманов, стоял набычившись, хмуро глядя под ноги, а она, держась за него, как за столбик, махала своему прежнему спутнику рукой в пестрой варежке и кричала что-то насчет репетиций. Наконец тот скрылся за углом, она обернулась к Антону оживленным лицом, но, увидев его мрачным, встревожилась.

— Что это ты, Антош?

— Я?.. Ничего! — сказал он бодро. — Холодно стоять. Пойдем?..

— Пойдем! — сказала она, оживляясь. Она продела руку ему под локоть, положила и другую руку на его запястье, а грудью плотно прижалась к нему. — Теперь не холодно? — заглядывая ему в лицо, спросила она.

Через тонкий рукав пальто наш герой прекрасно чувствовал то мягкое и податливое, чем она прижалась к нему, но это не подействовало на него смягчающим образом, наоборот, еще больше омрачило его настроение. «Какого черта!.. — думал он, стиснув зубы. — Какого черта она вертит мной? Антоша ее проводит, видите ли… А может, Антоше некогда! Может, он не хочет! Может, для него не велика честь провожать тебя… Об этом даже нет вопроса. Антоша раб, Антоша слуга и невольник!» И тут ему опять пришел в голову вопрос, мучивший его часто: понимает она, что для него все эти выходки мучительны, или терзает его бессознательно, простодушно думая, что у него к ней просто симпатия? И теперь, шагая рядом с ней, продрогший и злой, он окончательно уяснил себе, что понимает, знает все прекрасно и нарочно терзает его, с удовольствием подергивает, как пойманную рыбу на крючке. «Но ведь это же несправедливо и зло, — мелькнуло в его привыкшей все оценивать строго нравственно голове. — Это жестоко». Он поставил себя на ее место: нет, он никогда бы не смог поступить так. Если бы он знал, что его любят, а сам не любил, то он бы страдал от этого, ему было бы тяжело, что кто-то мучается из-за него, и уж, конечно, никогда не пришло бы в голову мучить свою жертву. И обидевшись не за себя даже, за попранную справедливость (а это способно было взвинтить его еще сильнее), он решил, что скажет ей сегодня нечто такое, что навсегда отобьет у нее охоту так вертеть им.

В то время, как все это пронеслось у него в голове, он довольно спокойно шагал рядом с Бубенцовой и даже отвечал на какие-то ее незначительные вопросы, но все же она чувствовала его настроение и пыталась расшевелить его, ласково прижимаясь и заглядывая в глаза. Он хмуро шагал и не поддавался на ее заигрывания. Посреди безлюдной площади с редкими фонарями с хвостами поземки, лижущими обледенелый асфальт, она вдруг остановилась, сняла варежку с левой руки и подышала на пальцы. «Совсем руки отморозила, — сказала она капризно. — Варежки эти не греют нисколько, а карманов нет». Она с жалобным видом дула на пальцы и смотрела на него. Он сразу понял, чего она хочет, понял, но промолчал, руки из карманов не вынул. А она решительно натянула на правую руку вторую варежку поверх первой, а левую сунула в карман его пальто. «Как у тебя в кармане тепло! — сказала она. — Я погреюсь, ладно?» Он пожал плечами и промолчал.

Сначала ее рука вела себя смирно. Пальцы у нее действительно были холодные, а ладошка теплая и мягкая, с бархатисто-нежной кожей. С одного прикосновения, он узнал бы ее руку среди миллионов других. Только у нее была такая маленькая и нежная рука. Эта рука умела говорить на языке неуловимых жестов, и он прекрасно понимал ее язык. Рука смиренно сказала: «Я с краешку, ладно? Я ведь маленькая, я немного места занимаю, правда?» — и скромно забилась в уголок кармана. Потом рука шевельнулась и устроилась чуть поудобнее. «Я тебе не мешаю?» — спросила рука. От нее исходило нежное и гладкое тепло, которое заставило его руку судорожно напрячься и сжаться в кулак. Он искоса взглянул на Бубенцову, она сразу же обернулась к нему разрумянившимся лицом, улыбнулась ему ласково и дружелюбно. Он сумрачно спрятал свой взгляд. «Чего ты сердишься? Чего ты боишься? — спросила ее рука и тихо потерлась о его большой палец. — Я не страшная, я маленькая и слабая». Он шагал молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, и Бубенцова тоже молчала. Ее рука медленно разжалась и тихо, осторожно, будто боясь спугнуть, легла на его сжатый кулак. «Так мне теплее, — передалось ему. — Ты ни чего не имеешь против, если я так?..» Его рука была нема, она только ныла от напряжения. «Ты мне в общем-то нравишься, — прошептала ее рука, поглаживая онемевшие суставы его пальцев. — Не будь таким мрачным, разожмись!» Его рука твердела и ныла почти невыносимо, и вдруг он ощутил, как мягкие маленькие ее пальчики пытаются разжать его кулак, нежные и слабые, они упрямо пытались отделить его слипшиеся твердые пальцы от ладони. Он резко выдернул свою руку из кармана, достал сигареты, спички и на ходу, с усилием сдерживая дрожание пальцев, закурил. Она тоже вынула руку из его кармана.

— Согрелась уже, — сказала она как ни в чем не бывало и надела варежку.

Он сделал несколько затяжек, машинально сунул руку в карман пальто и ощутил в нем теплый и нежный след ее руки. «Господи, — подумал он с тоской. — Зачем она мучает меня? Что за жестокое удовольствие ей от этого. Ну разве можно так бессердечно мучить? Ведь это же надо быть эгоистичной, безжалостной и бессердечной дрянью! Ведь это нужно быть очень жестокой и получать от своей жестокости явное удовольствие, прямо-таки наслаждение». На мгновение у него мелькнуло, что а вдруг ее рука не лгала и говорила правду, но он тотчас же с бешенством отбросил эту мысль. Как же!.. Сто раз она не лгала, и ласковый голос ее не лукавил, а потом все оказывалось мукой и ложью. И сейчас, решил он, она хочет помучить его. Просто видеть, как он злится, тоскует и мучается ревностью, ей уже недостаточно, теперь ей хочется вырвать у него признание, настоящее открытое признание, что он любит ее, что он ее раб. То-то было бы удовольствие. «Ты хочешь признания? — мстительно решил он. — Ты получишь его! Настоящее, правдивое признание, в котором не будет ни слова лжи. Только посмотрим, придется ли оно тебе по вкусу!..»

У подъезда ее дома он сказал: «Давай поговорим.» — «Давай,»- сказала она. Было пусто на заснеженном дворе, бледно освещенном горящими окнами. Они прошли к деревянной беседке в углу двора и сели на узкую скамеечку. Поблизости горел фонарь, и скупой свет его сквозь крестообразные решетки проникал в беседку, вместе с решетчатой тенью падал Бубенцовой на лицо, то слабо высвечивая, то скрывая в тени ее глаза.

— Я уже говорил тебе однажды, — начал он, — что ты мне нравишься. Теперь скажу больше: я люблю тебя. (Она слегка вздрогнула). Я сам не свой… Давно еще, с прошлого лета, с экзаменов… Ты не помнишь, конечно, а я, как увидал тебя… Да, я люблю тебя! Ревную ко всякому… Иногда без тебя мне хочется завыть от тоски… Я тебя, наверное, очень люблю, но я бы на тебе никогда не женился.

— Почему? — спросила она удивленно.

— Я буду откровенен, — произнес он торжественно — Ты мне нравишься как женщина, но как человек не нравишься. — И, упиваясь своей жестокой правдивостью, как всегда в решительные моменты, когда он начинал говорить прямо то, что думал, без всяких недомолвок, без смягчения, он ощутил в себе тот восторженный холодок решимости, с которым сжигают свои мосты. — У тебя именно такое лицо, такая фигура (он даже хотел сказать «тело»), такие глаза, как мне нравятся, — но душевно ты мне не подходишь. И если договаривать до конца… Ты, конечно, никогда на это не согласишься, я понимаю… Ты бы могла быть только… — сказал он, набирая воздуха, готовясь и запинаясь перед нелепым, непривычным и все же точным словом, словом, которого тоже не было в их лексиконе, для которого были простые, но очень уж грубые замены. — Ты бы могла быть только моей любовницей…

В сущности, он говорил правду, самую голую правду, он прямо-таки исповедовался перед ней, и все-таки холодея от решимости, понимая это, выговаривая беспощадно правдивые слова, он чувствовал, что говорит что-то не то. И все-таки зная, хорошо сознавая, что то, что он говорит — правда, а чувствуя, что это неправда, он упрямо держался за свое знание, не веря тому, что чувствовал. «Это только кажется нелепым и грубым то, что я говорю, — успел подумать он, прежде чем она подняла на него наполненные слезами глаза. — Это кажется мне грубым, потому что я не так представлял свое первое „люблю“, свое первое объяснение».