Дойвбер Левин - Улица Сапожников

• Название: Улица Сапожников
• Автор: Дойвбер Левин
• Издательство: Издательство детской литературы
• Жанр: Детская проза
• Год: 1936

Повесть Дойвбера Левина о пути в революцию сына ремесленника.

Для старшего возраста.

---

— Смерть? Что — смерть? — не понял Спмхе.

— За тобой пришла, Симхе! Готовься! — прокричал Ирмэ и, прежде чем шапочник повернул к окну голову, бух вниз и — ходу.

Пройдя немного, Ирмэ оглянулся: в окне торчала голова шапочника, моталась туда-сюда и удивленно хлопала близорукими глазами.

«Погоди у меня! — подумал Ирмэ. — Будешь, соловей, распевать! Посмотрим!»

Он был доволен, Ирмэ: шел, сжав кулаки, высоко подняв рыжую голову.

«Погодите вы!»

Потом присел на краю канавы у чьих-то ворот и задумался.

«Вырасту, — думал он, — я им покажу! Подумаешь — «взрослые»! Раз у тебя борода до пупа, так ты и козлетоном пой, ты и ребят дери за ухи, ты и в сапогах гуляй в будень. Подумаешь! А ты — «мальчик, тебе куда?» Ты и в хедер ходи, — ты и воду носи, ты и курить не моги. Тьфу!»

Воровато оглянувшись, Ирмэ достал из-за пазухи окурок махорочной цыгарки, вынул из кармана спички и закурил.

«Погодите! — сердито думал он, пуская кольцами дым. — Погодите вы!»

Неподалеку, на самом солнцепеке, свернувшись комком, лежал Халабес, знаменитый на всю улицу кот, облезлый, дряхлый зверь, весь в плешинах, в кровоподтеках. Положив на лапы голову, Халабес спал.

Ирмэ сложил пальцы щепотью и стал зазывать кота сладким мурлыкающим голосом:

— К’тик! к’тик! к’тик!

Халабес открыл глаза, потянулся, зевнул и не спеша подошел к Ирмэ. Ирмэ быстро, не теряя времени, — раз! сунул ему в рот горящий окурок. Кот замотал головой, замяукал.

Ирмэ удивился.

— Что, брат? — сказал он. — Не по праву? Ну? А то, может, еще? Поправится, может? Попробуем, а?

Но кот улепетывал подальше. Нет. Больше пробовать он не хотел. Спасибо.

— Балда ты, Халабес! — крикнул вслед ему Ирмэ. — Разве так-то закуришь? Балда!

— Ирмэ!

Ирмэ посмотрел и скис. Рядом стояла мать, Зелде. Она была в черном платке, накинутом на плечи, а под платком оттопыривалась корзинка.

— Ирмэ!

Зелде с ужасом глядела на окурок, зажатый у Ирмэ в зубах.

Ирмэ нахмурился. «Готово! — подумал он. — Поднимет теперь визг на все Ряды!»

Но Зелде не кричала. Зелде стояла, смотрела. И вдруг заплакала. Ирмэ чего-то жалко ее стало. Вот она стоит перед ним, высокая, в черном платке, и тихо плачет. Эх, ты! Он сморщился. Он и сам-то готов был заплакать. Но Ирмэ знал: мужчина плакать не может. Никак. Никогда.

Он встал.

— Тихо, Зелде! — грубо сказал он. — Глотку простудишь!

Выплюнул в канаву окурок и важно — руки в карманы, голова вверх — зашагал в хедер.

Глава вторая Щука

Еще за три дома до хедера Ирмэ услышал ровный гул, будто вода катилась по порогам. Двадцать шесть голосов, как один, что-то читали. Что читали — было не понять. Где тут понять, когда только и слышно, что «о-го-го» да «у-гу-гу».

«Так! — подумал Ирмэ. — Стараются! Стараются, дурье! Гудят! Эге, завыл кто-то! Никак — Косой? Он! А Зелик-то! Зелик-то! Вот уж верно: велик пень, да дурень. А это кто? Мамочка, что ли?»

— Эй, Мамочка! — крикнул Ирмэ.

Мальчишка лет десяти, с широким ртом и с большими вялыми ушами, стоял у двери и ел хлеб с луком. Он поднял глаза, но ничего не сказал.

— Дай, Мамочка, куснуть разок, — сказал Ирмэ.

Мамочка дал.

— Давно бубните? — прошамкал Ирмэ.

— Часа два. — прошамкал в ответ Мамочка.

— Как Щука? — спросил Ирмэ.

— Сейчас-то ничего, отошел, — сказал Мамочка. — А с утра-то не дай бог.

— Ханче всыпала, — сказал Ирмэ.

Некоторое время ребята ели молча, только лук хрустел на зубах.

Потом Ирмэ сказал:

— Косому попало?

— Попало.

— За что?

— За так.

— А-а!

Молчание.

— Еще бы разок? — Ирмэ показал на хлеб.

Мамочка дал.

— Меня спрашивал? — сказал Ирмэ.

— Спрашивал.

— Что сказали?

— Сказали — помер.

— Болен — не сказали?

— Не.

— Дубье!

Ирмэ взялся за дверь.

— Погоди, — сказал Мамочка, — дай я вперед.

Ирмэ погодил. Отчего не погодить? Не горит. Потом приоткрыл дверь, осторожно пролез и — юрк в угол.

Хедер помещался в подвале. Это была низкая, темная, сырая комната — гроб: на уровне земли — круглое оконце: посредине — длинный дощатый стол, заваленный книгами, и две длинных дубовых скамьи, в глубине — печь. Солнце в этой комнате гостило редко, — в долгий летний день недолгий час перед закатом, — и выбеленные известью стены были в черных пятнах плесени. С потолка свешивалась лампа, засиженная мухами так густо, что трудно было сказать — лампа это или сапог. На правой стене висела олеография: белые город в круглых куполах, на переднем плане — полуразрушенная каменная стена, у стены — бородатые какие-то старики в высоких шапках, в козловых сапогах.

По-видимому, олеография изображала город Иерусалим.

Когда Ирмэ вошел, все ребята сидели за столом и медленно раскачиваясь, громко, с завыванием что-то читали. Посреди сидел ребе.[2] Его звали Иехиел. Но ребята за глаза звали его — Щука.

Ребе был не старый еще человек, чернобородый, худой, непомерно длинный: ноги что ходули, зубы что колья. Они так далеко выпирали изо рта, что рот у ребе никогда не закрывался. Так он и ходил с открытым ртом, балда-балдой.

Ирмэ приоткрыл дверь, осторожно пролез и — юрк в угол. Он думал: «Ребе в первую-то минуту не заметит, а там — авось, небось да как-нибудь». Но ребе заметил. Он кивнул, и стало тихо. Все молча уставились на Ирмэ.

Ребе поманил Ирмэ пальцем: «Сюда, поближе». Ирмэ подошел поближе, однако не так, чтобы очень близко, не настолько, чтоб ребе мог достать плеткой.

— Здравствуйте, господин Ирмэ, — проговорил ребе дружелюбным голосом и протянул левую руку, — в правой он держал плетку, — как здоровье?

Ирмэ здороваться за руку не стал, но ответил не менее дружелюбно.

— Спасибо, господин Иехиел, — сказал он. — Вот только поясницу ломит.

Ребята фыркнули. Ребе скосился в их сторону, и они мигом приумолкли.

— Ломит? — спросил он с участием.

— Ломит, — сказал Ирмэ.

— Ай-ай! — заохал ребе. — Так и ломит?

— Так и ломит, — сказал Ирмэ.

— Да-а, — сказал ребе и вздохпул.

— Да-а, — сказал Ирмэ и тоже вздохнул.

Вдруг ребе как, хлестнет плеткой.

— Я тебя, щепка, пополам сломаю!

Плетка просвистела в пустоте. Ирмэ этого ждал и враз оказался у двери.

— Закрой пещеру, Щука, — сказал он. — Разит.

— Я те!..

Ребе вскочил.

Ребята опустили глаза, — и не видим и не слышим, — но незаметно подталкивали друг друга и подмигивали: Щука-то!

— Я те!..

Ребе вскочил и кинулся к двери. Но Ирмэ был уже за дверью.

— Что, Щука? Много взял? — кричал он оттуда и показывал кукиш.

Гнаться за Ирмэ по улице — дело гиблое. Такого догонишь? Ребе вернулся к столу, сел и просидел так долго, дыша тяжело, с хрипом. Потом проворчал: «ну!» И все двадцать шесть голосов залились как один:

— «И говорил Саул Ионафану…»

А Ирмэ пошел на двор. За хедером был глухой дворик, заросший травой и крапивой. Ирмэ выбрал место в тени, лег, растянулся и заснул.

Заснул Ирмэ и увидал сон. Глупый сон. Будто сидит он, свесив ноги, на плотине, а рядом стоит кот Халабес. Нарядился, чорт: шапка-кубанка, шелковая синяя рубаха, подпоясанная красным кушаком, на ногах — валеные сапоги. Хлыст, щеголь! «Уйди ты, Халабес, — говорит ему Ирмэ. — От тебя чего-то разит дегтем. Чего-то чихать хочется. Ну!» Но Халабес не слышит. Он чем-то обеспокоен… Он мотает головой. Он фыркает, сопит. И вдруг протягивает лапу, и — ну щекотать Ирмэ под мышкой. Ирмэ ерзает на месте, дрыгает ногами, он визжит, он хихикает. «Убирайся ты — хи-хи — к ляду! — кричит он Халабесу. — Уморишь!» Но Халабес не отстает. Он тормошит Ирмэ за плечо, он говорит, он шепчет что-то: «Текай! — шепчет он зловещим голосом. — Текай, рыжий, покудова цел!» Ирмэ открывает глаза и видит: стоит. Зелик, здоровый парень в здоровых сапогах, смазанных дегтем. Он трясет Ирмэ за плечо и зловеще шепчет:

— Текай, рыжий, покудова цел!

Ирмэ вскочил и — во-время: к нему подкрадывался Щука.

«Во! — подумал Ирмэ. — Влип!»

И тут вспомнил.

— Ой, ребе, — проговорил он, пятясь к забору. — Я и забыл. Батя-то велел сказать: сапоги готовы.

Но ребе уже сцапал Ирмэ за ухо. Он дернул ухо так, что Ирмэ подпрыгнул на поларшина.

— Со скрипом, ребе! Ой! — кричал Ирмэ, чуть не плача от боли. — Батя-то велел сказать: сапоги — ой! — со скрипом!

Ребе вдруг просиял. Со скрипом — это да! Он оскалил большие зубы и стал похож на бородатую лошадь. Ухо-то он все-таки не выпускал, но и не дергал больше.

— Врешь, мерзавец, — сказал он, скаля зубы.

— Со скрипом, ребе! Чтоб мне на этом месте провалиться, если не со скрипом! Чтоб мне лопнуть, если не со скрипом! — забожился Ирмэ и, так как пальцы ребе ослабели, выдернул ухо.