Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Одним словом, мы не видим ничего дурного в том, что вот этот приятный юноша, опирающийся на могильную плиту, заказал художнику свое изображение и желает подарить его матери или подруге; но вот зачем он водрузил на могилу свою шляпу, а рядом аккуратно разложил свои желтые перчатки[215]? Что делают желтые перчатки на могиле? Черные еще куда ни шло: это было бы гораздо приличнее. Кстати, и шляпе не помешала бы черная лента, иначе могилу легко спутать с печкой; впрочем, к чему печка посреди сада?

Нам гораздо милее другой юноша, положивший шляпу и желтые перчатки на стул, обитый зеленым плюшем. Правда, на наш вкус, он чересчур гордится своим вдохновенным замыслом; идея, конечно, неплохая, но основания для гордости несколько преувеличены.

Нетрудно заметить, что перчатки играют в нынешнем Салоне роль первостепенную; Прива и Буавен[216] вдохновили не одного мастера. Большой успех имеют также дыни. Во второй зале нам на глаза попался портрет дыни, расположенный чрезвычайно удачно: между печальным мирянином, который, судя по всему, думает: «Вы ведь знаете, что я их не ем», и разгневанным монахом, который, судя по всему, с ужасом бежит от этого сочного соблазна. Этот бенефис дыни, которым она обязана случаю, показался нам весьма примечательным. Превосходно также полотно, изображающее почтенного господина с двумя сыновьями: старший сын — вылитый портрет своего родителя, но вот относительно младшего мы вынуждены с прискорбием сообщить: не похож. — Вот толстая женщина в узкой рамке; она заполняет все полотно без остатка, хотя изображена в профиль, и всем своим видом, кажется, говорит: «Да, я такая; анфас я сюда не влезу, и не надейтесь». — Наконец, вот юная дева, обрывающая лепестки ромашки. Сюжет показался нам очень смелым; мы-то всегда ищем новые идеи, и потому нам кажется, что для изображения вещей, всем давно известных, потребно куда больше смелости, чем для изобретения вещей самых невероятных. В наши дни все без исключения претендуют на оригинальность. Кто сегодня дерзнет предпочесть простоту?

Познакомившись с выставкой, мы принялись знакомиться с ее каталогом; в отношении слога он показался нам менее смешным, чем в прошедшие годы: меньше пафоса, меньше громких слов, порой изложение простодушно до глупости, как, например, в описании картины, изображающей смерть Фредегунды: «Фредегунда, страждущая от тяжелой болезни и мучимая раскаянием, призывает Григория Турского, ибо уверена, что сей священнослужитель способен возвратить ей здоровье и даже жизнь, и проч., и проч.». «Даже жизнь» — выражение поистине прелестное, ибо здоровье без жизни — вещь более чем сомнительная. Если вы толстый и красивый, но мертвый, проку от вашей красоты не будет. Заурядный автор написал бы «жизнь и даже здоровье». Но это было бы ошибкой, ибо законы риторики велят нам идти по нарастающей, от меньшего к большему, а жизнь значит больше, чем здоровье. Негоже подражать тому оратору, который говорил: «Это неизбежно и даже необходимо». Из чего следует, что по законам риторики каталог рассуждает совершенно правильно: здоровье и даже жизнь[217].

Поразили нас и некоторые другие описания картин. Мадемуазель***: «Юноша, этюд». Госпожа Лагаш-Корр: «Скверные мысли». — «Семья ловит рыбу; служанка не заметила, как начался прилив» (это, должно быть, кухарка). Далее: «Семейство львов». Как трогательны эти семейственные узы! И кто бы отказался свести с этим семейством знакомство более близкое? Наконец: «Молодая женщина и ее дитя испуганы встречей с медведем». Как видите, стиль повсюду самый простой и наивный; все исключительно патриархально, включая львов и медведей. Листая каталог, мы удивились большому числу женских имен. На каждой странице непременно присутствуют одна-две художницы, а есть даже такая страница, где их целых четыре: мадемуазель Эрмини Десеме, мадемуазель Демарси, мадемуазель Люси Денуа и мадемуазель Фанни Демадьер.

В ожидании того часа, когда для них откроются двери судов и префектур — а именно этого они алчут, — женщины завоевывают Салон. Почитали бы лучше «Женскую газету»[218]. В ней содержится масса мудрых советов; из нее женщины могут узнать верный способ возвратить утраченное достоинство и вновь занять те места, к каким их вот уже много столетий не подпускают тираны мужского пола. Воистину, когда бы женщины, вместо того чтобы страдать безмолвно, решились последовать советам госпожи Путре де Мошан; когда бы они, вместо того чтобы ронять слезы из-за мужских придирок, швырнули на пол зеркало или часы, когда бы вместо того, чтобы в тревоге ожидать у окошка возвращения коварного изменника, они для острастки разорвали и разрезали на мелкие кусочки все столовое белье, тогда мужчины задумались бы о своем поведении: они сделались бы менее грубыми и менее неверными. Особенно восхитительно это «менее неверными»; как если бы у неверности были степени! Неверность — то же, что смерть; она или есть, или ее нет. В остальном же мораль госпожи Путре де Мошан безупречна.

30 марта 1837 г. Министерский кризис. — Грипп. — Утренние визиты

На прошедшей неделе политическая жизнь шла таким образом, что мы имеем полное право рассуждать о ней в нашей хронике; напротив, серьезной газете пересказывать все эти сплетни не пристало. Да-да, именно сплетни, слухи, интриги и жалкие козни. К общему благу все эти министерские родовые схватки[219] не имеют ровно никакого отношения; за всеми действиями наших государственных мужей стоит одно — ревность, ревность мелочная и всемогущая, в которой не признались бы даже женщины; кабинет, составленный из семи пожилых кокеток (а пожилые кокетки куда хуже молодых), показался бы по сравнению с нашим кротким и послушным. Господин Такой-то не может остаться в кабинете из-за господина Сякого-то. Один не может войти в состав кабинета из-за другого; этот войдет, лишь если согласится тот; самая настоящая китайская головоломка. Как ни старайся, на что ни решайся, сложить из всех этих разрозненных деталей правильную картину невозможно, тем более что некоторые детали вообще из другого набора. Положение в высшей степени печальное; все это, конечно, ребячество, но ребячество гибельное, ибо каждая подобная встряска отнимает силы у страны: когда трясет министерство, содрогается вся Франция. Не говоря уже о том, что неуверенность — это смерть, это праздность, уныние, бесплодность. Можно ли строить планы, находясь в постоянном ожидании? что можно предпринять, когда всего боишься? как идти вперед по бездорожью? как сеять на зыбучих песках? Что бы мы сказали о земледельце, который с начала пахоты выбирал бы, какую из лошадей запрячь в плуг, и ко времени жатвы так ни на что и не решился? А ведь мы поступаем точно так же; мы ничего не делаем, потому что без конца выбираем тех, кто должен что-то делать; весь караван останавливается и глазеет на драку тех, кто должен вести его вперед; мы стоим, а время идет — неумолимое, драгоценное время, которое мы теряем безвозвратно[220].

Грипп, грипп и еще раз грипп — вот о чем у нас говорят, вот над чем у нас смеются, вот от чего у нас умирают. Из четырнадцати человек, живущих в доме, больны четырнадцать; все из всех — вот наша новая пропорция. Рассказывают, что на прошлой неделе герцог де М…, у которого в доме разболелись все: слуги и служанки, привратники и привратницы, был вынужден два часа подряд сам открывать двери собственного особняка. «Господин герцог дома?» — и никакой возможности сказать: «Его нет». Наконец кто-то сменил господина герцога на этом посту, и он воротился в гостиную, чтобы подать отвар госпоже герцогине, которую свалил грипп, равно как и всех ее служанок. И тем не менее балы идут своим чередом; дамы танцуют, примеряют наряды, украшают себя цветами — все это между двумя приступами кашля. По утрам женщины зябнут, недомогают, кутаются в шали, поглубже надвигают чепцы; их жалеют, им сочувствуют, они клонят тонкий стан, роняют головку, прячут ножки в мехах или греют подле камина; им советуют беречься, с ними прощаются в тревоге… — с тем чтобы вечером увидеть на балу, как, оперившись и озолотившись, они блистают с высоко поднятой головой, увенчанной султаном и усыпанной брильянтами, с голыми плечами, с голыми руками, с голыми ногами (ибо нога в чулке-паутинке — все равно что голая), как они вертятся, прыгают, порхают и презирают своего верного друга, чей изумленный взгляд, кажется, говорит: «Неосторожная! вы ли это?» — И что все это доказывает? — Что женщины готовы умереть, лишь бы не лишить себя удовольствий; что они живут для света, для балов, для концертов; что они приносят свое здоровье в жертву пустым забавам; что… — Нет, это доказывает нечто совсем иное: дома женщинам так скучно, что они готовы второй раз подхватить грипп, лишь бы не оставаться у камелька в обществе людей, которые хуже гриппа; не случайно те, кто счастлив в семейной жизни, почти не выезжают. Говорят, что свет создан для счастливых и богатых. Это неправда: счастливые в свете не нуждаются. Впрочем, эта мысль заслуживает более подробного обоснования; отложим его до другого раза.