Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Из деревни нам сообщают, что соловей уже поет. Какая точность! Бедная Филомела[225]! Что привело тебя в наши края? Ведь деревья у нас еще не зеленеют, цветы еще не расцвели. Певец поэзии и любви, неужели ты раб календаря? Неужели именно по нему ты определяешь, в какой день и час следует петь о любви? Неужели Мильвуа был неправ, когда сказал:

И голосистый соловей
Умолкнул в роще бесприютной[226].

О непутевый соловей! Тебе, значит, больше не нужно прятать свою любовь под покровом тайны? Ты не хочешь ждать, чтобы древесная сень укрыла твое счастье, не хочешь ждать, чтобы аромат цветов подарил тебе вдохновение, не хочешь дать зябким смертным возможность тобою полюбоваться… любовь твоя не ищет покровов, а голос не ищет славы! Ты предаешься любви в назначенный день, точь-в-точь как новобрачные, ты поешь в определенный час, точь-в-точь как импровизатор. Любовником и поэтом делает тебя не весна, не лазурь небес и не зелень лугов, не прохлада вод и не пробуждение цветов, а только лишь календарь. Ты решил: 15 мая в двадцать часов двадцать пять минут я выберу себе подругу и восславлю мою любовь; сказано — сделано: 15 мая в двадцать часов двадцать пять минут ты восславил свою любовь. Несчастный! Стоило ли рождаться соловьем, чтобы жить по часам, как журналист или кучер дилижансов! Стоило ли иметь крылья, чтобы не быть свободным и не подчиняться одному лишь солнцу? О соловей! Ты более не сын весны! Филомела, в этом году вы нас сильно разочаровали! […]

Мы никак не можем понять, откуда у журналистов такая ненависть к свету, к салонам, к салонному успеху, салонным талантам, салонным удовольствиям, салонным подаяниям; нет ничего более вульгарного и низменного, чем эта ненависть, да и ничего более несправедливого. Эти господа говорят о салонах с яростью людей, которым доступ в салоны закрыт. Но ведь дело обстоит совершенно противоположным образом: господа журналисты прекрасно знают, что, когда те особы, от которых они зависят, позволяют им бывать в свете, хозяева салонов принимают их охотно и любезно; так что, если им не удается бывать в свете, виноват в этом вовсе не свет. Примечательно, однако, что люди, которые по должности обязаны разрушать предрассудки, в реальности оказываются их самыми пламенными защитниками. Последние два десятка лет мы только и слышим что обвинения салонов в бесплодии, а света — в ребячестве, как будто все наши государственные мужи, все наши гениальные мыслители не выросли в салонах. Из того, что Жан-Жак служил лакеем, сделали вывод, что хорошо писать способен лишь тот, кто рожден в низком сословии, человеку же благородного происхождения следует искупать этот грех, общаясь только с людьми заурядными; при этом забыли всех тех мастеров красноречия, каких подарил нам элегантный мир; даже сегодня, пренебрегая очевидностью, нам постоянно толкуют об умственном ничтожестве салонов, о неспособности светского человека мыслить, о скудости его идей и мелочности его чувств; все эти разглагольствования мы принуждены слышать в светском обществе, в салоне, сидя между Ламартином и Виктором Гюго, между Берье и Одилоном Барро, которых в светском обществе, в салонах знают за остроумных и любезных собеседников, а в целой Франции — за красноречивых поэтов и возвышенных ораторов. Но предрассудок сильнее опыта: он будет жить вечно, и мы вечно будем слышать, что свет не способен породить ничего ценного, ни талантливого мужчину, ни гениальную женщину; при этом никто даже не вспомнит, что Байрон, князь фон Меттерних и господин де Шатобриан, госпожа де Сталь и Жорж Санд выросли в свете; да-да, и Жорж Санд тоже: несмотря на всю ненависть, какую она питает к людям из хорошего общества, стиль ее на каждом шагу выдает принадлежность к этому самому обществу; только светская женщина способна описать свет так, как описывает она. Спросите у господина де Рамьера, он скажет вам, что встречал Индиану восемь лет назад на балу у испанского посла: она была там одной из самых хорошеньких[227].

Спросите также у графа Вальша, который, кажется, в совершенстве изучил характер и талант автора «Лелии». Граф посвятил Жорж Санд целую книгу. Пылкость убеждений автора и его искренность нам по душе. Что же касается упреков и сожалений, содержащихся в его книге, то они весьма лестны, и Жорж Санд вправе ими гордиться[228]. Господин Вальш, упрекая красноречивую неприятельницу общества в том, что она не приискала своему гению должного употребления, как будто говорит ей: «Как жаль, что при такой форме у тебя такое содержание!» Но насколько же несправедливы подобные упреки и насколько бесполезны эти благородные советы! Разве Жорж Санд повинна в том, что пишет под диктовку вдохновения? Разве она виновата в том, что душа ее пребывает в плену разочарования? Настоящий поэт поет лишь о собственных чувствах, а в них он не властен. Он может исправить стиль, но не может переменить мысли; мысли же эти он не выбирает, а рождает; они плоды его сердца, которое он способен разве что возделывать; большой поэт есть выражение своей эпохи; если сочинения его возмущают вас, проклинайте эпоху, которая его породила, но не обвиняйте самого поэта; если он печален, если он стонет и богохульствует, если нападает на общество, значит, настала такая пора, когда общество погрязло в злоупотреблениях; значит, настала такая пора, когда люди высшего ума пришли в уныние. В Англии, которая всегда опережает нас на несколько лет, вспыхнула звезда Байрона; во Франции явилась на свет Жорж Санд. Не упрекайте ее в том, что она ненавидит общество; упрекайте общество в том, что оно внушает ей эту праведную ненависть, в том, что оно дает своим врагам основания для триумфа. Причины Реформации — не в Лютере; они в забвении всех заповедей, которое взбунтовало целую эпоху и дало одному человеку силы для совершения этой страшной революции… Герой — это потребность эпохи, воплощенная в человеке; это всеобщая мысль, обретшая плоть и кровь; сходным образом великий поэт — это разительный симптом страданий эпохи, это ее жалоба, которую он выражает, это ее рана, о которой он возвещает; простите же Жорж Санд: она не виновата в том, что главная мысль нашего века есть разочарование. Не упрекайте ее в том, что песни ее горьки; орел, подстреленный охотником, не отвечает за крики, исторгаемые у него болью[229].

Судьба лионских рабочих[230] по-прежнему заботит элегантных парижских благотворительниц; лионский базар каждый день получает самые прелестные дары: превосходные картины, восхитительные коврики, очаровательные расписные вазы, экраны, вышитые носовые платки, веера, шкатулки, несессеры, чаши, альбомы, флаконы, жардиньерки, одним словом, излишества всех сортов.

Излишествами устроители базара называют все те милые пустяки, какие им присылают. Посему, сударыни, взгляните на свои этажерки и поищите там вещицы, которые вам разонравились; ведь самые прекрасные вещи дороги нам лишь постольку, поскольку связаны с нашими воспоминаниями. Оставьте себе треснувшую чашечку, которую получили в подарок от милого друга, и пожертвуйте беднякам великолепную чашу, которую вам поднес несносный зануда. Цена вещи — это та идея, которую мы с нею связываем, если, конечно, нам не нужно отдавать за эту вещь деньги; в таком случае все меняется, и идеей становится цена. Искусные феи, не оставляйте стараний: вышивайте платочки, шейте кошельки, изготовляйте ковры, подушки, абажуры, шнурки для звонков и отправляйте все это на лионский базар; две недели подряд элегантные завсегдатаи салонов будут твердить вам: «Как мило все, что вы делаете! Какие прелестные цветочки, какой очаровательный рисунок!» — и вы прослывете ловкими и пленительными, а затем, когда все это будет продано, рабочие воскликнут: «Какое счастье! Нам есть на что купить хлеба!» — и вы почувствуете себя добрыми и великодушными, иными словами, удовольствие вы получите в двойном размере, а тщеславие ваше оттого нимало не пострадает. […]

1 июня 1837 г. Прогулки. — Тюльпаны господина Трипе. — Сен-Жерменское предместье

Бульвары все в цвету; настала пора красивых женщин и красивых платьев; каждое украшение — настоящий букет; розовый муслин, белый линон-батист, голубые косынки, сиреневая тафта — все радует взор; ныне перед нами уже не симптомы весны, а ее неопровержимые доказательства. На смену грубым черным башмакам пришли изящные башмачки из английской кожи и цветного сафьяна; женщина может ходить по улицам пешком и оставаться элегантной; все пешеходы мнят себя богачами; парижане выходят из дому не только по делам, но и ради прогулки; они останавливаются перед лавками, рассматривают эстампы, выставленные в витринах, изучают портрет принцессы Елены[231] и обнаруживают в ней сходство с самыми разными особами; саму принцессу они не видели, но зато у них полно родственниц и подруг, с нею схожих; один говорит: «Ах! Как она похожа на мою кузину Зенобию! Правда ведь, одно лицо?» — «Не думаю; на мой взгляд, она гораздо больше похожа на мадемуазель Дюбаллюар». — «Да ничего подобного! Мадемуазель Дюбаллюар брюнетка с длинным носом». Выскажем и мы наше мнение: для нас совершенно очевидно, что принцесса на портрете не похожа ни на кузину Зенобию, ни на мадемуазель Дюбаллюар; да и вообще зачем ей быть на кого-то похожей? Все дело в том, что парижанин никогда не испытывает потребности думать, но всегда испытывает потребность говорить: «не могу молчать» — вот его девиз, и однажды мы поговорим об этом подробнее… после чего вынуждены будем просить убежища в провинции.