Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Как бы там ни было, эта принцесса, о которой нам в течение двух последних месяцев прожужжали все уши, наконец приехала! Ее облик оказался приятной неожиданностью; ни об одной царственной особе не слышали мы отзывов менее лестных; ни единого разу язвительные портреты не возымели лучшего действия. Поистине, злословие приносит куда больше пользы, чем лесть, не говоря уже о том, что враги, как правило, ведут себя еще более неловко, чем друзья.

Прибытие принцессы Елены во Францию явилось для нас полной противоположностью иллюзии. Плод заблуждения издали кажется прекрасным; но подойдите поближе, и чары рассеются; на сей же раз все обстояло совсем наоборот. Пока юная чужестранка оставалась в Германии, нам твердили: «Принцесса Елена — настоящее чудовище; тощая, неуклюжая, с мерзкой рыжей шевелюрой и огромными немецкими ногами; руки как палки, глазки маленькие, а рот большой; она уродлива, как госпожа Такая-то и как мадемуазель Такая-то», — и говорящие называли по имени самых некрасивых жительниц Парижа. Но вот наконец принцесса двинулась в путь… и уже через несколько дней портреты ее сделались более лестными. Из рыжей она превратилась в бесцветную блондинку; из чудовища — в женщину некрасивую, но не лишенную изысканности. — Принцесса подъезжает к границе. Бесцветная блондинка делается светлой шатенкой; ножки ее оказываются — для немки — сравнительно изящными; никто уже не называет ее некрасивой. — Она прибывает в Мец… Лицо у нее уже не лишено прелести, осанка исполнена благородства… В Мелене у нее обнаруживаются прелестные ножки и обворожительные ручки; хоть портрет пиши… — В Фонтенбло она предстает на редкость приятной особой, а в Париже — хорошенькой!.. Еще пара лье, и она сделается первой красавицей. Впрочем, и без того ясно: нас обманули, но все кончилось хорошо; отказ от прежних заблуждений доставил нам ни с чем не сравнимое удовольствие. Правда же заключается вот в чем: принцессу нельзя назвать писаной красавицей, но зато можно назвать прелестной парижанкой. Она принадлежит к числу тех миловидных особ, которых так любят у нас в Париже: хорошенькая головка в капоте, хорошенькая фигура в накидке, хорошенькая ножка в башмачке, хорошенькая ручка в отличной перчатке. Слишком худа, говорите вы? — но, господа, взгляните-ка на ваших любимых женщин; они далеко не так свежи, как принцесса, зато до ужаса тощи; не браните же то, что вы любите. В Париже реальность полностью зависит от видимости. Мир является нам в виде диорамы, панорамы или неорамы[243]; оптические эффекты составляют нашу ежедневную пищу; женщины у нас некрасивы? не страшно; если они кажутся красивыми, этого довольно. Важно не быть, а казаться. Итак, герцогиня Орлеанская — хорошенькая парижанка, женщина из числа тех, какие нам по нраву: ведь мы считаем красивым лицо, если оно миловидно, а фигуру — если она элегантна. Смею вас уверить, что в госпоже герцогине нет ничего от толстой красотки-немки с чертами правильными, но лишенными выражения, с походкой тяжелой и лишенной благородства; больше того, госпожа герцогиня обладает перед нашими парижскими причудницами тем огромным преимуществом, что она имеет вид принцессы, а они — вид кукол, между тем в куклах, на наш взгляд, ничего привлекательного нет: педантизм в области тряпок ничуть не лучше любого другого.

Мы не бываем при нынешнем дворе и вместо дворца Тюильри посещаем только одноименный сад, а потому нас трудно заподозрить в пристрастности; тем не менее мы испытываем искреннюю симпатию к молодой женщине, которая, нимало не обольщаясь и ничуть не страшась, согласилась стать женой наследника французского престола. Добро пожаловать в нашу прекрасную страну, в наше гостеприимное отечество, госпожа герцогиня! Что скажете: разве не остались мы весьма учтивыми рыцарями? Конечно, два месяца подряд мы кричали на всех углах, что вы самая уродливая женщина во всей Германии; мы лгали — простите нас. Конечно, наши галантные депутаты целых три заседания торговались из-за миллиона на ваши семейные нужды[244]; они обошлись с вами как со своей кухаркой, которой с превеликой охотой урезают жалованье; они пребывают во власти либеральных идей — простите их! Конечно, наши колкие журналисты каждое утро обрушивают на вас грубейшие оскорбления, посвящают вам несмешные эпиграммы и невнятные каламбуры; они отдают дань духу партий, французскому духу — простите их! Вы видели, как сияет от радости ваша новая семья; на то есть важная причина: король, ваш свекор, явился перед подданными, и впервые за последние два года ни один из подданных не выстрелил в него из ружья. Король сам был потрясен этим чудом. На небе ни единого облачка, на земле ни единого убийцы; какая удача! До чего же, однако, печальна жизнь, в которой удачей считается именно это! Да, госпожа герцогиня, вы отважная женщина, ибо, приехав во Францию, вы обрекли себя на разочарование во всех ваших убеждениях, на отказ от основ вашего воспитания; вы, дочь немецкого князя, еще верите в королевскую власть, а у нас от королевской власти не осталось и следа; вы, юная романическая особа, еще верите в достоинство женщины, а у нас женщина не пользуется ни малейшим уважением, даже ее слабость не внушает благоговения; женщину оскорбляют и унижают без стеснения и стыда, как если бы она могла отомстить обидчикам. Наконец, вы, ученица Гёте, отмеченная благословением великого поэта, вы, кому германский Гомер предсказал блестящую будущность, вы, вскормленная вымыслами и гармонией, вы еще верите в поэзию, а у нас поэзии больше нет! Спросите эхо, гуляющее под сводами вашего дворца, и оно ответит вам, что французские слова больше не рифмуются одно с другом; поинтересуйтесь у ваших августейших родственников, что сделалось с нашими великими поэтами; заговорите с ними о Шатобриане, сочинителе возвышенной поэмы «Мученики», — они ответят вам, что это легитимист, их злейший враг; заговорите с ними о Ламартине — они объяснят вам, что это депутат, который иногда голосует за предложения их правительства; заговорите с ними о Викторе Гюго — они скажут вам, что его не знают; ибо следует отдать должное нашей нынешней королевской власти, она вполне достойна нашей нынешней поэзии и представляет собой не что иное, как коронованную прозу; в царстве триколора из всех искусств важнейшим является живопись; Расин, живи он в наши дни и пожелай сделать свое имя и мысли известными июльским властителям, был бы вынужден намалевать какую-нибудь эмблему со стихотворной подписью. Таким образом, бедная молодая женщина, вы обречены проститься с вашими мечтами о величии и поэзии; во Франции сегодня не осталось ни принцесс, ни поэтов; у нас никто не будет вам льстить, никто не будет вас воспевать; при нашем дворе вы будете занимать место ничуть не более почетное, чем самая безвестная жительница Франции; зато, подобно ей, вы познаете блаженство, какое неведомо принцессам, приносимым в жертву царственному долгу: вы любите, вы любимы; утешьтесь же, любовь возвратит вам и поэзию, и королевскую власть.

15 июня 1837 г. Пренебрежительность по обязанности. — Народные празднества. — Определение счастья. — Принцесса Елена. — Виктор Гюго

Есть люди, которые уверены, что элегантность неотделима от пренебрежительности, которые убеждены, что презирать значит царствовать, и полагают, что, дабы прослыть человеком порядочным, необходимо брезговать народными празднествами. У них на все один ответ: «Как! Вы идете туда? Как? Вас забавляет это?» Послушать их, так та жизнь, которую ведут они, наполнена особенными удовольствиями, избранными радостями, исключительными ароматами и неповторимыми наслаждениями; говоря с ними, испытываешь унижение, ловишь себя на том, что завидуешь их блаженству, о глубине которого судишь по силе их презрения; не осмеливаешься признаться им в наивности, буржуазности, вульгарности твоих вкусов; смущаешься в их присутствии, как неотесанный крестьянин в присутствии горожанина; начинаешь сомневаться в том, что в самом деле счел забавным то празднество, от которого они постарались держаться подальше; краснеешь при воспоминании о той безумной веселости, которая тебя там охватила; теряешь веру в тонкость твоих ощущений при виде строгости их вкусов, — но все это до тех пор, пока ты наконец не найдешь в себе мужество разобрать это великое презрение, пока не обретешь довольно хладнокровия для того, чтобы оценить умственные притязания этих избранных существ и их право гордо предаваться скуке, и не обнаружишь, что все эти люди ведут существование самое ничтожное, что они наслаждаются забавами самыми бессмысленными, смеются над шутками самыми вульгарными, принимают за чистую монету разговоры самые неудобоваримые, самые праздные и, в довершение всего, восхищаются умами самыми посредственными; тогда ты вновь обретаешь независимость и осмеливаешься честно признаться в том, что ты существо не настолько чуждое мирозданию, не настолько отставшее от цивилизации, чтобы, повинуясь особой, высшей воле, видеть страшную пытку в том, в чем простые смертные видят источник радости.