Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Если похвала приносит несчастье, хула, напротив, сулит успех. Не успеешь похвалить друга или слугу, как узнаешь о предательстве одного или о неловкости другого. С теми, о ком злословят, все происходит ровно наоборот. Не успели мы упрекнуть июльский двор в том, что он оставляет без внимания наших великих писателей, как двор внезапно сделался с ними любезен и предупредителен. Виктор Гюго поначалу отказался от приглашения на праздник в Версале[248]; весьма учтивое письмо от герцога Орлеанского, вдохновленное герцогиней Орлеанской, как говорят, переменило его намерения. В самом деле, можно ли сопротивляться таким настояниям; можно ли оставаться равнодушным к пленительным комплиментам молодой женщины, восторженной чужестранки, которая прибыла из далеких краев, дабы засвидетельствовать, как широко распространилась ваша слава! Итак, Виктор Гюго отправился в Версаль и был представлен герцогине Орлеанской. Все знают, как милостиво приняла принцесса автора «Собора Парижской Богоматери»[249]. «Приехав в Париж, я первым делом посетила вашу церковь», — сказала она писателю; какая прелестная фраза! Сегодня государи льстят поэтам лучше, чем поэты некогда льстили государям; впрочем, положа руку на сердце, льстить поэтам куда легче.

Давеча некто распространялся об искренней любви принцессы Елены к Франции, о ее живейшей симпатии к нам, о ее превосходном знании нашей страны. «Ничего удивительного! — воскликнул в ответ прославленный легитимист. — Ведь она провела целый месяц в Карлсбаде в обществе госпожи супруги дофина!» Как же великодушна эта изгнанница[250]: мы доставили ей столько горя, мы трижды разлучали ее с отечеством, а она дает такие превосходные уроки любви к нам!

22 июня 1837 г. Призывание свободы. — Версаль, спасенный от крыс и депутатов. — Турнир в Тиволи. — Моды

О, какое счастье быть свободным, какое счастье наслаждаться самой лучшей из свобод, свободой мысли; не быть прикованным ни к одной партии, не зависеть от правительства, но и не заключать никакого соглашения с его противниками; не иметь необходимости защищать ни глупость одних, ни злонамеренность других; не отвечать ни за чьи поступки, кроме своих собственных, и действовать всегда от своего имени и в своих интересах; не отдавать отчета в своих действиях никому, кроме Господа; не ждать подсказки ни от кого, кроме собственной совести; вверяться безбоязненно тому чистому инстинкту истины, который вложен в нас Творцом и которому имя — вера; восхищаться, не ощущая себя льстецом, судить справедливо, не гордясь своим великодушием; искать хорошее во всем происходящем, как пчела собирает пыльцу со всех цветов; смотреть на мир незамутненным взором, слушать его голоса вольным ухом; странствовать по собственной прихоти и останавливаться по воле сердца там, где местность красивее, а солнце ярче; иметь возможность восхищаться страной, не спрашивая предварительно, кому она принадлежит, и рукоплескать актеру, не осведомившись заранее, как его имя; напевать любую арию, если она мелодична; упиваться любым ароматом, если он пленителен; смеяться всем шуткам и наслаждаться всеми талантами, каков бы ни был их политический оттенок; благоговеть перед всеми храбрецами, какое бы знамя они ни защищали. О, какое счастье не быть ни филиппистом, ни легитимистом, ни доктринером, ни революционером; не принадлежать ни к числу честолюбцев-победителей, ни к числу честолюбцев-неудачников; не иметь политических крестных отцов, не давать политических обязательств; не быть вынужденным ни ненавидеть, ни лгать по обязанности, — одним словом, быть свободным! Ибо, господа, именно это и есть настоящая свобода; не та толстомясая девка с мускулистыми руками, которую воспел господин Огюст Барбье[251], не покровительница каторжников, лакающая воду из уличной канавы, не завистливая мятежница, которая вот уж четыре десятка лет пытается навязать предместьям старое зеленое дерево без корней и старый красный колпак с дырками[252]… не та сварливая свобода, именуемая свободой печати, которая является в облике болтливой лгуньи, никого не слушает и вопит что есть мочи, чтобы не было слышно никого, кроме нее; нет-нет, та свобода, о которой говорим мы, не дочь народа, а дщерь Небес, она ниспослана нам Богом; ее божественное чело не увенчано никаким колпаком, оно окружено светящимся нимбом и копной вольно струящихся волос; легкие одежды укрывают нашу свободу, ничем не стесняя ее движений; она независима не благодаря силе своих рук, а благодаря легкости своих крыл; она не имеет обязательных атрибутов и не обзавелась деревом, которое надобно во что бы то ни стало воткнуть в землю; каждое утро она срывает ту ветку, которая ей по нраву, тот цветок, который ее пленяет; случается и так, что она несколько дней хранит верность одному и тому же растению, ибо она точно так же вольна и не изменять своим предпочтениям. Душа ее благородна, полна искренности и отваги; она не умеет скрывать ни восторга, ни презрения; ум ее всемогущ, она говорит на всех языках, ей внятны все науки, подвластны все искусства, она угадывает любые мысли… а между тем она всего-навсего юная дева, простая, неученая и целомудренная, ибо не бывает независимости без невинности; в невинности этой она и черпает свою силу; она парит над горами, чуждая шуму, который доносится из долины; она живет в развращенном мире, нимало не пятная девственную чистоту своих бессмертных риз; она сияет во тьме, как звезда на ночном небе, как жемчужина на дне морском, как поэзия в сердце человеческом… О чаровница-свобода! Воцарись на нашем престоле, низвергни с него старых твоих соперниц, по вине которых мы потеряли столько крови и столько лет; воцарись: ведь для счастья Франции недостает только тебя одной! Несчастные мы люди, а вернее сказать, несчастные вы люди: громкими криками призывали вы свободу личности и свободу вероисповедания, свободу печати и свободу торговли, но забыли драгоценнейшую из всех — свободу мысли! А без нее и все остальные не стоят ровно ничего. Вы заранее продали все ваши впечатления и все ваши идеи; у всякого вашего восторга имеется хозяин, у всякой вашей клеветы — подписчики. Если один из вас восклицает: «Как это прекрасно!» — ему отвечают: «Ты говоришь так, потому что тебе заплатили»; если другой сокрушается: «Как это скверно!» — ему отвечают: «Ты об этом судить не вправе, враг не может быть беспристрастным». Вы не можете похвалить действия властей, не навлекши на себя обвинения в лакействе; вы не можете вспомнить о годах, проведенных в изгнании, не навлекши на себя подозрения в бунтарстве; ваш голос… вы его уже обещали; ваше имя… вы им уже пожертвовали. Странная вещь! Вы больше не можете сказать правду, не нарушив клятву; вы больше не можете быть искренним, не ставши изменником! Вы не можете, в отличие от нас, поместить на одной странице два противоположных похвальных слова.

Вот первое: «Статуя Жанны д’Арк, выполненная принцессой Марией, — это шедевр изящества и вдохновения. О, если бы автор этой прекрасной скульптуры звался мадемуазель Леблан или мадемуазель Ленуар или мадемуазель Лефевр, какую блистательную славу мог бы он снискать среди художников! Впрочем, и без того сколько поэзии в этом жесте: юная французская принцесса посвящает свой досуг работе над изображением юной французской крестьянки, которая спасла Францию! Что за восхитительный сюжет для картины: принцесса Мария работает над статуей Жанны д’Арк[253]».

А вот второе: «Нам пишут из Вены: Я видел Mademoiselle[254]: невозможно вообразить особу более прекрасную, более очаровательную и более умную, с более приятными манерами. Можете поверить мне на слово, вы ведь знаете, что я очень переборчив».

Мы осмеливаемся поставить свою подпись под обеими этими заметками, потому что мы свободны. А вас нам очень жаль: ведь ваши серьезные соображения мешают вам быть справедливыми, лишают вас удовольствия хвалить то, что хвалить приятнее всего, — ум и талант, чистосердечие и красоту.

Кстати, несколько дней назад мы искренне порадовались тому, что можем, нимало не изменяя собственным убеждениям, восхититься тем прекрасным памятником, который, по нашему мнению, следует именовать Версалем спасенным, ибо замысел в данном случае великодушен и благороден вдвойне: мало того что нам дарят новый Версаль, нам еще и возвращают Версаль Людовика XIV; крысы и депутаты грозили разрушить дворец великого короля, но Луи-Филипп его спас[255]. Разумеется, досадно видеть дубовые стены в этом храме славы, которому пристало быть выстроенным только из мрамора; разумеется, этот приют маршалов уступает великолепием старинным золоченым залам, но кто в этом виноват? Не наш король, а наш век; мы не оставляем нашим королям времени на то, чтобы возводить дворцы из мрамора, мы не даем им денег на то, чтобы покрыть стены этих дворцов позолотой. Сегодняшний Версаль свидетельствует не о щедрости монарха, а о его умении экономить; возможно ли объяснить, не прибегая к этому слову, что такое величие современной королевской власти? Наблюдая за тем, как идут работы в Версале, Луи-Филипп все время повторял: «Лишь бы они позволили мне закончить все это!» Они — это убийцы; возможно ли объяснить, не прибегая к этой фразе, что такое незыблемость современного трона? И возможно ли поверить, что бюджета короля-гражданина, которому вчера грозила адская машина, а сегодня грозят пистолетные выстрелы, достанет на возведение дворцов из мрамора и на заказ лепных украшений с позолотой? Первая обязанность государя заключается в том, чтобы понимать суть своей эпохи; первая обязанность памятника заключается в том, чтобы эту эпоху представлять. В таком случае мы, кажется, вправе сказать, что и Луи-Филипп, и новый Версаль выполняют свой долг превосходно. Не их вина, что эпоха наша не блещет красотой, что лепнину заменяет гипс, а бронзу — твердый картон, что вместо послов в длинных париках мы видим депутатов с голыми черепами, а вместо бархатных камзолов — суконные фраки, вместо кружевных жабо черные галстуки, а вместо длинных орлиных носов — носы короткие и вздернутые. В Версале пленяет именно смешение всех этих разнородных вещей. Здесь присутствуют целиком и прошлое, и настоящее. Версаль — это и восхитительный портрет Марии-Антуанетты, который изорвали при Республике, и изображения великих сражений Империи, которые замалчивали при Реставрации, и, наконец, мысль, которая приходит на ум хладнокровным посетителям галереи Сражений: «Два приступа в один день!.. и ни одной из этих картин здесь бы не осталось!»