Орцион Бартана - Купить зимнее время в Цфате (сборник)

• Название: Купить зимнее время в Цфате (сборник)
• Автор: Орцион Бартана
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2006
• ISBN: 965-7288-14-2

В рассказах Орциона Бартана пульсирует страстная, горячая кровь Тель-Авива.

Их персонажи любят, страдают, совершают, зачастую, поступки, не вяжущиеся с обычной житейской логикой. Таков Тель-Авив и его жители, увиденные писателем.

Они – живут рядом с нами, возможно – в каждом из нас. Нужно только вглядеться, как это сделал писатель.

Написанные на необычайно емком, образном иврите, рассказы Бартана на первый взгляд сложны для воссоздания на русском языке. Но переводчику удалось передать колорит ивритской прозы, сохранив непредсказуемо-яркие внутренние сюжеты, таящиеся под внешне бытовой канвой событий.

---

И когда он хочет, чтобы праздник был настоящим, он сам идет на рынок Кармель с его прилавками, с зеленью, соленьями, и призывами продавцов: подходи, госпожа, и все такое прочее. Ему приятно разгуливать между прилавками. Ицик любит быть здесь. Может, потому, что на рынке Кармель все планы ангелов в отношении Ицика не так уж слышны, ибо уши его полны иным шумом, да и благодаря деловитости, с которой все ведут себя здесь. Все, и торговцы, и женщины, кружащиеся здесь с корзинками, пришли сюда не в игрушки играть, а заниматься делом. Так он идет от прилавка к прилавку, углубляется в узкие переулки, спускающиеся в квартал Керен Атейманим, который мало знаком ему, ибо еще мама говорила ему, что не стоит туда ходить, по спуску переулков, с потоками мусорных вод и крови битых птиц. Так она сказала ему, когда он был еще маленьким. И он иногда слышит ее голос.

На этот раз, решив принести нечто хорошее к костру в день Независимости, он не пошел в мясную лавку на углу улицы Раши рынка Кармель, где обычно покупает мясо. А пошел вглубь переулка, туда, где была бойня, откуда брали мясо все мясники, стоящие вдоль длинного прилавка, у которых он обычно покупал. Конечно, то была не единственная бойня на базаре, где мясники брали товар. В любом случае, зачем покупать у них, когда можно, как говорится, покупать товар у производителя. Там он свежее и там можно выбрать. Бойня недалеко, всего несколько шагов по спуску в переулок, небольшой одноэтажный дом, как и все дома в Керем Атей-маним. Во дворе горы решетчатых ящиков, клеток, одна на другой, ряд над рядом, возвышаются по обе стороны прохода к дому, почти на высоту самого дома, вернее, два ряда, высоких, шириной в один ящик, оставляют лишь узкий проход к бойне, и между ящиками попадаются и металлические, забранные изогнутыми прутьями. В большинстве они пусты и ждут, чтобы их отвезли в птичники наполнить снова. Только в некоторых из них сидят гуси и утки, измазанные грязью, и ждут своей очереди. Сидят, не двигаются, уличный шум не касается их. Быть может, от невероятной усталости и голода, ибо не кормят и не поят их перед убоем несколько дней, чтобы не пачкали дерьмом клетки и грузовики, привозящие их сюда, да и саму бойню, и вообще, чтобы было легче потом чистить их. Из-за усталости они молчаливы, сидят или стоят, понять трудно, один на другом, в невероятной скученности, до того, что невозможно повернуть шею, двинуть головой. Часть из них раньше разгуливала в больших ограждениях, под растянутыми пологами, делающими небо невероятно низким. Но часть просто родилась в клетках, прожила в них всю свою короткую жизнь и прибыла сюда. В клетках они росли сызмальства и теперь, став большими, теснят друг друга в том же узком пространстве между прутьями, и их везут на бойню, чтобы скорее освободить клетки для нового поколения. Ицик испытывает волнение от этого их покорного молчания и терпения. Потому пугает его шум бойни в первый момент, когда он переступает ее порог у входа в первое помещение. Это, по сути, для него и есть бойня, ибо в следующее помещение он не войдет. Ему просто не дадут войти туда. Он и в первое помещение ступил без разрешения. Помещение это, по сути, одна лента конвейера, по которому движутся гуси, по паре в корзине, одна за другой, приближаются к резиновой завесе, чтобы исчезнуть за ней во втором помещении, где их режут. А шум производят двое работников, вынимающих гусей из клеток и пересаживающих их в корзины в последний путь. Пустые клетки они выносят, внося новые, раскрывая их и снова загружая корзины. Шум добавляет машина, ржаво и неприятно скрежеща. Этого достаточно, чтобы напомнить Ицику помещение, примыкающее к кухне в кибуце его дяди, где так же скрежещет конвейер к посудомоечной машине, только вместо тарелок, ложек, ножей и вилок, здесь движутся корзины с гусями.

И тут охватывает его странное желание вырастить гуся. Он вдруг вспомнил голубятню на крыше их дома, которая давно пустует. Взять отсюда одного гуся домой, одного живого гуся, забрать его с этого неумолимого конвейера – вот, оказывается, та цель, которая подсознательно привела его сюда. Это видится ему самым главный в данный миг. И опять, точка. И к чертям кумзиц. Он забыл, зачем пришел сюда. Да и мясо ко всем чертям. Он смотрит на одного из гусей, белого, в пятнах грязи. Выглядит гусь немного больным. Ицик обращается к одному из работников. Я хочу этого гуся, говорит он, да, да, именно этого. Его он спасет, его он снимет с конвейера. Я хочу этого гуся, повторяет он, ибо работник не отвечает, а конвейер продолжает двигаться с гусем. Один из работников спрашивает его: почему именно этого? Этого будет трудно. И вообще трудно их различить после того, как их общиплют и обрежут им голову. Нет, говорит Ицик, я хочу его таким. Таким невозможно, отвечает работник, просто запрещено отдавать гуся необщипаным. И корзина с гусем уже исчезает за резиновой завесой. Я хочу этого гуся не общипанным, я хочу его живым, говорит Ицик. Он уже не настаивает именно на этом гусе, он просто хочет одного живого гуся. Невозможно вынести отсюда живого гуся, говорит второй работник, присоединившийся к беседе, хотя его не спрашивают, но Ицик повторяет и ему, что он хочет одного живого гуся, он пришел сюда купить живого гуся и вырастить его, да, он должен вырастить живого гуся, ему сказали, что здесь единственное место, где можно достать живого гуся, во всяком случае, в этом городе. Достать здесь гуся можно, но живого запрещено, говорят ему оба работника, а Ицик снова слышит шум ангельских крыльев, рядом с ним. Гусь за гусем, парами, сидят упорядоченно, головой в одном направлении, чтобы легче было их резать, они движутся мимо него, пара за парой, как при входе в Ковчег, и жалко Ицику рабочих, гнущих спину с утра до вечера, это же нелегко все время сгибаться и распрямляться, проклиная на чем свет стоит весь мир. И никто о них не заботится. Мерзейшая работа. Прямой путь к ортопеду, к болезненной старости, неуважительной и некрасивой. А затем ходить по улице с горбом, наклоняясь всем телом вперед, как будто торопятся куда-то, как будто есть некая цель впереди. Ну, точно, как сам Ицик ходит. Ходит? Да, как можно это назвать иначе? Он уже вышел из бойни. Нет у него живого гуся. Ничего он не вынес оттуда. И все голоса, что звучали в нем, а они и вправду звучали, опять привели к рвоте и даже головокружению. Вполне возможно, он даже потерял сознание. То, что он этого не помнит, ничего не меняет. Факт, что он встал, и факт, что опять не был реализован изначальный план его существования. Опять не взяли его отсюда. Ни один ангел не согласился взвалить на себя это дело.

Сейчас, когда я пишу рассказ, я мог завершить его так: можно сказать, что ангелы ошибаются. Можно сказать, что мы ошибаемся. Можно сказать, что они вообще не существуют. Эту дискуссию мы уже проходили, точно так же, как рассказ этот можно было назвать рассказом ко дню Независимости. Но, по истинной правде, сейчас, когда я пишу этот рассказ, я еще и внимательно прислушиваюсь к Ицику. Очень внимательно. Не менее внимательно, чем Ицик прислушивается к шуму ангельских крыльев, не менее чем он ощущает их. Даже если ощущение это означает рвоту.

День Независимости

Отец сказал, что голуби всё пачкают. Отец сказал, что голуби хотят свободы. Отец сказал, что надо голубей выпустить. Итамар этого не хотел. Их он только что получил из кибуца, в этом решетчатом ящике, который вынесли на балкон и поставили на скамеечку. Вначале они испугались шума автомашин, несущихся внизу, по улице, и пытались скучиться в дальнем углу ящика, более темном, хотя ящик был настолько мал, что, по сути, не было в нем такого угла. Они просто сели друг на друга в более темной части ящика. Затем спрятали головы под крылья, и продолжали сидеть, раскачиваясь на тонком стержне, которым ящик был проткнут. Даже когда уличный шум усиливался время от времени, они продолжали раскачиваться, и это было похоже на раскачивание людей в синагоге. Отец невзлюбил их с самого начала, не любил их еще до их появления, и в этом Итамар мог убедиться тотчас же, но о том, чтобы взять их к резнику, и речи не могло быть. Даже когда брали к нему кур тети Мириам, в преддверии праздника. А сейчас праздник совсем на носу, как сказала воспитательница Браха в детском саду. И объяснила, что и государство рождается, и у него тоже есть день рождения, хотя Итамар не совсем понял, как это государство наше может быть подобно одной из девочек в саду, у которой тоже день рождения, как и у младшей сестренки Одеда: ее день рождения праздновали вместе с днем рождения самого Одеда. В любом случае государство во много раз больше детского сада, да и сильнее во много раз. Отец почти не разговаривал, придя домой, и голубей тоже не упоминал. Он сидел и писал свои стихи за кухонным столом и был рад, что Итамар возится с голубями на балконе и не мешает ему. Итамар и сидел и поглядывал. Этим он, в основном и занимался. Он следил за двумя голубями в ящике, более крупными, чем все птицы, летающие снаружи, не считая ворон. Голуби не были похожи друг на друга. Один белый, другой серый. Сидели вплотную друг к дружке. Как два удлиненных клубка, без головы. Он видел также траву внизу, во дворе, и большие ветви финиковой пальмы, доходящие до балкона первого этажа, стоящего на столбах, и эвкалипты по ту сторону шоссе. Он сидел и глядел во все глаза. Снаружи все было по отдельности, но в глазах Итамара все сливалось воедино. Только нос чуть мешал, ибо чувствовал гнилой запах влажного хлеба, который Итамар давал голубям, но они к нему не прикасались. Автобусы проезжали внизу, и люди смотрели на его голубей, несмотря на то, что решетчатый ящик стоял в глубине балкона, у стены, и его трудно было разглядеть снизу. Итамар даже не пытался думать о том, что произойдет, если кто-то влезет на балкон, о чем раньше он думал не раз. Он просто обхватил ящик, хотя и знал, что решетка остра и покрыта грязью, и от раны может быть тяжелая болезнь, как и все те, которыми он переболел в младенческом возрасте. Двумя руками обхватил он ящик и показывал язык прохожим. Никому он не отдаст голубей. После обеда он пошел спать, и снились ему эти два голубя, но во сне они оба были белыми, не раскачивались на жердочке, высовывали головы из-под крыла и поглядывали на него малыми своими круглыми глазками. Было жарко, скоро лето, поэтому, когда он встал ото сна, солнце стояло уже высоко, и это чувствовалось на балконе. Голуби все еще покачивались на жердочке, не вынимая голов из-под крыла, и между лежащими на балконе мешками с картошкой, которые послал им дед из кибуца, выползла маленькая бабочка, коричневая из тех, которые ночью вьются вокруг ламп. Она ползла по полу балкона зигзагами, в направлении голубей, но и не убегала от Итамара, сидящего рядом с голубями. Итамар дал ей влезть на ладонь, помня стишок «Иди ко мне, симпатичная бабочка», он даже сказал это и, быть может, именно поэтому та согласилась подняться к нему на ладонь. Браха завтра в садике будет очень довольна, когда он расскажет о бабочке, и все будут рады, даже мальчик и девочка в голубых штанишках на картинке «Иди ко мне, симпатичная бабочка», будут улыбаться Итамару, даже если будут продолжать смотреть на нарисованную желтую бабочку, которая намного больше этой. Но бабочка на картинке летала все время и в то же время не двигалась с места, а эта хотела двигаться дальше, к голубям, и даже могла зайти между досками решетки прямо с ладони Итамара, которая гладила голубей. Этого Итамар допустить не мог. Нельзя мешать голубям, да и нельзя смешивать их с бабочкой. И он оторвал у нее крылья. Сначала одно, потом другое. Бабочка не сделала ничего необычного, но пыталась двигаться более быстро, когда Итамар опустил ее на пол, и Итамар подумал, что теперь она уже не бабочка, а превратилась в муравья, коричневого, большого и жирного. В муравья странного, несчастного, не похожего на себя. Но уже нельзя было вернуть ему крылья, которые остались на полу и чуть измазали пальцы. Тем временем, как муравей, который ищет свою нору, поползла бабочка без крыльев обратно между мешками с картошкой и исчезла. Итамар был очень огорчен тем, что превратил бабочку в муравья, но был уверен, что голуби рады этому, ибо так им никто мешать не будет. И так они смогут летать, хотя все еще продолжали прятать головы под крыльями. Тем временем солнце стало оранжевым, как и мешки на балконе, и доски ящиков, и оранжевое пятно упало на стену поверх голубей, хотя они не могли его увидеть, ибо в ящике уже было темно, и тут неожиданно появился отец и спросил, говорили ли в садике о дне Независимости. Затем он рассказал Итамару о торжественном параде, который пройдет внизу, по их улице, завтра утром, и они рано-рано спустят стулья из кухни на мостовую и поставят их в первый ряд, и он будет сидеть между отцом и матерью, и они увидят все танки и солдат, которые будут шагать длинными рядами. Независимость это свобода делать все, что ты пожелаешь, и никто тебе не говорит, что надо делать, и государства тоже хотят быть свободными, как ребенок, который научился ходить и не хочет, чтобы ему мешали идти туда, куда он хочет, или положили его в постель слишком рано. И голуби тоже хотят быть независимыми, именно так и сказал отец, и они хотят летать в небе, а не быть закрытыми в клетке. Итамар не знал, что ответить. Они тоже хотят радоваться, петь, парить высоко в воздухе так, как лишь они умеют, и мы должны открыть клетку и выпустить их на свободу. Несомненно, они вернутся погостить, если только захотят, в знак благодарности, что мы дали им свободу. И, быть может, после их освобождения Итамар с отцом вместе напишут стихотворение, посвященное голубям, которые улетели на свободу, и его прочтут в садике в день Независимости. А если ящик будет пуст и голуби не захотят вернуться, что тогда будет, спросил Итамар. Не будет ли ящик очень печален и одинок на балконе, как Итамар один в постели ночью? Несколько раз спросил об этом Итамар, но отец не ответил, только и говорил, что голуби любят летать в бескрайнем небе туда, куда желают. Солнце совсем уже стало оранжевым на стене и готовилось ко сну, и пришло время зайти в дом, а внизу, по улице, уже шли ночные люди, и сам Итамар очень устал, и не было у него сил возражать. Он настолько устал, что, в конце концов, согласился приоткрыть решетку, дать голубям поесть и не бояться, что они улетят. Голуби же вообще ничего не поняли, может быть, потому, что так и не вынули голов из-под крыльев, и отец вынужден был позвать мать, чтобы она извлекла их наружу, ибо он вообще не хотел к ним прикасаться. Лишь тогда, когда мать поставила их на край балкона, они взглянули на Итамара. Долго смотрели, не обращая внимания на то, что отец уже теряет терпение. Торопился к писанию стихов на кухне, ибо снаружи было уже темно, только немного света на крышах домов. Итамар сидел и смотрел на голубей, покачивающихся на своих ногах, и это было неожиданным, когда оба голубя одновременно взмыли, как будто договорились между собой, хотя Итамар не слышал их разговаривающими друг с другом, и мать посадила их далеко друг от друга. Вначале летали они кругами над домом, потом удалились и сели на эвкалипт, растущий на площадке напротив, который еще был чуть освещен красными лучами, и Итамар мог предположить, что два белесых пятна это голуби, хотя через мгновение уже ничего нельзя было разглядеть, и он так или иначе должен был войти в дом, поужинать и идти спать, ибо темно, и дети идут спать вместе с солнцем. Но он не мог ночью уснуть. Снова слышал, что мать плачет, а отец ей что-то говорит. Вероятно, она не понимала его, ибо продолжала все время плакать, и отец не переставал ей объяснять, добиваясь, чтобы она поняла, и сердился на ее непонятливость, хотя столько времени он объясняет, намного больше, чем он тратит на объяснения Итамару, и стал кричать, и мать сказала «Тише» и продолжала плакать. И снова Итамар был печален и думал о пустом ящике, там, в темноте, на балконе, и был этот ящик похож на разинутый кричащий рот, хотя ничего не слышно было на балконе. Да и сам Итамар чуть не плакал, но высокий и худой человек в углу комнаты улыбался и говорил, что не стоит плакать, что голубям прекрасно быть независимыми, и Итамару тоже будет прекрасно. Итамар почувствовал каплю, мягко упавшую на лоб, хотя ночной человек никогда не прикасался к Итамару, приходя его проведать, и Итамар тоже улыбнулся в темноте. И затем взмыли оба.