Нина Молева - Баланс столетия

• Название: Баланс столетия
• Автор: Нина Молева
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02679-9

«Баланс столетия» — это необычайно интересное мемуарное повествование о судьбах той части русской интеллигенции, которая не покинула Россию после Октябрьского переворота, хотя имела для этого все возможности, и не присоединилась к «исходу 70-х годов». Автор книги — известный искусствовед, историк и писатель Н. М. Молева рассказывает о том, как сменявшиеся на протяжении XX века политические режимы пытались повлиять на общественное сознание, о драматических, подчас трагических событиях в жизни тех, с кем ассоциировалось понятие «деятель культуры».

---

Дома построил и ими владел расторопный московский архитектор Петр Бойцов, имевший в них и свою архитектурную мастерскую. Дома отличали добротность, комфортность и доля фантазии. Один из них, где жил дед Алисы Георгиевны, был стилизован под средневековый замок с большим львом у входа. Квартиры когда-то здесь стоили дорого, и бок о бок с Северином Осиповичем жила семья заводчика Эфрусси, владевшего чугунно-литейным производством и большим торговым домом. Его младшая дочь Елена, выпускница Московской консерватории, только потому, что стала школьной учительницей музыки, смогла сохранить за собой из всей родительской квартиры, занимавшей целый этаж, одну комнату и рояль.

Но самой интересной елка была у жившего на той же Спиридоновке Александра Яковлевича Таирова. Он делал ее для обожаемой им Алисы с такой выдумкой, такими украшениями, что память о ней становилась памятью о чуде. Мужик, доставлявший в дом картошку и овощи, привозил укутанное в рогожи и мешковину небольшое деревце. Елка хитрым манером вносилась сначала вместе с мешком картошки и пряталась за широкую табачного цвета бархатную портьеру у дальнего окна.

Таиров успевал ее развязать и устроить за пару часов в сочельник, когда остальные хлопотали у рождественского стола. У дома, как и у всех остальных в Москве, было свое название — утюг. Потому что он вдавался острым углом между Спиридоновкой и тихим, будто всегда спящим Гранатным переулком. Острый угол был в таировской комнате. На елке не зажигали свечей. Она стояла в холодном блеске серебряного дождя, лившегося с ее украшенной фигуркой ангела макушки. Подарки лежали на подоконниках плотно завешенных окон, и когда за ними протягивали руку, тихо отзывались прикрепленные к портьерам маленькие медные колокольчики.

NB

1933 год. 30 марта. Из дневника М. М. Пришвина.

«Презрение к власти у русского крестьянина так было велико, что при малейшей попытке начальника выйти из своего начальственного положения крестьянин так радостно встречал в нем человека, будто вот закончилось какое-то неприятное представление и стало жить хорошо.

Да, эта „любовь“ была именно от презрения к власти. И нынче опять-таки если и есть что, то это не служба, а услужение. Не знаю, как дальше, но до сих пор было так, что у всех начальствующих кровно русских в лице бродила всегда какая-то особенная улыбочка. Я ее давно заметил, и она мне говорила: этот страх одно представление, а там, внутри, ничего…

И вот именно из-за презрения к власти у нас все упрощается и отвлеченно действует, как будто она даже совсем и не земная и не от нас».

17 июня. Андрей Белый — Ф. В. Гладкову. Коктебель. Дом творчества писателей.

«…Мне 52 года, я много испытал превратностей; сквозь года писательской жизни, верьте, — перегорело во мне все личное; мне терять нечего; можно и умирать; не страшно, коли замордуют (и мордовали, и перехваливали), карьера, спекуляция, желание играть роль — все это глубоко отвратительно мне.

А вот с Мандельштамами трудно; нам почему-то отвели отдельный столик; и 4 раза в день (за чаем, обедом, 5-часовым чаем и ужином) они пускаются в очень „умные“, нудные, витиеватые разговоры с подмигами, с „что“, „вы понимаете“, „а“, „не правда ли“; а я — „ничего“, „не понимаю“; словом, Мандельштам мне почему-то исключительно неприятен; и мы стоим на противоположных полюсах (есть в нем, извините, что-то „жуликоватое“, отчего его ум, начитанность, „культурность“ выглядят особенно неприятно); приходится порою бороться за право молчать во время наших тягостных тэт-а-тэтов».

Строительство Беломорско-Балтийского канала протяженностью 227 километров завершилось.

Началось строительство канала Москва — Волга общей протяженностью 128 километров. Тоже силами заключенных концлагерей.

На приеме у японского посла Василий Качалов прочел басни Н. Эрдмана и В. Масса. По окончании выступления присутствовавший на приеме Ворошилов спросил имена авторов. Через несколько дней Н. Эрдман оказался в концлагере, В. Масс был отправлен на пять лет в Сибирь на высылку, В. Качалова вызвали для дачи объяснений на Лубянку.

1934 год. 11 сентября. Из тюремного письма М. Н. Рютина родным.

«…Много времени отняло чтение газет с докладами и речами на съезде писателей. Замечательный съезд!

Я в восхищении!.. Ну и лакейство! Классическая демонстрация восторженного холопства! Так и напрашивается по сему случаю к декламации следующий неизданный отрывок из „Фауста“:

„И если здесь свободу нам дарят / И быть открытым я вполне дерзаю, / тогда хотя душой я демократ, / Тебе, тиран, я когти лобызаю!

Церемониймейстер: Лишь когти? Нет, почет мне этот мал! / Идите дальше, демократ великий.

— Что ж мне велит священный ритуал?

Церемониймейстер: Облобызать часть заднюю владыки“.

„Демократ“ выражает восторженную готовность „лобызать“ и даже „вползти во тьму его дыры“, и Сатана прерывает поток холуйского красноречия:

„Сатана: Довольно, мой вассал, / Мильоны душ дарю заранее! / Кто жопу черта так живо описал, / Не затруднится в лести и обмане“».

* * *

Можно было сесть на трамвай и через полчаса оказаться далеко за Сокольниками, за Яузой, в Богородском и дойти до своей дачи у Пороховых складов. Другой такой большой в округе не было.

Нарядный забор с прорезями начал подгнивать. Створка ворот соскочила с петли и вросла в землю. Дорожки никто не мел. На просторной террасе сушилось белье. Толстым ковром лежали сухие листья. Жильцы ходили через кухню.

Высоко в соснах кричали грачи. Пахло землей и чем-то близким, единственно нужным. Горьким… Из года в год Лидия Ивановна возила сюда сына. Рвала по весне под березами ландыши. Летом искала грибы. Осенью поднимала золотые кленовые листья. И смотрела. До рези в глазах. До комка в горле. Плакать разучилась. После смерти Михаила.

Мария Никитична думала о другом. О том дне, когда Юрий Либединский с товарищами предложили Михаилу похлопотать о возвращении дачи: «Почему бы и нет? Ничего невероятного!» Тогда она замерла: зачем? В этой непонятной жизни? И вздохнула с облегчением, когда после долгого приглушенного разговора Михаил взорвался: «Такой ценой?!» Гости заторопились уходить, недоумевающие и насмешливые. В прихожей повысили голоса: «Ваше дело». — «Мое! Только мое!»

Михаил долго молчал. Ходил по комнатам. Стоял на крыльце. Сел за стол с посеревшим лицом: «Предложили создать условия… Вернуть дачу…» Лидия Ивановна загорелась: «Нашу? В Богородском?» — «Если…» — «Что если?» — «Порвать с перевальцами. И РАПП». Она не поняла. «Рассказы о новой жизни. Обещали печатать…» Женщины молчали. «Сказал, нет». — «Значит, нет».

Надо было сразу же уехать. От всепомнящих глаз. От незабывающих ушей. Лидия Ивановна не любила вспоминать. А эти помнили. Всегда. Упрямо. Были назойливо-любопытны. Она поняла это после разговора с учительницей. Первой учительницей сына.

Агнесса Ивановна Бойко — женщина не первой молодости, с пышной, по старой моде, прической, ровным мягким голосом. На каждого ученика заполнялась учебная карточка. «Отец, мать?..» — «Отца нет. Давно». Извиняясь: «Как пишем, где похоронен?» И после минутной заминки: «Давайте скажем просто: не в Москве. Запомните: не в Москве. Национальность… Достаточно, что мать русская. Уточнения вам не нужны. Просто русская. Вот и хорошо. Придет время, сам решит. А пока — пусть растет спокойно».

Но наступило время расстаться со своей первой учительницей. Мальчик перешел в пятый класс…

Первые успехи в музыкальной школе. На уроках пения сразу проявился вокальный дар, на уроках сольфеджио — способность к «сочинительству». В качестве солиста хора выступал на радио. Дома говорили: талант от деда. Один раз Лидия Ивановна проговорилась учителю: «Как-никак дед дирижер!» — «В каком театре или оркестре? Он член Союза композиторов?» Она не удержалась: «Он в Кракове». — «Что?! Белополяк?» Попыталась сказать об Италии. «Но там же фашизм!» Круг замкнулся. Такому ребенку не место в здоровой советской школе. Тем более «28-й образцовой»! Сколько их было таких в Москве — на пальцах перечесть! Кто-то припомнил: домовладельцы. Кто-то шепнул об отце…

Дальше вступала в действие классическая юридическая формула в отношении обвиняемого: все, что вами будет сказано, может быть использовано против вас. В считаные месяцы лучший ученик оказался худшим. Не по успеваемости, по поведению. Не позволяет учителям на себя кричать. Независимо держится. А эти всегда свежие рубашки! Модные гольфы! Прочные — подумайте только, не рваные! — ботинки.

NB

1934 год. ОГПУ было упразднено и создано ГУГБ в системе НКВД. При ГУГБ существовал внесудебный орган — особое совещание, в состав которого входил прокурор СССР.