Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

• Название: Евгений Шварц. Хроника жизни
• Автор: Евгений Биневич
• Издательство: Издательство ДНК
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-901562-80-2

Первая биография замечательного российского писателя. В книге прослеживается судьба Евгения Шварца от рождения до последних дней жизни. Автор широко использует тексты самого Шварца, воспоминания его друзей и коллег, архивные материалы. Перед нами не просто биография выдающегося писателя, но повесть о сложном, трагическом времени, с такой рельефностью отразившемся в удивительных сказках Шварца.

---

2) что по справкам в делах Кубанского Областного Жандармского Управления оказалось, что многие из перечисленных лиц за былую преступную, противоправительственную деятельность уже отбыли административную по суду ссылку;

3) что по тем же агентурным сведениям выше переименованные лица в своем поведении не исправились, а продолжают и в настоящее время свою преступную работу, обставляя последнюю крайнею конспирацией;

4) что вышеизложенное находит подтверждение в отзыве г. Майкопского Полицмейстера от 17 апреля 1912 года за № 126 и в показаниях по делу мещанина Михаила Ясовенко и казака Ивана Пащенко;

5) что такую преступную деятельность: Алексея и Василия СОЛОВЬЕВЫХ, Афанасии ФИЛАТОВОЙ, Льва ШВАРЦА, Андрея ЖУЛКОВСКОГО, Дмитрия ИВАНЕНКО, Минаса и Никиты ШАПОШНИКОВЫХ, КОЛЫЧЕВА и Петра ПЕТРОЖИЦКОГО, следует признать весьма вредною для общественного порядка и спокойствия и крайне опасно по своим последствиям в политическом отношении, а посему ПОСТАНОВИЛ: на основании Положения о Государственной охране, ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного 14 августа 1881 года, подвергнуть всех вышеперечисленных лиц обыску, поступив с ними по результатам такового, и возбудить о всех них в указанном порядке переписку, по исследовании степени политической их благонадежности.

Полковник ТИХОБРАЗОВ».

Но обыски вновь ничего не дали, так как «ответчики» были предупреждены.

А в жизни Евгения Шварца поэзия приобретала такое же, пожалуй, значение, что и любовь. И однажды произошло событие, определившее всю дальнейшую его литературную жизнь:

— Я писал стихотворение, как всегда, очень приблизительно зная, как я его кончу. Писал просто потому, что был полон неопределенными поэтическими ощущениями. И вдруг мне пришло в голову, что я могу описать облако, которое, как палец, поднялось на горизонте. Я его не видел, а придумал. И это представление с непонятной мне сегодня силой просто ударило меня. Не самый этот образ, а сознание того, что в стихотворении я хозяин. Что я могу придумывать. Эта мысль просто перевернула меня. Я хозяин! И я написал стихи о распятии, очень плохо вырезанном деревенским плотником, но перед которым, плача, с деревенской верой молилась женщина. Я был в восторге. Эта выдумка с неожиданной силой осветила или, не знаю, как сказать, переделала мою привычную систему писать. Нет, даже способ жить. Я не могу теперь объяснить, что особенно необыкновенно значительное чудилось мне в этой выдумке. Но я помню чувство счастья, когда описывал погоду, в которую молилась у креста женщина. (…) Я словно заново научился ходить и смотреть, а главное говорить. Полная моя невинность в стихотворной технике не только не мешала, а скорее помогала. Я просто ломал размер. (…) Итак, я писал помногу — целые поэмы. Название этих первых вещей я помню до сих пор: «Мертвая зыбь», «Четыре раба», «Офелия», «Похоронный марш». Были эти стихи необыкновенно мрачны. Я был до того счастлив в то время, что не боялся описывать горе, мрак, отчаяние, смерть. Для меня все эти понятия были красками — и только. Способом писать выразительно. Я нашел способ что-то высказывать, говорить свое… Рассказывалось все это тяжело, нескладно, но я был счастлив и доволен. Вот это и было событием. Я овладевал или нашел дорогу к овладению тем, что стало для меня и верой и целью, самым главным в жизни, как я теперь вижу. Я нашел дорогу к писательской работе. (…) Овладев этой своей дорожкой, я стал смелее и увереннее. Теперь я не сомневался, что «из меня что-то выйдет». Я стал много спокойнее и увереннее, особенно вне дома. Я изменился, а в семье все оставалось по-прежнему. Вот тогда-то Юрка, по своей манере, начиная и отдумывая, и снова набирая дыхание, сказал наконец по зрелом размышлении: «У вас нет семьи. Поэтому ты ищешь её у нас или у Соловьевых».

В 1913 году Евгений Шварц закончил реальное училище. «Я давно решил стать писателем, но говорить об этом старшим остерегался, — запишет он 28 июля 1952 года. — Считалось само собою разумеющимся, что я должен после среднего получить и высшее образование. Но куда идти? Казалось бы, что самым близким факультетом к избранной профессии был филологический. Но для реалиста он был невозможным из-за латинского и греческого языков».

И на семейном совете посчитали, что лучше всего было бы идти Жене на юридический факультет. Однако и тут стало препятствием незнание латыни. Тогда было решено, что он поедет в Москву, в только что открытый там Коммерческий институт. Смысл этого решения заключался в том, что в 1911 году по распоряжению министра народного просвещения Л. А. Кассо за антиправительственные выступления несколько тысяч студентов были исключены из Университета. В знак протеста 131 профессор тоже покинули Университет, и большая их часть перешла в Коммерческий институт. Но если сына не примут туда, он все равно останется в Москве, будет слушать лекции в Народном университете им. А. Шанявского и готовиться к сдаче экзамена по латыни.

В тринадцатом году закончила гимназию и Наташа Соловьева. На её семейном совете было решено, что она поедет в Петербург, на Бестужевские курсы. Лёля попросилась у родителей ехать с нею. Обещала поступить на курсы вольнослушательницей, а восьмой класс закончить экстерном и получить аттестат зрелости.

Собрался в Петербургский университет и Юра Соколов.

«Сегодня исполнилось два года с тех пор, как я начал вести эти тетради на особых условиях, заключенных с самим с собой, — записал Евгений Львович 24 июня 1951 года. — Я решил во что бы ни стало писать нечто ни для чего и ни для кого. Научиться рассказывать все. Я стал позволять себе всё: общие места, безвкусицу… запретил себе зачеркивать что бы то ни было… Запретил себе переписывать то, что написано, так что я, вероятно, повторяюсь. К чему это привело? Начав писать все, что помню о себе, я, к своему удивлению, вспомнил много-много больше, чем предполагал. И назвал такие вещи, о которых и думать не смел. Но боюсь, что со всеми своими запрещениями я их именно только назвал, а не описал. И чем я взрослее, тем труднее мне описывать. Но я не врал. В первые дни записей я своими рассказами раза два был близок к тому, чтобы заслонить от себя пережитое или по-новому осветить. Но это прошло. Пережитое воскресало для меня день за днём, иногда с такой ясностью, что терялось ощущение чуда, с которым я смотрел на майкопские времена. Но, видимо, пришло время ставить задачи потруднее. Написав эти слова, я с удовольствием и удивлением заметил, что мне жалко будет бросать эти воспоминания».

На мой взгляд, самое важное и лучше всего описано душевное состояние Жени в разные временные отрезки его жизни. Поэтому я так щедро ими и пользовался. И буду пользоваться впредь.

Его университеты

Почему же Шварцы избрали для сына карьеру юриста? В кругу майкопской интеллигенции, к которой принадлежали и семьи Шварцев, Соловьевых, Шапошников, Соколовых, Петрожицких и многих неназванных, самыми либеральными профессиями, приносящими наибольшую пользу народу, — были врачевание и адвокатура, защита людей от болезней и несправедливостей, давали широкое знание жизни.

И Народный университет, открытый по инициативе и на деньги генерала А. Л. Шанявского (1837–1905), был оставлен, как вариант, для Жени, потому что туда принимались все достигшие 16-летнего возраста, независимо от политических и религиозных взглядов. Во главе его встал Н. В. Давыдов, близкий друг Л. Н. Толстого.

Когда вопрос об открытии Университета ставился на Государственной думе, небезызвестный Пуришкевич предупреждал: «Народный университет большое благо, но это есть палка о двух концах, и мы твердо должны помнить это. Ни на какие послабления мы пойти не можем, ибо знаем, что школа взята революционерами, что она будет источником новых вспышек революции, которая явится, если мы её не предупредим».

Перед отъездом, как и тогда, когда Женя собирался в подготовительный класс, Мария Федоровна повела его по магазинам. Ему купили готовый костюм, галстук и воротничок 37 размера.

Лев Борисович тоже собрался в Москву, т. к. у него как раз был отпуск. Во-первых, надо было поначалу как-то устроить сына там, а во-вторых, он сам решил попрактиковаться у кого-нибудь из хирургических светил, что в ту пору было обычным делом.

— Десять лет я не выезжал с юга, и каких десять лет — от семи до семнадцати. В Москву мы приехали вечером и остановились на Тверской в меблированных комнатах «Мадрид» или что-то в этом роде. Помещались они на втором этаже, примерно на том месте, где театр им. Ермоловой. Утром вышел я взглянуть на Москву. Чужой, чужой мир, люди, люди, люди — всем я безразличен. Отвратительная суета, невысокие грязные дома, множество нищих, жалкие извозчики, одноконные, с драными пролетками. Я спустился к Охотному ряду — грязь, грязь — и дошел до Большого театра.