Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

• Название: Судьба Алексея Ялового
• Автор: Лев Якименко
• Издательство: Современник
• Жанр: О войне
• Год: 1976

Мужество, нравственная чистота, вера в добро, активное неприятие зла, напряженная духовная жизнь характеризуют героя этой книги Алексея Ялового. Его судьба — одно из свидетельств того поколения, которое осознало себя исторически на фронтах Великой Отечественной войны.

---

Подняли меня, понесли, и вновь, знаешь, показалось: лечу, крылышками взмахиваю.

Петя безоблачно улыбается. На черепе — широкий рваный провал, дышит, ходит, правая рука висит, нога бессильно подвернута, а он улыбается, незлобивый, спокойный мальчик.

— Да, смеха-а!..

Дня через два посмурнел Петя Скворцов. Виновато улыбаясь, прилег на кровать. Квелый, пожелтевший. Забегали сестры, к его кровати поспешил дежурный врач. А Петя уже в бреду мечется. Выкрикивает тоненьким голосом: «Вправо, вправо бери! Выстрел!» Казалось ему, что он в танке. Что снова в бою. Захрипел.

На высокой коляске повезли прямо в операционную. Голова мотается из стороны в сторону, коленки разъехались.

Случилось обычное, что случалось с «черепниками». Где-то в глубине после ранения оставалась какая-то малость. Костный осколочек воспалился или что другое начало гноиться. Главное, в таком месте, что человек сразу оказывается на краю. И никогда не определишь, чем все закончится.

Пять долгих ночных часов стоял ведущий хирург под слепящим светом у операционного стола. Не дано было ему права на малейшую оплошность.

Повезли Петю после операции в одиннадцатую палату. Одиночную. Ночью и днем, круглые сутки не отходя, дежурили в ней сестры. Раненые боялись одиннадцатой. Называли «палатой смертников». В ней «отдавали концы», «давали дуба», «играли в ящик»… Но, случалось, и выбирались.

Петя Скворцов недели через две заявился в свою прежнюю палату. Крикнул от порога:

— Здорово, симулянты!

Заулыбался, ямочки на пожелтевших запавших щеках.

— Ожил, скворчик?

Николай Соловьев поприветствовал из своего угла.

Петя беспечно повел плечом:

— А что мне!.. Я свое еще не дожил.

Выписывался, помогали ему сестра, няня. Натягивали сапоги, гимнастерку, брюки. Сам еще не управлялся.

Шутил, посмеивался.

— Учиться буду. Я с девятого в училище подался. Теперь в бухгалтеры определюсь. Мама говорила, с детства считать любил. На счетиках откладывал: приход, расход. По домашности. Всякие там: дебет, кредит… Буду девками в конторе командовать. Смехота!

Други мои! Побратимы мои! Как-то вас приветила судьба после госпитальных дней?..

Приехала жена к Соловьеву. Во второй раз. То ли сама, по своей воле, то ли из госпиталя напомнили ей о муже. Вызвали.

На что-то все же надеялись врачи. Сыворотка, которую прислали из научно-исследовательского института, подбодрила Николая. Парикмахер появлялся регулярно. Соловьев не отпугивал, не отказывался от услуг брадобрея. Сидел подолгу на кровати, поглядывал через окно на большой сквер перед музеем, на голые деревья. А то и на костыли вставал, выбирался в коридор — в «клубную часть».

Известие о приезде жены встретил внешне хмуро:

— Нечего ей делать, что ли…

Но что-то в нем дрогнуло. Подобрался весь, беспокойно поглядывал на дверь.

Показался темный платок, напряженно скошенное белое лицо. Женщина с узелком приостановилась. Накаленно-пытливый взгляд Николая жиганул ее. Она, вильнув налитым, туго обтянутым задом, попятилась было. Но тут же, угнув голову, топая ладными, хорошо подогнанными сапогами, направилась в угол.

Подошла, чмокнула мужа в щеку, оглядела еще раз с ног до головы. Сожалеюще вздохнула:

— Все лежишь!..

У Николая блеснули глаза. Казалось, крикнет сейчас. Сдержался. Уткнулся взглядом в пол.

Жена приободрилась. Расставив заметно круглившиеся под платьем колени, поудобнее уселась на стуле. Начала выкладывать домашние новости. Валечка учится хорошо, старательная девочка, дома помогает. И полы вымоет, и печь протопит, и воды принесет. Послушная. От тетки Аграфены из деревни недавно посылка пришла. Муки килограмма два, кусочек сала и так, по мелочи… Вот тут испекли тебе с Валюшей пирожков, коржиков.

Наклонилась с узелком к тумбочке.

— Не надо! Забери назад!

Женщина виновато засуетилась, забормотала:

— Чегой ты? Чем тебе не угодили?

— Ладно! Прослушал все. Ты сама-то как? Работа как?

— Там же, Коленька, в столовой. Уважение ко мне. Валечка со школы забежит, пообедает. И домой прихвачу. Мы с доченькой душа в душу, — прямо выпевала. Но пальцы почему-то вздрагивали, все подол платья одергивала.

— Мужиков домой не води! — неожиданно рубанул Николай. Казалось, безо всякой связи с тем, о чем говорилось. — Валентина не маленькая, все понимает.

— Да ты что, Коля! — привскочила со стула. Платочек к глазам. — Что несешь-то! Перед людьми зазря не срамил бы!

— Знаю тебя. И при мне подолом крутила… Сейчас не сужу — воля твоя. Только советую: девочку побереги!

Женщина всхлипывала, мотала головой:

— Надо же!.. К нему… А он…

— Иди. Устал я. Завтра не приходи.

Соловьев натянул на себя одеяло.

— А что же… и пойду. Может, сегодня и уеду. Валечка одна, оставить не на кого.

Постояла перед закрывшимся с головой мужем. На щеках — пятна. Сказала в пространство:

— Когда теперь повидаемся… Раньше мая не выберусь.

— На том свете повстречаемся!

Глухо. Из-под одеяла.

Женщина повела плечами, будто хотела сказать: «Я-то при чем!» Скользнула взглядом по палате. Только теперь Яловой увидел ее глаза: цепкие, с холодноватой зеленцой. Из тех, что умеют выбирать и рассчитывать.

Едва стукнула за ней дверь, Николай — одеяло на пол, рывком сел.

— Сучка! Скурвилась! Я все вижу. От меня не утаишь… Продалась баба! Сгноит меня по госпиталям. Показала, не нужен. Припечатала!

Клацнул зубами, как в лихорадке. Отчаянные, жалкие, растерянные глаза. Но не плакал, нет. Значит, была еще гордость в человеке.

Четвертые сутки не спал Яловой. Только приляжет, режущая боль в шее поднимет его. Присядет, повернет шею, с натугой, осторожно — все равно, осколок, казалось, двигался, рвал живое.

Шлепал по ночному притихшему коридору; в движении, казалось, чуть полегче.

— Что же терпеть, — сказал профессор. Поглядел рентгеновские снимки, подавил шею. Пальцы твердые, уверенные. — Завтра на операцию!

Не было другого пути. Так получалось. Но только не так просто лечь на операционный стол. После пяти месяцев неподвижности, когда тебя переворачивали, поили, кормили с ложечки, словно ты во всем — как малое дитя. И вот теперь, когда с такими муками ты поднялся на ноги, встал, в столовую ходил есть, письма начал писать сам, зажимая неловко карандаш двумя пальцами, после всего — вновь начинать с начала, с того самого начала, которое, может, рядом с концом. Потому что на операцию придешь сам, а оттуда тебя повезут. И неизвестно, сколько вновь ты будешь «лежачий» больной.

Снова «утка», снова «судно»… Учись делать все необходимое лежа… Никита Моргунок из «Страны Муравии» Твардовского после того, как у него во время странствий увели коня, сам запрягся в телегу. «И шутил невесело мужик, что к коневой должности привык. Подучусь, как день еще пройду, все, что надо, делать на ходу».

Что на ходу… Что лежа. Подучусь — намучусь — наплачусь… Беда! А при его «последствиях» двойная.

Больше всего страшило это длительное лежание. Глухая прикованность. Неподвижность.

Как узнать, есть ли еще хоть какая-нибудь возможность. Или одно — на стол. Под нож. Профессор тоже человек. Можно и с ним, наверное, по-человечески. Что он тогда присоветует.

В перевязочной профессора не застал. Куда-то умчался. Все торопился, все вприпрыжку, руки — в карманы брюк, полы халата вразлет, голова вперед.

Потеряв надежду поговорить с профессором, побрел Яловой в буфет, где обедали «ходячие» офицеры, и там-то увидел профессора. Рыхлая сонноватая буфетчица Зинаида Петровна хлопотала возле него, котлетку ему подавала, компот ставила. Даже у этих торговых деятелей инстинкт срабатывает: случись что, спаси господи и помилуй, но если уж придется под нож, так лучше к знакомому.

Зинаида Петровна попыталась Ялового усадить за другим столиком, но он, не обращая внимания на ее укоризненное шипение («не дадут человеку и пообедать!»), направился к профессору.

Как только профессор начал вытирать бумажной салфеткой рот (Зинаида Петровна нарезала их треугольниками из газет), Яловой спросил:

— Скажите, профессор, вы своему сыну сделали бы операцию, если бы он оказался на моем месте?

— Близких родственников я не оперирую. Это мой принцип.

Сквозь очки поглядел на Ялового. Раздумчиво постучал оловянной вилкой по тарелочке.

— По чести сказать, не знаю. Не знаю, голубчик. Вам самому надо решать.

— Тяжелая операция?

— Как сказать… Смотря как оценивать. По-моему, средней тяжести. Тяжелая — это когда, к примеру, ключица перебита, задета аорта, кровь хлещет… Вот тут надо потрудиться…

Он напрягся, руки как бы сами собой пришли в движение, пальцы настороженно прошлись по столу. Будто мысленно прикинул возможное течение операции.