Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

• Название: Андрей Тарковский. Жизнь на кресте
• Автор: Людмила Бояджиева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9614-2527-7

Андрей Тарковский умер в 1986 году в парижской клинике. Ему было всего 54 года. За спиной «Андрей Рублев», «Сталкер», «Ностальгия», мировое признание, награды международных кинофестивалей. Он был обласкан везде, но только не на родине. Здесь его картины откладывали на полку, заставляли перемонтировать, режиссера обвиняли в заносчивости и высокомерии, а он мечтал снимать кино и быть востребованным в своей стране. Но судьба распорядилась иначе — Тарковского ждали эмиграция, болезнь и ранняя смерть. Представленный вниманию читателей документальный роман, уникальный взгляд на биографию Андрея Тарковского — не только великого режиссера, но и обычного человека, совершавшего в своей жизни в том числе и нелицеприятные поступки, предательства и ошибки. Автор Людмила Бояджиева предлагает свой взгляд на природу таланта, ценой которому порой становится сама жизнь.

---

Внимание Андрея к собственной внешности — черта примечательная. Жажда гармонии и красоты диктовала желание иметь обличие, достойное внимания и восхищения окружающих, особенно женского пола. В те годы стиляги задавали тон в поведении и одежде. Они же считались «антиобщественным элементом», жертвами гнилой идеологии Запада. Совершенно не заботясь о социальных корнях своих устремлений, Андрей завел необходимый гардероб: модный рыжий вельветовый плечистый пиджак, «шузы на манке», кепарик в клетку. Но даже в стиляжьем «прикиде» он сторонился сборищ, избегал крутиться на виду, притягивать к себе внимание. Отчетливо определилось противоречие между ощущением собственной значимости и страхом оскорбительного непонимания. Он признается, что был «азартным и распущенным». Азартным — да, причем пожизненно. Распущенность же Андрей понимал в соответствии с этикой компании, не скупившейся на тумаки и выразительную лексику. Он был горяч и в драку лез немедля, лишь заподозрив, что в перепалке могло пострадать его гипертрофированное с малых лет чувство собственного достоинства. Горячая, мгновенно воспламеняющаяся кровь, постоянное напряженное ожидание подвоха предопределяли его бурную реакцию в ответ на предполагаемую (часто без особых причин) обиду. В нем рано проявились подозрительность, недоверие, преувеличенное ощущение враждебности и постоянная готовность к защите. Так и видится стойка джигита с кистью, сжимающей рукоятку кинжала. Тут не отыщешь ни капли русопятой смиренности и добродушного всепрощения. И ни унции чувства самоиронии. Врожденное самоощущение важности собственной персоны, неприкасаемости заставляло парня воспринимать юмор с полновесной серьезностью и считать оскорблением малейшее посягательство на его «честь».

«Я был хитрым и наблюдательным. Хитрость оплодотворяла мою наблюдательность и вместе с неумением ее скрывать выкристаллизовывалась в какую-то отвратительную и болезненную незащищенность».

Хитрость, скорее, желаемое, чем реально существовавшее качество Андрея, в которое он хотел бы «переплавить» свою наивность. Болезненная незащищенность, непонимание механизмов своеобразного общения в «неформальной группировке» — ощущение не иллюзорное. Он всегда чувствовал свою инородность во враждебном окружении, будь то компания уличной шпаны, комсомольских вожаков, сообщество советских кинематографистов или творческая среда зарубежья. Ощущение гипертрофированное, часто несправедливое, обусловленное плохой ориентацией в социуме и болезненной амбициозностью.

Впрочем, в политесах домашней жизни среди любящих его людей он тоже разбирался плохо. Всегда был настороже, подозревая членов семьи в критическом и даже враждебном к себе отношении. Это чувство стало ведущим в отношении с отцом, определило причину напряженности в отношениях с Мариной и матерью. А далее… Далее, среди коллег и с возлюбленными, Андрею придется еще тяжелее.

Наблюдательность Тарковского скорее относится к чуткости восприятия малейших проявлений внешнего мира, чем к прозорливости в общении. Незащищенность, наивность, горячность, отсутствие самоиронии, упрямство — основные качества Андрея, из которых сформируется его отношение к делу, к коллегам, к близким людям. Все это, зародившееся еще тогда, в пыльных переулках Щипка, станет причиной многих роковых ошибок в его судьбе.

«Улица уравновешивала меня по отношению к рафинированному наследию родительской культуры. Если отец передал мне частицу своей поэтической души, то мать — упрямство, твердость и нетерпимость».

Интересный характер определялся у сына Марии Ивановны — сплошные противоречия, чреватые беспрерывными конфликтами с собой и социумом.

«Андрей не был тем тихим, интеллигентным мальчиком, которых обычно лупят в школе и во дворе. Впрочем, интеллигентным он был, куда денешься — и книжки читал, и в музыкальную школу до войны ходил, и рисовал. Но тихим… Это был ураган, вихрь, состоящий из прыжков, дурачеств, тарзаньих криков, лазанья по крышам, неожиданных идей, пения, съезжания на лыжах с отвесных гор и еще не знаю чего», — вспоминает сестра Марина.

Впрочем, из музыкальной школы Андрей ушел, ссылаясь на отсутствие дома инструмента. Конечно же, его заели гаммы. Конфликт с ними он решил радикально, заявив:

— Ма, я из музыкалки ушел. Там ремонт, а мне заниматься негде, — и опустил глаза под пристальным взглядом матери. Услышал привычный вздох — видимо, мать смирилась с тем, что сын не станет музыкантом. Не угадал: Мария Ивановна договорилась с учительницей Андрея, что она будет заниматься с ним индивидуально, проходя всю школьную программу.

Наталья Алексеевна — учительница музыки, взялась заниматься с бросившим школу учеником на дому с радостью.

— У вас чрезвычайно способный сын. У мальчика абсолютный слух и подлинная любовь к музыке!

— Спасибо, Наталья Алексеевна, за вашу доброту, — мать скромно протянула свернутые трубочкой купюры.

— И не думайте! Я с вас денег брать не буду, знаю, как вы крутитесь, а мальчик уж очень способный — ему прямая дорога в консерваторию.

— Неужели может попасть? — Мария Ивановна смотрела на аккуратный пробор в свежем перманенте милой женщины, подкрашенные бантиком губы, на бирюзовые цветы, разбросанные по летучему крепдешину модного платья. И думала: «Ведь не спекулянтка какая-то. Не иждивенка. Нормальная жена полковника. Учительница. Вот так и нужно было б жить. Даже ногти, хоть и короткие, но ухоженные». — Андрей дирижером мечтает стать. Взмахнул палочкой — и оркестр огромный в его власти.

— Дирижеру как раз надо все инструменты знать. А у Андрея — это просто мечта лентяя. Ему бы усидчивости побольше… Вы уж со своей стороны поднажмите! — просили губки бантиком.

— Я поднажму. Непременно поднажму, — пообещала Мария Ивановна без всякого энтузиазма. Потому что ждала постоянно грубости и твердого отпора. Уж если Андрей что-то делать не захочет — ничем его не свернешь.

6

«Усидчивости не хватает… А может, совести? Обыкновенной человеческой добропорядочности?» — она смотрела в окно на спину удалявшегося «погулять» сына. Рыжий плечистый пиджак, брюки дудочкой и ботинки клоунские на толстенной подошве. Откуда все это? Выменял? Вырядился и шасть из дома — ждут его, видите ли!

Ах, эти пыльные московские дворики с порезанными ножичками косыми лавками, эти чахлые кусты и расписанные с болезненной для корректора неграмотностью кирпичные стены. «Сдесь магила для всех кто денешки жмотит». И, конечно же, слова короткие, обиходные, речь русскую поганящие. Это не Андрюшиных рук дело, он таких ошибок не настрогает. Да и лексика… Что про Андрея ни говори, а похабными словами он не пользуется. Хотя, кто знает, какой он там — «в своей компании». Догадывалась Мария Ивановна — к рыжему Хомычеву Дрилка бегает. Отсидел тот в колонии для малолетних за кражу, теперь целой кодлой верховодит — учеников, видимо, готовит. Семья спекулянтов известная. Бабка рыжего, прозванного Хомой, снабжала весь район самогоном.

Маринка пару раз клялась, что унюхала от брата запах перегара. Он же, хитрюга, придет поздно, прошмыгнет в свой угол и затаится. Пробовала Мария Ивановна допытаться, что находит для себя полезного Андрюша в такой компании.

— Тебе не понять, — отрезал он, принявшись грызть ногти. — Ты ж жертва дисциплины, всю жизнь по струночке ходишь, перед начальством трепещешь.

— Опять за свое! Сколько раз можно говорить — ногти грызут только подзаборники! — в сердцах шлепнув сына по руке, она ушла на кухню. С горькой обидой хлопнула дверью. «Так что ж — не музыкант, не художник, урка будущий? Проморгала ты, Мария Ивановна, сына. Вот они — плоды безотцовщины!»

Мария Ивановна проплакала полночи — и откуда он все это взял? Ведь ее принципиальность и упорство известны всем товарищам в типографии. А еще честность, исполнительность, высокая квалификация… Что ж они не перешли в наследственность? Почему сын не перенял ничего этого, словно мать предназначена только для того, чтобы щи варить и за детьми убирать. А уж вина «брошенки» — целиком на ней. Значит, не так хороша, раз отец другую нашел, да еще с двумя детьми бросил! И еще эти чертовы ногти — догрыз до мяса! В детстве горчицей мазала и бинтовала — тащит в рот, хоть убей. Надеялась, с возрастом пройдет, как и отчужденность эта нервозная, как полное своеволие во всем. «Нет, не справляешься ты, Маруся, с сыном…»

Конечно, и на занятия по рисованию Андрюшка ходить перестал, хотя и тут считался учеником способным. Опять же — «не хватило усидчивости». Вот если б сразу в Третьяковскую его полотна взяли — тогда пожалуйста. А то сиди часами, алебастровое ухо, взгроможденное на застеленный мятой простыней стул, выписывай. Не шло ученье у Андрея, как мать с бабушкой ни наседали. Да и отец наверняка по-своему, ненавязчиво советовал за ум взяться. Может, лучше б выпорол?