Генрих Лаубе - Графиня Шатобриан

• Название: Графиня Шатобриан
• Автор: Генрих Лаубе
• Жанр: Исторические любовные романы

«Он остановил коня и стал прислушиваться. Но конь его, горячей андалузской породы, тряс уздечкой и бил копытами о древесные пни, так что трудно было расслышать что-либо. Между тем лошадь другого всадника, походившая на мула, стояла неподвижно. Как лошади, так и всадники представляли собой полную противоположность. Всадник, сидевший на андалузском коне, был высокий красивый человек, с коротко обстриженными каштановыми волосами и окладистой бородой, какую носили тогда французские дворяне в подражание королю. Его платье из дорогих цветных материй, хотя и запыленное и забрызганное грязью от путешествия, резко отличалось от темной одежды и грубого волосяного плаща его спутника, которого, несмотря на бороду, можно было признать за католического монаха по бледно-желтому цвету лица…»

---

Гонец, передав правительнице большой запечатанный пакет, спросил, где он может найти канцлера Бюде, чтобы вручить ему другое письмо.

– Вот он! – послышалось несколько голосов из толпы, ворвавшейся в залу.

В это время правительница, распечатав пакет, громко воскликнула: «Слава Богу, он жив! Это рука моего сына!»

Едва успела она прочесть несколько строк, как худощавая рука Дюшателя прикоснулась к ее плечу. Он потребовал, при громких криках одобрения, чтобы известия, имевшие такую важность для всей Франции, были прочитаны вслух.

Правительница, под влиянием материнской заботливости и отчасти страха, навеянного присутствием толпы, прочла громким, но дрожащим голосом следующее письмо короля:

«Пишу вам, чтобы довести до вашего сведения, что я мужественно переношу свое несчастье, хотя у меня ничего не осталось, кроме чести и жизни. Я просил дозволения написать вам, зная, что это до известной степени утешит вас. Мне разрешили эту милость, и я прошу вас не предаваться отчаянию и поступать сообразно вашей обычной мудрости. Надеюсь, что Господь не оставит меня! Поручаю вашей заботливости моих детей и прошу доставить подателю моего письма свободный пропуск в Испанию, так как он едет к императору, чтобы узнать, каким образом его величеству угодно будет распорядиться моей участью».

Это бессвязное письмо произвело гнетущее впечатление на всех присутствующих, тем более что в нем чувствовался упадок духа, несвойственный королю Франциску. Правительница едва была в состоянии дочитать последние строки и с громким рыданием упала на руки Бюде, которого она только что хотела предать смерти. Маргарита стояла молча; крупные слезы струились по ее щекам. Молчали и все присутствующие, только время от времени слышались подавленные вздохи.

Архиепископ первый прервал общее молчание и сказал взволнованным голосом:

– Пойдемте в церковь и призовем народ к молитве за короля и Францию! Пусть он молится от всего сердца, как молились израильтяне, когда ассирийцы взяли в плен их царя. Пусть звонят во все колокола, и да взывает каждый о Божьей помощи!

– Сын мой! – воскликнула с громким рыданием правительница, приходя в чувство. – Сын мой в плену! Милосердый Боже, поддержи его! Идите скорее в церковь! Молитесь за него, молитесь о его спасении!

Присутствовавшие при этой сцене горожане, пораженные известием о плене короля, пришли в еще большее смущение при виде страстного порыва горя герцогини Ангулемской, которую все они привыкли видеть спокойной и горделивой, и, как будто сговорившись, поспешно вышли из залы.

Правительница, проводив глазами уходившую толпу, протянула руку Бюде и с рыданием бросилась в объятия Маргариты.

Люди, хорошо знавшие герцогиню Ангулемскую, не удивились ее обращению с Бюде, так как она принадлежала к тем непосредственным натурам, которые всегда действуют под впечатлением минуты. Ей даже и в голову не пришло просить прощения у Бюде в том, что она грозила ему смертной казнью, и, протягивая ему руку, она подумала только о том, что канцлер – один из самых надежных друзей короля и всегда был его любимцем. Мысль о сыне всецело поглощала ее; она знала, что из всех окружающих Бюде и Маргарита всего более огорчены несчастьем, постигшим короля.

– Поезжайте к нему скорее! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Ваше присутствие может принести ему хоть какое-нибудь утешение и спасти от отчаяния! Ах, мой бедный Франциск, как бы я хотела взглянуть на тебя!.. Возьмите также с собой графиню Шатобриан; он будет рад видеть ее… Я тотчас же напишу императору и буду умолять его… вестник несчастья еще здесь, и я могу послать с ним письмо…

– Милостивая герцогиня, – прервал ее Бюде, который по своему великодушию от всего сердца простил ей покушение на его жизнь, – вы должны успокоиться, прежде чем делать какие-либо распоряжения.

– Франциск ждет! Он томится в плену…

– Мы не можем помочь ему, пока не узнаем подробно всех обстоятельств…

– Ты прав, Бюде, совершенно прав!

– Посланный привез мне письмо от Шабо де Бриона, не отдавайте никаких приказаний, пока мы не узнаем, что он пишет. Нет ли в нем каких-либо объяснений?..

– Распечатай его скорее и прочти нам! – сказала правительница, опускаясь в изнеможении на кресло.

Бюде распечатал письмо, но, видя, что начало его относится к нему лично и к графине Шатобриан, остановился на первых же словах, отыскивая глазами такое место в письме, которое касалось бы общих интересов.

– Ради Бога, читай скорее! – воскликнула с нетерпением правительница. – Ваши личные дела потеряли для меня всякий интерес! Теперь все изменилось! Я заранее согласна на все, что вы потребуете, если научите меня, как спасти моего сына! Только читай скорее.

Бюде повиновался и прочел без пропусков следующее письмо:

«Люди в несчастии, мой дорогой Бюде, особенно часто думают о своих друзьях, даже не ожидая никакой помощи, потому что воспоминание о них само по себе уже приносит утешение. Со времени нашего отъезда из Фонтенбло я не написал ни одного письма, ни вам, ни Франциске вследствие того, что надеялся овладеть моей несчастной привязанностью, упорно избегая всего, что могло напомнить о ней. Но это не удалось мне; и я знаю, что никогда не удастся, даже помимо прибытия Маро, который сообщил нам о том, как недостойно вела себя герцогиня Ангулемская относительно Франциски. Благодаря этому обстоятельству в короле снова проснулось участие к женщине, которую он не умеет ценить, а вместе с тем опять воскресла и моя любовь, вместе с ревностью. По временам – мне незачем скрывать это от вас, мой дорогой Бюде, – я проклинаю судьбу за то, что Франциск мой король и ленный властелин и что я не могу отнять у него ничем не заслуженное им сокровище. Но разве в любви может быть речь о заслугах; она отличается таким же деспотизмом, к которому стремится французский король. Во всяком случае, не верьте распространившемуся слуху, будто я принадлежу к числу тех, которые поддерживают в нем стремление к самовластию. Только раз в жизни я пошел по тому же пути, что Бонниве, и в этот единственный и последний раз я наравне с ним способствовал общей гибели. Мы дали битву при Павии; нас разбили наголову и взяли в плен. Цвет нашего рыцарства погиб; наше войско не существует; король Франциск и его верные слуги в руках алчного и беспощадного врага…»

Возглас невольного ужаса всех присутствующих на минуту прервал чтеца.

Я пишу вам, Бюде, с полной откровенностью, хотя рискую, что мое письмо будет распечатано, потому что оно будет послано через руки неприятеля. Но моя судьба не особенно заботит меня. На что могу я надеяться в этом мире? Поэтому постараюсь насколько возможно дать вам верное описание постигшего нас несчастья; оно будет поучительно в будущем; и в этом смысле я извлеку хоть какую-нибудь пользу из дела при Павии.

У нас не было ни одного предводителя, который совмещал бы в своем лице гениальность с опытностью. В этом главная причина постигшей нас катастрофы, причина разлада в военном совете и тупого упрямства. Не подлежит сомнению, что король – гениальный военачальник, способный на необычайные планы и на быстрый способ действий; никакие трудности не пугают его, не говоря уже о его храбрости, которая не подлежит никакому сомнению. Но у него недостает опытности, чтобы вести войну в больших масштабах, тем более что военное искусство чуть ли не с каждым годом вступает в новые фазисы развития. Что же касается предводителей, то мы, молодые любимцы короля, как Бонниве, Монморанси, Сен-Марсо и ваш покорный слуга, выказали эту же неопытность, а более сведущие люди, как ла Тремуйль, ла Палисс, Лескен де Фуа, Луи д\'Ар, не захотели выполнить смелый план короля, вследствие чего в наших действиях не было никакого единства. Все это обнаружилось в страшный день 24 февраля.

Неприятель уже в продолжение четырех недель приближался к нам от Лоди, под предводительством Пескары, Ланнуа и Бурбона. Все наши старейшие предводители, и ла Палисс во главе их, советовали королю снять осаду, так как, в противном случае, он будет заперт между Павией и приближавшимся императорским войском. Мы же, молодежь, были того мнения, что следует во что бы то ни стало продолжать осаду Павии, так как считали неприличным отступить перед государственным изменником Бурбоном. Бонниве со своим обычным высокомерием особенно горячо отстаивал это мнение, а король заранее дал себе слово, что скорее умрет, чем снимет осаду. Таким образом, мы остались на месте и укрепились на левом берегу Тичино, чтобы закрыть неприятелю дорогу в Павию. Фронт наш со стороны Лоди был защищен рвом и валом, а левое крыло расположилось у парка Мирабелло, окруженного каменной стеной. Здесь мне пришлось сражаться рядом с несчастным герцогом Алансонским…»

– Господи!.. – воскликнула невольно Маргарита, услыхав имя своего мужа.

«Вилла Мирабелло со своим роскошным парком, уже покрытым первой весенней зеленью, представляла собой нечто волшебное. Она долго была любимым местопребыванием миланских герцогов; под деревьями тенистого парка прогуливались некогда поэты и влюбленные. Но с нашим прибытием царившая здесь тишина впервые нарушилась грохотом пушек и стонами умирающих. Во время осады Павии мы прожили с герцогом Алансонским несколько недель на этой вилле, не принимая никакого участия в происходивших стычках. Мы составляли арьергард и потому менее всего рассчитывали очутиться в центре решительной битвы. Стены парка, по своему громадному протяжению, не могли быть защищены надлежащим образом, но мы не придавали этому особенного значения, тем более, что носились слухи, будто у неприятеля такой недостаток в деньгах, что он с трудом содержит своих наемников. Как и следовало ожидать, слухи эти оказались ложными, потому что испанцы нашли в Америке неисчерпаемые сокровища; говорят, что они там добывают золото, как у нас железо! Одним словом, против всякого ожидания, неприятель решил проложить себе дорогу к Павии через парк Мирабелло. Расчет был вполне верен, потому что король должен был оставить свой укрепленный лагерь и поспешить к нам на помощь. В ночь на 24 февраля мы спокойно сидели с герцогом за шахматной доской, как вдруг услышали усиленную канонаду со стороны королевского лагеря и, предполагая, что неприятель случайно попал под огонь хорошо укрепленных батарей Гальо де Женульяка, спокойно продолжали нашу игру и только послали нескольких всадников узнать, в чем дело. Те еще более успокоили нас, так как привезли известие, что неприятель под прикрытием ночи делает попытки прорваться через ров в лагерь короля. Между тем испанцы в это время усердно трудились у стены парка и пальба была начата ими с единственной целью заглушить шум производившихся работ, так что мы только на рассвете заметили, что в стене пробита брешь от тридцати до сорока туазов и что испанская армия идет форсированным маршем через парк по направлению к Павии. Вы можете себе представить, с какой поспешностью бросились мы в ряды неприятеля. Сначала все шло как нельзя лучше; мы атаковали испанцев с фланга, а старик Гальо встретил их пушечными выстрелами со своих батарей. Как живительно действовал на нас тогда свежий утренний воздух и восходящее солнце; мы видели, как падали испанцы под пулями Гальо, как разорвались их ряды и они бросились врассыпную. Но тут счастье неожиданно изменило нам; я только что послал гонца к королю с радостным известием, что нам удалось расстроить неприятеля с фланга и взять несколько пушек, как сам король, видя бегущих врагов и преждевременно уверенный в победе, бросился из лагеря со своими жандармами и смело напал на неприятеля. Бурбон и Пескара должны были торжествовать в этот момент, потому что король своей поспешностью не только лишил себя крепкой позиции, но, заслонив от нас неприятеля, принудил к бездействию. Гарнизон Павии тотчас же воспользовался оплошностью короля, чтобы выйти из города, под предводительством храброго Антонио де Лейва, и на наших глазах присоединился к войску Пескара и Бурбона, потому что в лагере не было достаточно людей, чтобы остановить его. Тут началась настоящая битва. Хотя мы потеряли выгодную позицию, но были настолько воодушевлены и исполнены мужеством, что, быть может, успех остался бы на нашей стороне, если бы каждый из нас исполнил честно свою обязанность. К несчастью, этого не случилось, чему я сам был свидетелем…