Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

• Название: Волшебство и трудолюбие
• Автор: Наталья Кончаловская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02743-4

В книгу известной писательницы и переводчика Натальи Петровны Кончаловской вошли мемуарные повести и рассказы. В своих произведениях она сумела сберечь и сохранить не только образ эпохи, но и благородство, культуру и духовную красоту своих современников, людей, с которыми ей довелось встречаться и дружить: Эдит Пиаф, Марина Цветаева, хирург Вишневский, скульптор Коненков… За простыми и обыденными событиями повседневной жизни в ее рассказах много мудрости, глубокого понимания жизни, истинных ценностей человеческого бытия… Внучка Василия Сурикова и дочь Петра Кончаловского, она смогла найти свой неповторимый путь в жизни, литературе, поэзии и искусстве.

---

К девяти часам утра мы с отцом, набрав полные корзины белых, возвращаемся домой. Парусиновые брюки отца и моя юбка промокли насквозь. Оба мы в паутинках, иголках и желтых листьях на полях наших шляп. Оба голодные, усталые и счастливые. Быстро переодевшись во все сухое, мы идем в столовую. Там уже ждут нас к завтраку. На столе кипит самовар, в кринке холодное молоко, на блюде теплые булочки. Я вижу свое искаженное отражение в пузатом начищенном самоваре, и что-то из раннего светлого детства заполняет мне душу и память беспричинной радостью, и я смеюсь, в то время как папа, мешая ложкой крепкий чай в фаянсовой белой чашке, о чем-то крепко задумался.

— Да. Пожалуй, надо будет сейчас написать натюрморт с грибами…

Так начинались у Петра Петровича «замыслы». А как он говорил: упустить время «замысла» — это значит не осуществить его, и потому тут же, встав из-за стола, папа уходит наверх, к себе в мастерскую, предварительно отобрав из своей корзины нужные ему по цвету и фактуре грибы. Забирает он также и какой-то кувшин, поднос и еще что-то для будущего натюрморта.

Слышны его шаги наверху, передвигающаяся мебель, словом, началась повседневная работа — таинство, священное время «реализации замысла». Итак, Петр Петрович уносит грибы наверх, а я несу свою корзину — куда? Ну конечно, на кухню. Мое дело по-хозяйски распорядиться тем удивительным богатством, что мы приносим из леса.

Кухня в Буграх большая, старинная, с русской печью и большой плитой, с потемневшими от столетней давности бревенчатыми стенами, с лавками, столом и «ходиками», — все говорит о традиционности извечно русского приготовления блюд. В те времена мы с юности умели хозяйничать. Но самое интересное было приготовление всяких варений, солений и маринадов. Я всегда подсматривала, как это делают хорошие хозяйки, и пришла к выводу, что каждая — по-своему. И я совсем по-своему научилась мариновать грибы. И вот я начинаю: раскладываю грибы, сортируя на большие, средние и маленькие. Очищаю, промываю, разрезаю большие на четыре части, средние — пополам, а маленькие — целиком. Они скрипят в моих руках, блестят и пошевеливаются, набирая воду в губчатые шляпки. Теперь надо сварить их в большой кастрюле в подсоленной воде. Это займет не больше получаса, никак нельзя их недоварить или переварить. Теперь я откину их на решето, затем складываю в банку, заливаю холодной водой, тут же сливаю ее в отдельную посуду — это будущий маринад, к нему надо добавить еще один стакан воды на выпаривание. На каждый литр воды я кладу чайную ложку соли, две чайные ложки сахару, десять зерен перца, столько же гвоздичных зерен, корочку корицы, лавровый лист и четыре столовые ложки крепкого уксуса. Раствор ставлю на огонь и, когда закипит, высыпаю в него грибы, чтобы они доварились уже в маринаде. По всей кухне разносится терпкий, пряный аромат специй, а над кастрюлей стелется и клубится какого-то особого цвета пар. Грибы кипят на медленном огне еще полчаса. Затем я отставляю их, чтобы остыли. И тогда я осторожно вылавливаю дуршлагом грибы из кастрюли, и укладываю их в чисто вымытую банку и заливаю уже остывшим маринадом. Если поднести банку к окну, то увидишь в прозрачном, золотистом растворе необычайно красивые, коричнево-белые шляпки грибов. Тут их надо закрыть металлическими крышками и завинтить специальной машинкой. Пусть стоят до праздников…

Перед обедом папа спускается вниз из мастерской, чтобы в кухне помыть кисти. Он намыливает их о большой кусок мыла, промывает в миске и, увидев мои банки с маринадом, с удовольствием восклицает:

— Та-а-ак! Значит, Новый год встречаем с маринованными грибками? Прекрасно!

А натюрморт, который был написан Петром Петровичем в тот раз, в мастерской, ныне находится в Японии… И он один из немногих «грибных» натюрмортов, поскольку Петр Петрович больше любил собирать грибы, чем писать их.

Живой Коненков

Гигант в жизни и творчестве. И, как это бывает с художниками Божьей милостью, одни принимали его видение и мышление полностью, другие — отвергали, не соглашаясь с его чувством меры и вкуса. Но никто не проходил мимо, никто не оставался равнодушным.

Все, что он думал и говорил, было необычно, занимательно и всегда неожиданно, как и весь строй его плодотворной жизни, от каждой утренней зари до каждой вечерней. Мощь его творческих сил держала его на земле почти сто лет.

Смоленщина была его родной землей. И был пращур по прозвищу Конь, был прапрадед — Коненок, от которого пошли землепашцы Коненковы — дети и внуки, и один из них — Сергей Тимофеевич — стал великим русским скульптором, умевшим, как никто, запечатлеть в своем творчестве сущность благородного крестьянского труда. Он кровно любил свою смоленскую землю и труд землепашцев, от которых и унаследовал эту свою мощь.

Мощь эта жила и в постоянном движении вперед, в вечном поиске нового, но новаторство не было позой — «в ногу со временем», оно было в постоянном живом восприятии, каждом рассвете нового дня. И даже в сверхпочтенном возрасте, когда в обыкновенном человеке уже гаснет разум, в 97-летнем Коненкове, внешне напоминавшем какого-то пророка, разум не угасал до последнего удара его могучего сердца.

Я помню его с моего детства. Помню его неистовость, которая угадывалась не сразу, ибо лицо его было всегда приветливым и излучало доброту, а подчас и такое русское крестьянское лукавство, что люди невольно улыбались при встрече с ним.

Но мне приходилось видеть его и во гневе. Он не кричал, он темнел, стиснув зубы, и так бушевал в себе самом, что только скулы двигались под раскаленными глазами, и тогда он мог уничтожить человека одним взглядом и одним словом, но вдруг тут же овладевал собой, вынимал из кармана платок, протирал посветлевшее лицо и обретал покой.

А руки! Нет и не было ни у кого таких рук. Помню его длинные сухие пальцы то вертевшими соломинку, то державшими кисть винограда, то мнущими глину. Помню, как он ими ощупывал форму моего лба и детского подбородка, когда лепил мой портрет. И помню, как он держал бокал с вином, не за ножку, а в горсти, когда пил за здоровье лучшего друга — моего отца — на золотой свадьбе моих родителей.

И помню я тот скорбный день, когда Коненков лежал в гробу и руки его покоились поверх черного пиджака, такие прекрасные и гордые, словно он сам их выточил из светлого дерева. И горько было думать, что никогда больше они не прикоснутся к инструментам, но тут же в памяти возникали произведения, созданные этими руками, — неповторимые образы в гипсе, мраморе, дереве, бронзе…

Все началось с «Камнебойца», которого он сотворил двадцатитрехлетним выпускником Московского училища живописи, ваяния и зодчества. С «Камнебойцем» пришло признание. Камень! Это и был тот краеугольный камень, тот фундамент, на котором выстроилось отношение к Коненкову его современников.

После признания «Камнебойца» и награждения Коненкова серебряной медалью Сергей Тимофеевич, понимая необходимость классического образования, поехал учиться в Петербургскую академию художеств.

Вот там-то он и встретился и подружился с моим отцом Петром Петровичем Кончаловским; они оба вошли в ядро бунтарей против академической рутины.

К тому времени отец мой был уже женат на моей матери, Ольге Васильевне, и жили они на Васильевском острове. Вот что пишет об этом моя мать: «Академическая рутина сказывалась во всем, и молодые бунтарские головы боролись. К этому же времени относится смешной эпизод, о котором я расскажу. Петр Петрович и Сергей Тимофеевич были как-то в городе с товарищами и, возвращаясь на Васильевский остров ночью, проходя мимо Академии, проявили свое отрицательное отношение к ней, бросив галошу в какое-то окно, как им казалось — в окно ректора Беклемишева. В это время градоначальник Петербурга, барон Нолькен, закутанный в николаевскую шинель, совершал свой объезд на прекрасном рысаке, запряженном в маленькие санки. Он увидел студентов, и тотчас они были окружены городовыми и отведены в полицию. После допроса их отпустили домой. Дело закончилось судом, на котором барон Нолькен потребовал исключения из Академии Петра Петровича за то, что тот назвал его на „ты“. Но так как студенты были талантливы, за них вступились президент Толстой и профессор Чистяков, в окно которого по ошибке попала галоша. Пятерых студентов приговорили к штрафу по восемь рублей. Самое смешное, что когда у нас родилась дочка Наташа и были крестины, то пришел околоточный получать штраф — сорок рублей. Все были налицо, и даже сам крестный отец — Сергей Тимофеевич Коненков».

А Сергей Тимофеевич так вспоминает это время:

«В системе преподавания (…) было много лжи и фальши, прикрытой внешним пристрастием к античности. Маститые академисты охраняли не дух античности, а только ее „букву“. Успехом пользовались ученики, которые больше копировали и комбинировали, чем творили».